) — сходство с Цветаевой, меньше с Пастернаком.
5. Заполнение разнозвучий 1:1 в мужских закрытых рифмах (пожар—бежал, пыл—пыль или век—свет) — слабое сходство с Пастернаком.
6. Соотношение неточностей в интервокальных и финальных позициях женских рифм (пору — полу или плевел—север) — сходство с Маяковским.
7. Смягчение неточностей на финальных позициях женских рифм (плевел—север или щебень—щебет) — отчетливых сходств нет.
8. Соотношение разнозвучий 1:1, 1:2 и т. д. в интервокальных позициях женских рифм (тропы — сугробы или знаку — наизнанку) — слабое сходство с Цветаевой.
9. Заполнение разнозвучий 1:1 в интервокальных позициях женских рифм (тропы — сугробы или грубость — близорукость) — сходство с Маяковским.
10. Заполнение разнозвучий 2:2 в интервокальных позициях женских рифм (лампу — дамбу или Ордынку — обнимку) — сходство с Пастернаком, меньше — с Маяковским.
11. Заполнение разнозвучий 1:2 в интервокальных позициях женских рифм (набок — яблок или Лета — лепта) — сходство с Маяковским.
12. Дактилические рифмы (беззубие — безумия или ужаса — лужица) — сходство с Маяковским.
Мы видим: из десяти признаков, по которым удалось заметить какие-то сходства между Бродским и тремя старшими поэтами, мы обнаруживаем:
с Маяковским — 6 сильных сходств, 1 — слабое;
с Пастернаком — 1 сильное сходство, 2 — слабых;
с Цветаевой — 1 сильное сходство, 2 — слабых.
Конечно, «сила» и «слабость» этих сходств определялись нами покамест лишь на глаз (но так, чтобы читатель всякий раз мог проверить наши определения). Вероятно, в дальнейшем их можно будет измерить количественно и предоставить гораздо более четкую картину. Однако уже сейчас ясно: по «дифференциальным признакам» неточной рифмы, если можно так выразиться, Бродский стоит приблизительно вдвое ближе к Маяковскому, чем к Пастернаку или Цветаевой.
Это наблюдение неожиданное. Маяковский, как кажется, не принадлежит к числу любимцев Бродского, упоминаний о нем Бродский избегает (тогда как Цветаевой посвящает великолепные анализы). С читательской точки зрения тоже можно сказать, что между Маяковским, экстравертом и горланом для масс, и Бродским, интровертом и автором «тихотворений» для элиты, расстояние — как между небом и землей. Однако факт остается фактом: на молекулярном, так сказать, уровне строения рифмы Бродский оказывается близок именно к Маяковскому. Сходства и несходства между ними на других уровнях поэтики здесь теряют значение. «Я дикий человек: люблю хорошие рифмы», — сказал однажды Бродский в конце интервью «Независимой газете». Речь шла о рифмах Высоцкого — поэта, тоже очень мало похожего на Бродского. Как кажется, рифмы Маяковского Бродский любит таким же образом— может быть, подсознательно.
Эта заметка для собрания статей, посвященных поэтике И. Бродского, по случайному стечению обстоятельств писалась в год, когда филологи отмечали столетний юбилей Маяковского. «Бывают странные сближения…»
Русский стих как зеркало постсоветской культуры
Поэт Алексей Парщиков спросил меня: какой стихотворный размер был у нас государственным? не 5-стопный ли ямб? (Это было ему важно для темы «Диссидентство в поэзии».)
— Нет, если бы я был государство, я предпочел бы 4-стопный ямб: он заверен классиками и скуднее вариациями, в нем легче выследить неположенное. Но я, наверное, был бы плохим государством, поэтому не полагайтесь на меня. Все же в 1950–1980‐х годах 5-стопный ямб теснил 4-стопный — и это знак того, что государство слишком беспечно относилось к стихотворным размерам.
— А к белому стиху?
— Подозрителен как симптом буржуазного разложения, поэтому преследовался; допускался в больших формах, как у Луковского, где можно статистически уследить, случайны или тенденциозны отклонения от оптимизма и т. д.
Потом я подумал: а ведь будь я постструктуралист, я всерьез бы напечатал об этом статью «Стих и насилие».
Текст дается по изданию: Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. IV. Лингвистика стиха. Анализы и интерпретации. М., 2012. С. 514–520 (впервые опубликовано в: НЛО. 1998. № 32. С. 77–83).
История русского стиха в XX веке выглядит так же, как история многих других областей русской культуры: в начале века быстрый выход на уровень современного Запада, в первые пореволюционные годы — авангардистские эксперименты лучшего качества, потом — торможение, поворот лицом к классикам и долгий застой, и наконец, с началом перестройки, новая спешка в погоне наверстать отставание от Запада. Так это выглядит с первого взгляда; я надеюсь показать, что этот первый взгляд несколько поверхностен, упрощает картину, на самом же деле перемены в большой косной массе русского стиха происходят гораздо медлительнее.
Стих русской поэзии досоветского и советского времени, по 1970‐е годы, исследован достаточно представительно, результаты опубликованы нами в «Современном русском стихе» (1974) и «Очерке истории русского стиха» (1984). Стих современной поэзии так исследовать невозможно, здесь борются направления, все время выплывают новые имена, делать выбор между ними на свой вкус я не имею права. Я взял шесть выборок по комплектам шести журналов за 1997 год: либеральные «Новый мир» и «Знамя», националистические «Москва» и «Наш современник», левые (т. е. с авангардистским уклоном) «Новая юность» и «Арион». Всего учтено 1322 стихотворения; чтобы уравнять представительство, щедрое на стихи «Знамя» было просмотрено не полностью (только 8 номеров), а малоплодная «Новая юность» не за один, а за два года (1996–1997). Стихи, помеченные датами до 1990 года, не учитывались.
Есть признак, по которому «передовитость» русского стиха XX века определяется объективнее всего: это доля неклассических, несиллабо-тонических размеров. XVIII–XIX века были царством силлабо-тоники; в серебряном веке 1890–1935 годов несиллабо-тонические эксперименты взлетают до 20 %; в пору социалистического классицизма 1935–1980 годов они стабилизируются на 12 % (этот уровень одинаков и в сталинское время, и в хрущевское-послехрущевское, когда, как известно, некоторым экспортным поэтам вроде Евтушенко и Вознесенского с их подражателями было позволено экспериментировать шире). Так вот, по этому признаку русская поэзия вернулась от этих 12 % к уровню своего серебряного века — к 20 % неклассических размеров, не более того. Хочется сказать, как когда-то: к уровню 1913 года. Это средний показатель по всему нашему материалу; а затем в нем начинаются характерные расхождения.
Строго на этом среднем уровне неклассичности держится только степенный «Новый мир», что делает честь его чуткости. Остальные журналы обнаруживают (вполне предсказуемые) отклонения. В консервативной «Москве» уровень неклассичности падает до 15 %, а в «Нашем современнике» — вовсе до 3,5 %: даже при Сталине такая силлабо-тоническая добродетельность была редкостью. Идейный консерватизм и формальный консерватизм идут рука об руку. Наоборот, выше среднего уровня держатся «Знамя» и «Новая юность» (по 25 % неклассических размеров) и еще чуть выше — «Арион» (28 %). (Впрочем, для «Знамени» и «Ариона» эти показатели могут быть чуть завышены; об этом — немного далее.) Указывает ли это, что «Знамя» так же и идейно «передовее» «Нового мира», я не уверен: скорее, там просто на поэзию обращают больше внимания. «Новый мир» обычно дает в номере около 4 авторских стихотворных подборок, из них одну — с авангардистским уклоном. В «Знамени» таких квот нет, стихов там втрое больше, и уже поэтому они разнообразнее.
Двинемся дальше. Неклассические размеры — понятие неоднородное. На одном конце их стоит дольник (типа Вхожу я в темные храмы или Девушка пела в церковном хоре) — он самый сдержанный и самый привычный, в советские времена он ощущался почти как шестой классический размер: из той скромной доли, которая отпускалась несиллабо-тонике, 80 % приходилось на дольник. На другом конце их стоит верлибр, свободный стих — он самый раскованный и самый непривычный, в советские времена он почти преследовался, доля его среди несиллабо-тоники была (и то лишь после XX съезда) меньше 5 %. Как соотносятся они сейчас? В идеальном равенстве: и на строгий дольник, и на вольный верлибр приходится в среднем по 35–40 % несиллабо-тоники. Это в среднем; а отклонения от этого среднего идут в уже знакомых нам направлениях. «Новый мир» опять-таки идеально держится среднего: сколько в нем стихотворений дольником, столько и верлибром. В «Москве» дольников, как при Сталине, 85 % от всей несиллабо-тоники, а верлибра — ни одного. В «Новой юности», как ни странно, при всей ее левизне, дольников втрое больше, чем верлибров: 52 % против 16 %. И только два журнала, в которых верлибра больше, чем дольника, — это «Знамя» (35 % дольника, 45 % верлибра) и, конечно, «Арион» (25 % дольника, 60 % верлибра). Однако здесь нужна оговорка. Стихотворения верлибром в этих журналах — по большей части подборки коротких миниатюр, воспринимаемых не столько как самостоятельные тексты, сколько как части целой композиции. Поэтому если считать не по числу стихотворений, а по числу строк, то дольника и тут будет больше, чем верлибра.