— Это из клиники, — сказала она. — Вашему дяде, вероятно, стало хуже.
Она распечатала конверт и быстро прочитала:
«Мадам!
Состояние здоровья мсье де Баера ухудшилось. Он не может принимать пищу, и силы его быстро таят. Однако он все еще находится в полном сознании и был бы счастлив увидеть господина Поля де Баера. Я снова повторила ему, что господин Поль де Баер находится в отъезде, что очень огорчило нашего больного. Если у Вас есть возможность предупредить г. Поля де Баера, я полагаю, мадам, не следует терять времени, хотя наш больной и отличается редкой выносливостью…»
Я опустился на стул, буквально сраженный обрушившимся на меня ударом. Жильберта протянула мне письмо. Я сделал вид, что читаю его. Буквы плясали у меня перед глазами. Где же был Франк? Почему он не предостерег меня?
— Я уже получила несколько писем от матери-настоятельницы, — сказала Жильберта. — Сделала, что смогла… На вашем месте я бы не торопилась с ответом. Вы сейчас не в состоянии совершить подобное путешествие.
Франк принес закуску, что избавило меня от комментариев. Я подвинул письмо Жильберте и ограничился замечанием:
— Ему лучше не знать, что я стал другим.
Минуты, последовавшие за этим разговором, оставили самые отвратительные воспоминания. Если дядюшка умрет в ближайшее время, я буду вынужден поехать в Кольмар… Все пойдет прахом!..
В конце концов я самым постыдным образом спросил у Жильберты:
— Какие у нас с ним были отношения?
— Не плохие, не хорошие, — ответила она.
— А как бы я поступил, не заболей я потерей памяти?.. Главное, не щадите меня, я хочу знать правду.
Она подняла на меня свои светлые глаза, подождала, пока Франк отойдет к сервировочному столику, и прошептала слегка дрожащим голосом:
— Вы бы не двинулись с места. Чужие страдания вас не трогали.
— Я был жестокосердым?
— Нет, вы были бессердечным.
Франк вернулся к столу с блюдом овощей, зеленой фасоли. Вся эта сцена запечатлелась в моей памяти, потому что она вдруг, в одно мгновение, приобрела какую-то странную напряженность. Жильберта была очень взволнованна, я это ясно видел, но не понимал, что означает ее взгляд. Этот взгляд должен был подсказать мне что-то, но что именно, мне не удавалось понять. В нем таился какой-то намек… Я готов был уже протянуть свою руку к ее руке. Но тут Франк поднес ко мне блюдо, и я быстро положил фасоли себе на тарелку. Он удалился, бесшумно ступая, что уже начинало, выводить меня из себя.
— Жильберта… Вы имели в виду только моего дядю, когда говорили о чужих страданиях… Или же думали… и о себе?
— Оставим этот разговор, — устало ответила Жильберта. — Я знаю, о чем говорю.
— Значит, я был бессердечным. Естественно, я был также и корыстолюбивым?
— Возможно…
— Я был… Договаривайте же, я был настоящим чудовищем?..
— Я очень долго отказывалась в это поверить… А потом… вдруг… я поняла…
Ее глаза заблестели еще больше… Это была ее манера плакать, без слез. Она словно всматривалась во что-то невидимое за моей спиной… В картины прошлого…
— Жильберта!
Мой голос словно пробудил ее ото сна. Она посмотрела на меня так, будто я откуда-то внезапно возник, и на губах у нее промелькнула уже хорошо знакомая мне грустная улыбка.
— Я это говорила для самой себя, — произнесла она и, тут же спохватившись, поправилась: — Вы, вы совсем другой… Вы изменились… Поверьте мне… Не вникайте во все это!
Франк кашлянул и быстро убрал тарелки. Жильберта поднялась. Я тотчас же последовал ее примеру. Понятно, я не собирался дать ей уйти после этих загадочных слов.
— Я не буду десерта, — сказала она.
— Хорошо, мадам.
— Я тоже.
Франк нахмурился. По всей вероятности, он хотел призвать меня к порядку, но я не намерен был повиноваться ему. Властным тоном, с тем высокомерием, которое он советовал выставлять напоказ, я приказал:
— Кофе в гостиную, и побыстрее.
— Слушаюсь.
Я решительно взял Жильберту за локоть и подвел ее к роялю.
— Я хотел бы, — произнес я, — сказать вам, что весьма сожалею. Я не враг вам, Жильберта. Вы потом мне расскажете, что вам пришлось вынести из-за меня… Обещаете? Теперь же доставьте мне удовольствие… Согласитесь сыграть со мной что-нибудь по своему выбору… В знак примирения.
Она живо высвободила свою руку.
— В знак перемирия, если предпочитаете, — добавил я.
Мы стояли друг против друга возле рояля. Она все еще не соглашалась, и, несмотря на румяна, было видно, как она бледна. А я в эту минуту думал: «Никуда ты не денешься, моя милая. Тебе уже хочется уступить. Ты такая же, как и все, ты готова выложить мне всю свою жизнь». Франк с подносом в руках прошел через столовую. Она наконец решилась, села на табурет и взяла несколько аккордов, небрежно, словно желая доказать Франку, что играет по собственной воле и ради собственного удовольствия. Потом указала мне на концерт Мендельсона.
— Вы так любите его! — прошептала она.
— Тут дело не в моих вкусах, а в ваших, — возразил я.
— Тогда уж скорее концерт Брамса.
Я ждал, что буду разочарован. Так и случилось. У Жильберты была неплохая техника. Она играла по нотам, не делая серьезных ошибок. Но игра ее была лишена виртуозности, гибкости, чувства внутреннего ритма. Она мешала мне. Подстраиваясь к ней, я испортил эту вещь, всю сотканную из порывов, восторга, чуть ли не импровизации. Музыка не жила в ее душе, не горела в ней жарким пламенем любви. Она любила ее, но любила холодным разумом, а не всем своим существом, и я почувствовал себя жестоко обманутым. Я властно исполнил короткие соло и остановился.
— Наверное, хватит? — спросила она.
— Нет. Просто я немного устал.
— Не лгите… Я стала неважно играть. Мне бы следовало больше заниматься.
Я принес ей чашку кофе.
— Это нетрудно, — заверил я ее, стараясь говорить веселым голосом. — Мы будем заниматься вместе.
— Теперь я уже не посмею.
— Ну что вы!
— О, я не строю себе никаких иллюзий! Сыграйте что-нибудь один… только для меня.
Она улыбнулась и снова стала загадочной.
— Это будет впервые, — добавила она.
Я исполнил для нее «Девушку с волосами цвета льна» Дебюсси, без какой-либо слащавости, отстраненно, весь отдаваясь мечтам и колдовским чарам. Удивительная скрипка брала за душу, как только я прикасался к ее струнам. Звуки лились с неба или рождались в воздухе, где-то между нами — так возникают облака в голубом небе. Я не терял Жильберту из виду. И голубизну ее глаз затуманило легкое облачко, словно еле заметная дымка печали медленно опускалась на ее лицо, и оно оцепенело от непонятного страха. Она осторожно поставила чашку на рояль и крепко сжала руки. Я кончил играть. Я был счастлив, что сумел вызвать такое волнение.
— Уходите! — прошептала она. — Умоляю вас, уходите!
Ошеломленный, я смотрел на нее, ничего не понимая. Нет, вернее, я понял, но это было так внезапно, так неожиданно… Франк сказал правду, Жильберта по-прежнему любила меня.
— Жильберта!
— Замолчите… Вы встали на опасный путь.
— Вы все еще боитесь меня?
В дверь постучали. Жильберта резко повернулась на табурете и в одно мгновение оказалась далеко от меня.
— Войдите.
Появился Франк.
— Мсье Мартин был бы рад поговорить с мадам.
— Хорошо. Я иду.
Франк пропустил Жильберту и, когда шум ее шагов затих в глубине коридора, закрыл дверь, обратив на меня тяжелый взгляд своих глаз с набухшими мешками.
— Глупец! — бросил он мне. — Стойте спокойно… Вы что, круглый идиот? Вы думаете, я не заметил за обедом ваших уловок?.. Вы хотите вызвать к себе интерес?
Он опустил руки в карманы, словно боялся собственного необузданного гнева.
— Подождите хотя бы, пока вы станете де Баером, — продолжал он. — Но вам еще далеко до этого. Так далеко, что она в конце концов что-нибудь заподозрит. Уж, клянусь вам, де Баер никогда в жизни не впал бы в слезливую сентиментальность. Он бы здорово посмеялся, если бы увидел, как вы ухаживаете за его женой. Но это так, к слову… черт побери! Кристен, вы словно поклялись все провалить!
— Еще одно слово, и я пошлю вас к черту, — сказал я.
Он широко открыл дверь.
— Тогда уезжайте, — зарычал он. — Сейчас или никогда. Только уедете вы отсюда в чем мать родила, так как я сжег все ваши вещи, а ваши принципы не позволят вам, я полагаю, брать то, что не принадлежит вам… Так как? Уезжаете? Или остаетесь?
Я осторожно положил скрипку в футляр, чтобы выиграть время. Голос Франка лишал меня всяких сил… Не потому, что я испытывал страх. И не от унижения. Просто я знал, что с ним бесполезно притворяться. А он слишком хорошо понимал, насколько я слаб. В его присутствии я переставал ощущать себя мужчиной. Я сдался.
— Не кричите так громко, — сказал я.
— Поднимемся к вам.
Он последовал за мной — вышколенный, полный почтительности слуга. Но, как только мы оказались вдали от посторонних взглядов, он снова стал фамильярным, взял стул и уселся на него верхом.
— Письмо из клиники меняет все, — проговорил он. — Мы немедленно примемся за работу… Полно, Кристен, не дуйтесь. Если Жильберта вам нравится, оставайтесь здесь, когда мы закончим дело с наследством. В конце концов, она ваша жена.
В Париже он советовал мне быть резким с Жильбертой. Теперь он предлагает мне нечто совершенно чудовищное, невероятное…
— Вы не слишком противоречите самому себе? — заметил я.
— Когда я ставлю перед собой какую-то цель, я своего добиваюсь. Сейчас вы должны перевоплотиться в Поля де Баера и думать только об этом.
— Но еще вчера вы говорили, что не следует слишком торопить события.
— Возможно. Знаете ли, и мне случается ошибаться. Я убедился, что у Жильберты не возникло никаких подозрений. Она жалеет вас. Она сочувствует вам. Этим нужно воспользоваться. Вот, держите.
Он достал из бумажника какой-то листок и развернул его.
— Это образец почерка Поля де Баера. Постарайтесь научиться подражать ему.