Опиться ль не изволили?
Голубушка-барыня,
Барыня-сударыня!»
Возвела барыня глаза
В угол на образа,
И личико ее прояснилося:
«Так это, взаправду, мне все приснилося!
Так это, значит, во сне
Было божье указанье мне?
Староста! Беги за сапожником Емельяном.
Над ним, злодеем, смутьяном,
Свершу веленье божьего суда.
Господи! В мыслях с тобой неразлучно…
Розог!.. Розог!.. Емельку сюда!..
За-пор-р-р-рю… собствен-но-руч-но!!»
Ой ты, барыня расейская,
Ой, ты, шпана белогвардейская!
Не семь дней, семь годков – срок значительный!
Тебе сон все снится мучительный,
Сон мучительный – злая напасть,
Рабоче-крестьянская власть!
Семь годков – и восьмой на пороге.
Ты же все пребываешь в тревоге
И, теряя остатки ума,
Чай, не веришь уж больше сама,
Что от красного Октябрьского «наваждении»
Когда-либо дождешься пробуждения.
Страдаешь семь лет, –
И конца твоим страданиям нет!
Памяти селькора Григория Малиновского*
Сырость и мгла.
Ночь развернула два черных крыла.
Дымовка спит средь простора степного.
Только Андрей Малиновский не спит:
Сжавши рукою обрез, сторожит
Брата родного.
Тьма. В переулке не видно ни зги.
Плачет капелью весеннею крыша.
Страшно. Знакомые близко шаги.
«Гриша!
Гриша!
Я ли тебя не любил?»
Мысль замерла от угара хмельного.
Грохнул обрез. Малиновский убил
Брата родного.
В Дымовке шум и огни фонарей,
Только темна Малиновского хата.
Люди стучатся: «Вставай… Андрей!..»
«Брата убили!..»
«Брата!»
Тихо снуют по деревне огни.
Людям мерещится запах железа.
Нюхом берут направленье они.
Ищут обреза.
Сгинул обрез без следа.
Но приговор уже сказан у трупа:
«Это его Попандопуло». – «Да!»
«Это – проклятый Тюлюпа!»
Сбилися люди вокруг.
Плачет Андрей, их проклятия слыша.
Стонет жена, убивается друг:
«Гриша!»
«Гриша!»
Солнце встает – раскаленный укор,
Гневно закрывши свой лик облаками.
В луже, прикрытый рогожей, селькор
Смотрит на небо слепыми зрачками.
Не оторваться ему от земли,
Жертве злодейства и братской измены.
Но уж гремит – и вблизи и вдали –
Голос могучей селькоровской смены:
«Злые убийцы себя не спасут.
Смело вперед, боевые селькоры!
Всех подлецов – на селькоровский суд.
Сыщем, разроем их темные норы!
Темная Дымовка сгинет, умрет.
Солнце осветит родные просторы.
Рыцари правды и света, вперед!
Мы – боевые селькоры!»
О самом близком*
По случаю знаменательного роста тиража центрального органа большевистской партии, газеты «Правда», перевалившего за полмиллиона экземпляров.
Во дни оны[11],
Когда буржуазных газет выходили миллионы,
Выдался счастливый-счастливый вечерок:
Верстали мы «Правды» первый номерок –
Рабочим на радость, буржуям в пику,
Меньшевикам не на радость тож:
Была им «Правда», что острый нож.
Что было шуму и веселого крику!
Носились мы по типографии туда и сюда.
Молодые года!
И опять же боевое возбуждение:
Рабочей печати рождение!
Стереотип отливали,
Чуть не танцевали,
А как спустили его в машинное отделение –
Сущее умиление,
Плевать, что шпики на крыльце!
«Правда» в свинце!
Прикасаясь к ней, что к ребенку,
Положили ее в ротационку
И, разинув рот,
Сделали первый поворот.
Что-то приправили, обмазавшись в клее.
Пустили машину веселее.
После окончательной пригонки
Вошли в экстаз.
Порхала «Правда» из ротационки:
«Раз! – Раз! – Раз!»
Был тогда я голодраным студентом.
Но в связи с торжественным моментом
Облачился в пальтишко новенькое,
Двадцатирублевенькое,
Тем в моей жизни знаменитое,
Что впервые на меня шитое,
А не купленное в татарской кучке
На крикливой толкучке
Пальто с приглаженными заплатами,
С выведенными пятнами,
Отдающее десятью ароматами
Не очень приятными.
И до того у меня от радости разомлело нутро,
Смотрел я на «Правду» с такой нежной ласкою,
Что не заметил, как присел на ведро
С типографской черною краскою.
Привстану, присяду,
Привстану, присяду,
Не сводя с ротационки взгляду,
А как стал в себя приходить понемножку,
Заметил оплошку:
У пальтишка новенького,
Двадцатирублевенького,
Вся левая пола –
Сплошная смола!
А товарищам потеха,
Валятся от смеха:
«Ай, пола-то, пола какова!..
Не горюй, голова!
Это так называемое
Пятно несмываемое,
Большевистская, значит, печать,
Чтобы сразу тебя отличать!»
Товарищи были пророки.
Прошли немалые сроки.
Я нередко в почетный угол сажуся
На советском празднике том иль ином.
Но ничем я, ничем я так не горжуся,
Как моим большевистским, правдистским «пятном»!
Родилася «Правда» газетой маленькой,
На вид захудаленькой,
«Не жилицей на этом свете»
(Не чета буржуазной газете!),
С голосом пролетарски-звонким,
Но порою тонким-претонким,
Доходившим чуть не до писку, –
Жила ведь от риску до риску, –
Жандармы ее хватали за глотку,
А «нянек» швыряли за решетку.
Рабочие ждут свою «Правду» с рассвету,
А ее все нету и нету.
Наконец получат. До чего ж хороша!
Иной обомлеет, взглянув на газету, –
В чем только держится душа!
Но помереть не давали.
По копейкам «правдинский фонд» основали.
«Правда» крепла врагам на беду.
Однако в четырнадцатом году,
К концу боевого, горячего лета,
Казалось, песенка «Правды» спета.
Наступили «последние времена»,
Мировая война.
Буржуазная «культура» – в пушечном дуле!
Но при первом же гуле
«Февральского» водополья
Рабочая «Правда» вышла из подполья,
Вышла закаленным бойцом –
С открытым большевистским лицом,
С беспощадной пролетарской картечью –
Ленинской речью!
Говорить ли про ее боевые успехи?
За ней – героические вехи,
Перед ней – героический путь.
Будь что будь!
Сколько б Черчиллей ни бесилось от ярости,
Это – бешенство старости,
Это – судороги в предсмертный час,
Это хрипит бандит, в петлю угодивший.
Молода наша «Правда», как молод класс,
Ее в боях породивший.
При рождении «Правда» была
По виду мала.
Но в ней прорастало семя грядущего.
В ней зрела сила ее творца,
Пролетариата-борца,
В своей мощи беспрерывно растущего.
Ее нынешний грозный тираж
Есть этого роста выражение.
Приходить ли нам в особый раж?
Испытывать ли нам головокружение?
Перед нами – «знаменье положительное»,
Рост головокружительный, как ни суди.
Но, товарищи, верно же: самое головокружительное
Впереди!!
Исполненный такого убеждения,
Видя ленинской «Правды» бодрый расцвет,
Я, счастливый свидетель ее рождения,
Приношу ей сегодня мой скромный привет!
«Правде»*
(По случаю знаменательного роста ее тиража…)
Врагов открытых отражая
И беспощадно обнажая
Друзей кичливых злую спесь,
На страже ленинских заветов –
«За коммунизм, за власть советов!»
Стой, как стояла ты поднесь!
Не иначе*
Учитель в сельской школе
Задал задачу Миколе,
Сынку кулака Прижималова,
Жавшего и старого и малого:
«Вот тебе, Миколка, арифметическая задача:
У мужика, скажем, подохла кляча
И нужда прет изо всех щелей
После летошнего недорода.
Так он одолжил у твоего папаши сто рублей
И вернул ему четвертную через полгода.
„Потому, – говорит, – что сразу не могу“.
Так на сколько рублей он остался в долгу?»
«На сто рублей, не иначе», –
Подивился Миколай простой задаче.
«Эх, – покосился учитель на Миколку, –
Не будет из тебя толку.
Ты не горячись, подумай хладнокровно.
Мужик заплатил папаше полсотни ровно,
Так сколько осталось в недодаче?»
«Сто рублей, не иначе»,
«Сто рублей?»
«Сто рублей».
«Пошел вон, дуралей!
Половину заплатить, останется половина.
Не знаешь арифметики, дубина!»
«Да рази ж я совсем без головы, –
Раздался обиженный голос Миколаши, –
Я арифметику знаю, а вот вы
Не знаете моего папаши».
Когда иностранные живоглоты
Строчат нам каверзные ноты,
Предпринимая подлые шаги,