И все это, как ни прочно засело в нем, легко и быстро уплывает. Потому что душа Чоркана рвется наружу, а разум слабеет и туманится.
Так, три года спустя после великой своей любви к австрийской танцовщице и постыдного ее исхода, Чоркан поддался чарам нового мощного чувства, а богатые скучающие бездельники получили новую забаву, достаточно жестокую и захватывающую для того, чтобы веселить их в течение долгих месяцев и лет.
Было это в середине лета. Настала осень, подошла зима, а игра в любовь Чоркана к красавице Паше продолжала скрашивать дневную скуку и заполнять вечерние досуги местной публики. Иначе как женихом и ухажером его не называли. Днем, когда непроспавшийся с похмелья Чоркан прислуживал в лавках, выполнял ту или иную работу, бегал по поручениям, разносил товар, прозвища возмущали его, и он раздраженно передергивал плечами. Но вот с приходом ночи зажигались лампы в трактире Зарии, «Рому для Чоркана!» — кричал чей-то голос, и кто-то будто ненароком тихо заводил:
Солнце село, час закатный,
Отзовись, мой светик ясный…
и все преображалось. Досада, протестующее передергивание плечами, город с трактиром да и сам Чоркан, продрогший, небритый, в драном тряпье и чужих обносках, — все исчезало. И только в зареве заходящего солнца светился балкон, обвитый виноградом, и на балконе стояла девушка с веткой бальзамина в руках и ждала того, кому она бросит цветок. И пусть трактир содрогался от раскатистого хохота, язвительных шуточек и грубых острот, он слышал их, как в тумане, а рядом у самого уха, звучала песня:
Светом ласковых очей
Душу ты мою согрей!
И Чоркан согревается в закатных отсветах воображаемого солнца, как никогда не мог согреться под лучами того, что изо дня в день встает и заходит над городом.
— Рому для Чоркана!
Так пролетали зимние ночи. А в конце зимы Пашу выдали замуж. Бедную красавицу, вышивальщицу из Душче неполных девятнадцати лет от роду, взял второй женой хаджи Омер из-за Града, богатый, почтенный турок пятидесяти пяти лет.
Хаджи Омер вот уже тридцать лет как женат. Жена его, происходя из знатного дома, славится умом и деловитостью. Усадьба их за Градом, разросшись целым хутором, процветает и ломится от всякого добра, основательная торговля в городе дает большой и надежный доход. И заслуга в том не столько благодушного неповоротливого хаджи Омера, который только и знает, что регулярно два раза в день ездить из-за Града на базар и обратно, сколько его энергичной и рачительной, неизменно приветливой хаджи Омеровицы. Для всех турчанок города и округи слово ее является последним приговором в решении всевозможных споров.
Принадлежа к числу достойных и образцовых, пожилая эта чета только тем обездолена была, что не имела детей. Надежда долго их не покидала. Хаджи Омер и на поклонение в Мекку ходил, жена его щедро оделяла сирот и святые монастыри, шли годы, все прибывало и умножалось в хозяйстве хаджи Омера, а в самом главном не было им божьего благословения. Достойно и красиво несли свой крест хаджи Омер и его мудрая ханума, однако никакой надежды на продолжение рода уже не было. Жене хаджи Омера перевалило за сорок пять.
Речь шла о большом состоянии, которое должно было остаться после хаджи Омера. Предмет этот занимал не только многочисленную родню с его и с ее стороны, но и чуть ли не весь город. Одним хотелось, чтобы этот брак так и остался бездетным, другим, напротив, жаль было, чтоб такой человек умер без наследника, отдав все богатство на растерзание родственникам, поэтому они исподволь склоняли его взять себе еще одну, молодую жену, пока еще время не совсем ушло и есть надежда на потомство. В этом пункте городские турки разделились на два лагеря. Спор разрешила сама бесплодная супруга хаджи Омера. Однажды с открытой прямотой, столь свойственной ее натуре, она сказала своему нерешительному мужу:
— Всем благословил нас милостивый бог, честь ему и слава, — согласием, здоровьем и богатством, не дал он лишь того нам, что последнему нищему отпущено, — увидеть свою поросль, чтоб знать, кому все после нас останется. Такая уж у меня горькая судьбина. Но если я, по воле божьей, должна с ней примириться, то ты не должен. Вижу я, что сбились с ног торговые ряды, устраивая твою женитьбу и мыкая нашу беду. Так вот же, не они, а я тебя женю, потому что нет тебе друга вернее, чем я.
И жена хаджи Омера изложила своему супругу план: раз не осталось у них никакой надежды на детей, надо, чтоб он взял в дом вторую жену, помоложе, с которой еще мог бы завести потомство. Закон дает ему на это право. А она, понятно, останется в доме на правах старшей жены и будет вести хозяйство и за всем смотреть.
Долго сопротивлялся хаджи Омер, уверяя, что лучшей подруги ему не сыскать и что другая жена, молодая, ему не нужна, но хаджи Омеровица мало того что непоколебимо осталась при своем мнении, но и сказала мужу, кого она выбрала ему в жены. Раз он женится с тем, чтобы иметь наследника, лучше всего взять здоровую молодую и красивую сироту-бесприданницу, которая принесет ему здоровое потомство и по гроб жизни будет благодарить судьбу за посланное ей счастье. Таким образом, выбор пал на красавицу Пашу, дочь вышивальщицы из Душче.
Так все и сладилось. По велению своей старшей жены и при ее содействии хаджи Омер женился на красавице Паше. А через одиннадцать месяцев Паша родила крепкого мальчика. Таким образом был разрешен вопрос хаджи Омерова наследства, рухнули чаяния родственников и смолкли охочие до пересудов торговые люди. Паша была счастлива, старшая жена довольна, и жили они в хаджи Омеровом доме в полном согласии, будто мать и дочь.
Благополучное решение вопроса наследства хаджи Омера положило начало невыразимых страданий Чоркана. Его горе из-за замужества Паши в ту зиму стало главной забавой завсегдатаев трактира Зарии. Несчастный влюбленный пил горькую; господа без конца подносили ему, и за свои деньги каждый мог смеяться до слез. Бездельники передавали Чоркану выдуманные весточки от Паши, уверяли его, что она день и ночь льет по нему слезы, сохнет и томится, скрывая от всех истинную причину своей тоски. А Чоркан сходил с ума, пел, плакал, пространно и всерьез со всеми объяснялся и проклинал свою злосчастную судьбу, сотворившую его жалким бедняком.
— Послушай, Чоркан, на сколько же ты лет моложе хаджи Омера? — принимался за Чоркана кто-нибудь из гуляк.
— Почем я знаю! Да и что толку в том, что я моложе? — сокрушался тот.
— Эх, кабы по сердцу да по воле дело слаживалось, не иметь бы хаджи Омеру того, что он имеет, не сидеть бы Чоркану там, где он сидит, — отзывается другой.
А Чоркану не много надо, чтобы растаять и растрогаться. Ему то и дело подливают рому и убеждают в том, что он не только лучше и моложе, но, главное, «по сердцу» Паше, да, наконец, и не такой уж безродный бедняк, каким кажется и каким себя считает. Коротая длинные зимние вечера, бездельники, потягивая ракию, сочинили целую историю о том, будто бы отец Чоркана, неизвестный турецкий офицер, которого он никогда не видел, где-то в Анатолии оставил своему незаконнорожденному сыну из Вышеграда, единственному своему наследнику, большое имение, но что тамошняя родня волю его вероломно нарушила; и теперь все дело в том, чтобы Чоркан добрался до той далекой и богатой Брусы и, разоблачив интриги и козни самозваных наследников, взял то, что ему принадлежит. А там стоит ему тряхнуть мошной — и хаджи Омер со всем своим мнимым богатством будет у него в кармане.
Чоркан молча слушает, пьет и вздыхает. Он глубоко страдает, и в то же время ему приятно чувствовать себя обобранным и обманутым и здесь, в городе, и в далекой прекрасной стране, откуда родом неизвестный ему отец. А бездельники тем временем принимаются за подготовку воображаемой его поездки в Брусу. Праздная фантазия безжалостно изобретательна. Однажды вечером в трактир приносят паспорт, якобы полученный для путешествия, в него под оглушительный гогот и циничные шутки вносятся особые приметы выведенного на середину зала и обследуемого со всех сторон Чоркана. В другой раз производится подсчет дорожных расходов, обсуждаются подробности путешествия и места ночевок. За этим тоже удается скоротать добрую половину длинной ночи.
В трезвом состоянии Чоркан возмущается; он и верит тому, что ему говорят, и не верит, но все-таки больше не верит. Точнее, пока он трезв, он ничему не верит, но опьянев, начинает делать вид, что верит. Ибо в хмельном тумане Чоркан уже не пытается разобрать, где правда, а где шутка и ложь. Следом за вторым шкаликом рома он и правда ощущает дуновение благоухающего ветра, прилетающего оттуда, из далекой и недостижимой Брусы, и тогда он видит ясно ее зеленые сады и белые строения. Сущая правда и то, что он обманут и обойден с рождения во всем — в семье, достатке и любви; что несправедливость, учиненная над ним, столь велика, что и бог и люди его должники. Ведь он совсем не тот, каким его привыкли видеть и за кого привыкли принимать. И с каждой новой чаркой неодолимая потребность сказать это людям все больше мучит Чоркана, хоть он и сам чувствует, как трудно доказать другим бесспорность истины, столь очевидной для него и находящейся, однако, в разительном несоответствии со всеми обстоятельствами его жизни. И все-таки после первой же чарки и потом уж всю ночь напролет, захлебываясь словами, преуморительно жестикулируя и проливая пьяные слезы, он только и делает, что рассказывает свою историю. И чем больше он распаляется и горячится, тем больше хохочут и потешаются вокруг. Хохочут до изнеможения, до колик, рискуя свернуть себе челюсти, заражая друг друга повальным смехом, сладость которого не может сравниться ни с какими яствами и выпивкой. И, хохоча, забывают глухую зимнюю тоску и заодно с Чорканом пьют горькую.
— Покончи с собой! — говорит Мехага Сарач, невозмутимый и бесстрастный тон его особенно действует на Чоркана. — Не сумел у калеки хаджи Омера Пашу отнять, незачем тебе и жить тогда. Покончи с собой, вот тебе мой совет, Чоркан.