И дыбятся горы, и кажется странным
Журчанье подземных ключей
И то, что не все здесь живет безымянным,
Что имя имеет ручей.
Что он занесен на столичные карты,
Что кто-то пораньше, чем я,
Склонялся здесь в авторском неком азарте
Над черным узором ручья.
И что узловатые, желтые горы
Слезили глаза и ему,
И с ними он вел, как и я, разговоры
Про горную Колыму.
Хочу я света и покоя,
Я сам не знаю, почему
Гудки так судорожно воют
И разрезают полутьму.
Как будто, чтобы резать тучи,
Кроить на части облака,
Нет силы более могучей,
Чем сила хриплого гудка.
И я спешу, и лезу в люди,
Косноязыча второпях,
Твержу, что нынче дня не будет,
Что дело вовсе не в гудках...
Ты не срисовывай картинок,
Деталей и так далее.
Ведь эта битва — поединок,
А вовсе не баталия.
И ты не часть чужого плана,
Большой войны таинственной.
Пусть заурядного романа
Ты сам герой единственный.
Ты не останешься в ответе
За все те ухищрения,
С какими легче жить на свете,
Да, легче, без сомнения...
Да, он оглох от громких споров
С людьми и выбежал сюда,
Чтобы от этих разговоров
Не оставалось и следа.
И роща кинулась навстречу,
Сквозь синий вечер напролом,
И ветви бросила на плечи,
Напоминая о былом.
И судьбы встали слишком близко
Друг к другу, время хороня,
И было слишком много риска
В употреблении огня.
Воображенье — вооруженье,
И жить нам кажется легко,
Когда скала придет в движенье
И уберется далеко.
И у цветов найдется запах,
И птицы песни запоют,
И мимо нас на задних лапах
Медведи медные пройдут.
Нам время наше грозами
Напрасно угрожало,
Душило нас морозами
И в погребе держало.
Дождливо было, холодно,
И вдруг — такое лето,
Хоть оба мы — немолоды
И песня наша спета,
Что пелась за тюремными
Затворами-замками,
Бессильными и гневными
Упрямыми стихами,
Что творчества изустного
Была былиной новой,
Невольничьего, грустного,
Закованного слова.
И песни этой искренность,
Пропетой полным голосом,
Серебряными искрами
Пронизывает волосы...
Не только актом дарственным
Расщедрившейся сказки
Ты проступаешь явственно,
Как кровь через повязку.
И боль суровой карою
Опять ко мне вернулась,
Затем, что рана старая
Еще не затянулась.
Пока еще мы молоды
Душою и годами,
Мы лечим раны холодом,
Метелями и льдами.
Но, видно, в годы зрелые
Не будет облегченья
От слишком устарелого
Таежного леченья.
И смело ночью звездною,
Развеяв все туманы,
Мы лечим эту грозную,
Мучительную рану
Повязкой безыскусственной,
Пропитанной простою,
Горячей и сочувственной
Душевной теплотою.
Мы имя важное скрываем,
Чужою кличкою зовем
Ту, что мы лучше жизни знаем,
Чью песню с юности поем.
И от неназванного слова
Острее грусть, больнее боль,
Когда мы явственно готовы
Заветный выкрикнуть пароль.
Что за подпольщина такая?
Зачем уклончивее взор
У наступающего мая,
Вступающего в заговор?
Что охватил листву предместья,
Камней дорожных немоту.
И я и ты — мы с лесом вместе
Пережидаем темноту.
И в напряженное безмолвье,
В предгрозовую духоту
Условный знак ярчайших молний
Внезапно кинут в высоту.
И в этом новом освещенье,
Пока гроза недалеко,
Мы забываем запрещенья
И выдаем себя легко.
Есть мир. По миру бродит слово,
Не различая у людей
Ни малого и ни большого
В масштабах действий и идей.
Оно готово все на карту
Поставить из-за пустяка,
Оно в своем слепом азарте
Легко дорвется до греха.
И, меря все единой мерой,
На свой изломанный аршин,
Не хочет жертвовать пещерой
Для одиночества вершин.
Прочь уходи с моего пути!
Мне не нужна опора.
Я и один могу добрести
Узкой тропинкой в горы.
Дикие розы в горах цветут
В яркости небывалой.
Каждая сопка кажется тут
Будто от крови — алой.
Только лишь я разобрать могу —
Кровь это или розы?
Лед ли блестит на плотном снегу
Или людские слезы?
Видишь — песок у меня в горсти?
Это — песок дорожный,
Не удивляйся и не грусти —
Все сожаленья ложны.
Ветер похода щекочет грудь,
Сердцу до боли тесно.
Залит луной одинокий путь,
Мне хорошо известный.
Все стены словно из стекла,
Секретов нет в любой квартире,
И я гляжу из-за угла
На все, что делается в мире.
Людского сердца кривизну
Я нынче вымерю лекалом
И до рассвета не усну
В моем унынье небывалом.
И вижу я, что честь и ложь
Вступили вновь в единоборство.
И в спину чести всажен нож,
И странно мне ее упорство.
Упасть бы наземь ей давно.
Тогда сказали б с одобреньем:
— Вот что наделало вино, —
И отвернулись бы с презреньем.
С тобой встречаемся в дожде,
В какой-то буре, в реве, в громе,
И кажется, что мы нигде
Иначе не были б знакомы.
Нам солнца, видно, и не ждать.
Нас не смутишь грозой нимало.
И вспышки молний — благодать,
Когда нам света не хватало.
Ты услышишь в птичьем гаме
В этот светлый, легкий час,
Что земля с ее снегами
Расступилась под ногами,
Но сдержала все же нас.
Суть бессилия мороза,
Очевидно, только в том,
Что мороз не может слезы
Объявить житейской прозой
В рассужденьях о былом.
Даже времени бессилье
Подтверждается сейчас
Тем, что крепнут наши крылья,
Не раздавленные былью,
Вырастая во сто раз.
А бессилие пространства
Не полетами ракет —
Измеряют постоянством,
Несмотря на годы странствий,
Без надежд и без побед.
Это — власть и сила слова,
Оброненного тайком.
Это слово — свет былого,
Зажигающийся снова
Перед жизнью и стихом.
Это слово — песни сколок —
Той, что пелась наугад,
Не достав до книжных полок,
Пелась в лиственницах голых,
Шелестя, как листопад.
Заглушенная поземкой,
Песня, петая негромко,
У созвездий на глазах
В разрывающих потемки
Ослепительных слезах.
Мы с ним давно, давно знакомы:
Час? Или век? И нет нужды
Нам из бревенчатого дома
Бежать куда-нибудь во льды.
И все рассказано, что надо,
И нам молчать не надоест —
Яснее слов одни лишь взгляды,
Яснее взглядов только жест.
Нам нет дорог из этой двери,
Нам просто некуда идти:
Ведь даже птицы, даже звери
Кончают здесь свои пути.
Чего я жду? Весны? Обеда?
Землетрясенья? Или той
Волны спасительного бреда
В сраженье с вечной мерзлотой?
Давно мы знаем превосходство
Природы над душой людской,
Ее поверив благородству,
Мы в ней отыскиваем сходство
С своей судьбою городской.
Мы по ее живем приметам.
Мы — мира маленькая часть,
Мы остальным всю жизнь согреты,
Его ночей, его рассвета
Всегда испытывая власть.
Чужой напяленною кожей
Мы смело хвалимся подчас.
И мы гордимся сами тоже,
Что на бездушное похожи
На слух, на ощупь и на глаз.
Тот тверд, как сталь, тот нем, как рыба,