Тот свищет, точно соловей.
А кто не дрогнул перед дыбой,
Тому базальтовою глыбой
Явиться было бы верней.
Чего же мне недоставало,
О чем я вечно тосковал?
Я восхищался здесь, бывало,
Лишь немотою минерала
Или неграмотностью скал.
Когда без всякого расчета
Весенней силою дождей
Творилась важная работа
Смывать и кровь и капли пота
Со щек измученных людей.
Где единица изнуренья?
Где измеренье нищеты?
И чем поддерживать горенье
В душе, где слышен запах тленья
И недоверчивость тщеты?
Не потому цари природы,
Что, подчиняясь ей всегда,
Мы можем сесть в бюро погоды
И предсказать ее на годы:
Погода — это ерунда.
А потому, что в нас чудесно
Повторены ее черты —
Земны, подводны, поднебесны,
Мы ей до мелочи известны
И с нею навек сведены.
И в ней мы черпаем сравненья,
И стих наполнен только тем,
Чем можно жить в уединенье
С природою в соединенье
Средь нестареющихся тем.
Тупичок, где раньше медник
Приучал мечтать людей,
Заманив их в заповедник
Чайников и лебедей.
Есть святые тротуары,
Где всегда ходила ты,
Где под скоропись гитары
Зашифрованы мечты.
Инструмент неосторожный
Раньше, чем виолончель,
Поселил в душе тревожной
Непредвиденную цель.
Фантастическая проза,
Помещенная в стихи, —
Укрепляющая доза
Человеческой тоски.
Был песок сухой, как порох,
Опасавшийся огня,
Что сверкает в разговорах
Возле высохшего пня.
Чтоб на воздух не взлетели,
Достигая до небес,
Клочья каменной метели,
Звери, жители и лес.
Были топкие трясины
Вместо твердых площадей,
Обращенные в машины,
Поглощавшие людей
Средь шатающихся кочек
На болоте, у реки.
Под ногами — только строчек
Ненадежные мостки.
Свет — порожденье наших глаз,
Свет — это боль,
Свет — испытание для нас,
Для наших воль.
Примета света лишь в одном:
В сознанье тьмы,
И можно бредить белым днем,
Как бредим мы.
Мне не сказать, какой чертою
Я сдвинут с места — за черту,
Где я так мало, мало стою,
Что просто жить невмоготу.
Здесь — не людское, здесь — Господне,
Иначе как, иначе кто
Напишет письма Джиоконде,
Засунет ножик под пальто.
И на глазах царя Ивана
Сверкнет наточенным ножом,
И те искусственные раны
Искусства будут рубежом.
И пред лицом моей Мадонны
Я плачу, вовсе не стыдясь,
Я прячу голову в ладони,
Чего не делал отродясь.
Я у себя прошу прощенья
За то, что понял только тут,
Что эти слезы — очищенье,
Их также «катарсис» зовут.
Гроза закорчится в припадке,
Взрывая выспренний туман,
И океан гудит в распадке,
А он — совсем не океан,
Ручей, раздутый половодьем,
Его мечта не глубока,
Хоть он почти из преисподней
Летел почти под облака.
И где искать причин упадка?
На даче? В Сочах? Или там —
В дырявой бязевой палатке,
Где люди верят только льдам.
Где им подсчитывают вины
И топчут детские сердца,
Где гномы судят исполинов,
Не замолчавших до конца.
И все стерпеть, и все запомнить,
И выйти все-таки детьми
Из серых, склизких, душных комнат,
Набитых голыми людьми.
И эти комнаты — не баня,
Не пляж, где пляшут и поют:
Там по ночам скрипят зубами
И проклинают тот «уют».
И быть на жизнь всегда готовым,
И силы знать в себе самом —
Жить непроизнесенным словом
И неотправленным письмом.
Какой еще зеленой зорьки
Ты поутру в чащобе ждешь?
Табачный дым глотаешь горький,
Пережидая дымный дождь?
Ты веришь в ветер? Разве право
На эту веру ты имел?
Оно любой дороже славы,
Оно — надежд твоих предел.
...А лодка билась у причала,
И побледневший рулевой
Глядел на пляшущие скалы
И забывал, что он — живой.
И пальцы в боли небывалой,
Не ощущаемой уже,
Сливались с деревом штурвала
На этом смертном рубеже.
И человек был частью лодки,
Которой правил на причал,
И жизнь была, как миг короткий,
По счету тех земных начал,
Что правят судьбы на планете,
И, воскрешая и губя,
И лишь до времени в секрете
Способны выдержать себя.
И вот, спасая наши души,
Они проводят между скал
Лишь тех, кто только им послушен,
Кто жизни вовсе не искал...
Что песня? — Та же тишина.
Захвачено вниманье
Лишь тем, о чем поет она,
Повергнув мир в молчанье.
Нет в мире звуков, кроме тех,
Каким душой и телом
Ты предан нынче без помех
В восторге онемелом.
Ты песне вовсе не судья,
Ты слышал слишком мало,
Ты песней просто жил, как я,
Пока она звучала.
Сирень сегодня поутру
Неторопливо
Отряхивалась на ветру
Брезгливо.
Ей было, верно, за глаза
Довольно
Дождя, что в ночь лила гроза
Невольно.
И пятипалым лепестком
Трясла в ненастье,
Сирень задумалась тайком
О счастье,
Не нужном людям до утра,
До света,
Хотя знакома и стара
Примета.
Опять застенчиво, стыдливо
Луной в квартиру введена
Та ночь, что роется в архивах
И ворошит всю жизнь до дна.
У ней и навыка-то нету
Перебирать клочки бумаг,
Она торопится к рассвету
И ненавидит свой же мрак.
Она почти что поневоле
Пугать обязана меня,
Сама порой кричит от боли,
Коснувшись лунного огня.
Да ей бы выгодней сторицей
По саду шляться вслед за мной,
И ей не в комнате бы рыться,
Ее пространство — шар земной.
Но при такой ее методе,
Как ясно совести моей,
Она нуждается в природе,
В подсказке лиц и тополей.
А мы? — Мы пишем протоколы,
Склонясь над письменным столом,
Ее язык, простой и голый,
На наш язык переведем.
И видим — в ней бушуют страсти
Куда сильней, чем наша страсть,
Мы сами здесь в ее же власти,
Но нам не сгинуть, не пропасть,
Пока не выскажется явно
Ее душа, ее строка,
Пока рассказ о самом главном
Мы не услышим от стиха.
Пускай она срывает голос
Порой почти до хрипоты,
Она за жизнь свою боролась,
А не искала красоты.
Ей не впервой терпеть лишенья,
Изнемогать от маеты,
И чистота произношенья
Не след душевной чистоты.
И время быть ее допросу:
Ее свидетельская речь
Слышна сквозь снежные заносы
И может нас предостеречь.
От легкомысленности песни,
От балагурства невпопад
Мир до сих пор для сердца тесен
И тесен также для баллад.
Слова — плохие семена,
В них силы слишком мало,
Чтобы бесплодная страна
Тотчас же зацветала.
Но рядом с песней есть пример
Живого поведенья,
Что не вмещается в размер,
Не лезет в отступленье,
Тогда короче будет срок
До урожайной жатвы,
Чему никто помочь не мог
Молитвой или клятвой.
И можно выжить среди льда,
И быть других чудесней,
Но лишь тогда, тогда, тогда,
Когда и жизнь — как песня.
Не упрекай их в формализме,
В любви к уловкам ремесла.
Двояковыпуклая линза
Чудес немало принесла.
И их игрушечные стекла,
Ребячий тот калейдоскоп —
Соединял в одном бинокле