ина с нами сохранена временами ослабевавшая, но прямая и непосредственная связь.
Тайна бессмертия Пушкина кроется в его разносторонней образованности, в усвоении им огромных богатств, человеческой культуры. В нем сочетались обширность познаний и редкостное чувство историзма. Историю — и русскую, и мировую, и древнюю, и, по тем временам, новую — он воспринимал не как остывший ряд героических и трагических событий, но как движение и развитие государственное и народное, а у движения и развития всегда есть проекция в будущее. Не только сюжеты давно минувшего, но все, о чем бы он ни писал, высвечивалось у него светом исторической перспективы. Не потому ли так много, сказанного им, оказалось пророческим!
Из русской истории поэт знал, как зарождалось рабство, как утверждалось и ожесточалось крепостничество, как раздаривались и проигрывались деревни, целые волости с их землями и живыми душами. И то, что другим казалось божественным предопределением, для него было результатом земной несправедливости. Вот почему Пушкин был особенно внимателен к таким народным движениям, как крестьянские войны Степана Разина и Емельяна Пугачева. В расцвете своего поэтического творчества, невзирая на бездорожье, он отправился в Оренбургские степи и собрал драгоценный для народа материал о Пугачевском восстании.
Народность — еще один гарант пушкинского бессмертия.
До Пушкина, по существу, было три языка: старославянский, удержанный церковью, условно-поэтический, начиненный старославянским, и разговорный, представленный в литературе лишь жанром басни. Условно-поэтический язык сковывал развитие словесности, и не случайными были попытки выйти за его пределы.
В год, когда двенадцатилетний мальчик появился в Царскосельском лицее, Жуковский с большим вкусом составил и напечатал избранные стихи русских поэтов, В этих лучших образцах уже блистали многие элементы нового поэтического стиля. Однако нужен был поэт, который вобрал бы в себя все эти достижения, переплавил их в горниле собственной личности, начал строить нечто новое и оригинальное.
Таким стал Пушкин. В удивительно короткий срок, каких-то четыре года, он заканчивает школу ученичества, освобождается от последних следов архаики и приходит к естественной разговорной речи. Все, что не ложилось в громоздкие стилистические конструкции торжественных од и подражательных стихов прежних поэтов, теперь выходило из-под его пера свободно и раскованно.
В цепкой памяти Пушкина хранились и просились в стихи подлинные сокровища — народные песни и сказки. Напевая и наговаривая их своему Саше, Арина Родионовна, сама того не ведая, открыла ему дверь к народности, бывшей до того в литературе за семью печатями.
Постигнуть механизм сказки было все равно что разгадать тайну ее долголетия. И тайна далась Пушкину в работе над первой же крупной поэмой «Руслан и Людмила». Здесь русская поэтическая речь получила современное звучание, а стиль обрел законченную форму, которая и поныне служит образцом естественности:
Дела давно минувших дней,
Преданья старины глубокой.
После этой поэмы русский разговорный язык стал в литературе не просто послушным строительным материалом, но и могучим творческим двигателем.
На пути к поэтическим высотам — мастерству и народности — Пушкина сопровождал еще один учитель, о котором нельзя умолчать сегодня. То был неведомый гений двенадцатого века, создавший поэму «Слово о полку Игореве». Эта удивительная поэма была открыта в пору, когда в нашей поэзии еще бытовали «Тилемахиды», «Петриады» и «Россиады», которые после Пушкина нам уже трудно читать. Поэма обнаружила искусственность многих поэтических созданий минувшего XVIII века. С нею до нас дошла одна из многих народных трагедий Руси, истерзанной нашествиями кочевых племен и междоусобицами русских князей. Добрым сердцем отозвался наш поэт на далекий плач Ярославны. Решусь утверждать, что без этого шедевра древности мы не имели бы блистательных поэм Пушкина в их истинно народном значении.
Поэма «Руслан и Людмила» с ее сказочностью была лишь первым этапом в постижении народности. Поздний опыт привел Пушкина к мысли, что народность — это более чем сказочность, более чем верность родному языку и родной истории. В понятие народности он вкладывает весь образ мыслей и чувствований, принадлежащих какому-нибудь народу. У великого поэта на всем будет печать народности, даже в случае, если сюжет будет взят в иноязычных хрониках. Размышляя на эту тему, Пушкин записал, что «мудрено отнять у Шекспира в его «Отелло», «Гамлете», «Мера за меру» и проч. — достоинства большой народности».
Незадолго до этой записи Александр Сергеевич закончил своего «Бориса Годунова» — драму во всех отношениях народную и потому ревностно любимую самим Пушкиным. Ничего не боявшийся, он опасался ее неуспеха, потому что неудача с ней могла замедлить преобразование русской сцены.
В этой драме впервые на русскую сцену выходит народ не только как действующее лицо, но и как окончательный судья трагическим событиям истории. После того как Мосальский, один из убийц детей Годунова, объявляет, что они отравили себя ядом, и побуждает толпу кричать здравицу новому царю, Пушкин дает последнюю ремарку: «Народ безмолвствует».
Сказанное мною прежде во многом относится к историческим обстоятельствам, в которых развивался пушкинский гений. Они, между прочим, существовали и для других современных ему поэтов. Но надо было быть Александром Пушкиным, чтобы воспользоваться всеми этими обстоятельствами, и надо было обладать каким-то особенным восприятием мира, темпераментом, впечатлительностью и душевной отзывчивостью — короче, всем тем, что составило «магический кристалл» пушкинского гения.
«Что нужно драматическому писателю?» — спрашивал Пушкин и отвечал: «Философию, бесстрастие (в смысле объективности, — замечу я. — В. Ф.), государственные мысли историка, догадливость, живость воображения, никакого предрассудка, любимой мысли. Свобода».
Великий поэт перечислил все те качества, которыми обладал сам. К этому следует прибавить смелость. Он сам об этом качестве сказал так: «Есть высшая смелость. Смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческой мыслию — такова смелость Шекспира, Данте, Мильтона, Гете в «Фаусте», Мольера в «Тартюфе». Такова, скажем мы, высшая смелость и самого Пушкина. Он умел взглянуть на мир с таким в него проникновением, что с мира " слетала шелуха условности, привычности, казалось бы, незыблемости. До нас дошли непосредственные движения его сердца, как самородное золото, без посторонних примесей.
Не только поэт, драматург, прозаик, но и глубокий критик, Пушкин внимательно следил как за русской литературой, так и за литературой Запада, отмечая особенности каждой. Его оценки лучших стихов того времени и поныне удивляют нас своей точностью. На критику же собственных стихов он отвечал лишь тогда, когда полемика могла иметь принципиальное значение. Сегодня мы поражаемся, узнав, что в последние годы критика не жаловала поэта, что седьмая глава «Евгения Онегина» не имела успеха. Его упрекали в том, что век и Россия идут вперед, а стихотворец будто бы остается на прежнем месте. Возражая на это, Пушкин, всегда стремившийся «быть с веком наравне», высказывает острую мысль:
«Век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут совершенствоваться и изменяться, — но поэзия остается на одном месте. Цель ее одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарились и каждый день заменяются другими — произведения истинных поэтов остаются свежими и вечно юны».
С тех пор как была высказана эта мысль, в науках действительно многое состарилось, но произведения истинного поэта остались свежими и юными, потому что целью его поэзии был человек, а средством — живое слово.
Критика не могла угнаться за ним. На первых порах она не могла не заметить новизны «Руслана и Людмилы» и ждала, что поэт будет создавать нечто в таком же роде. А он, отдав дань романтизму, пошел к русской реальности — «Евгению Онегину», «Борису Годунову», «Дубровскому», «Повестям Белкина». Не видя, с чем сравнить эти произведения в русской литературе, критика по привычке стала отыскивать подобия в поэзии западной, — у Байрона, например. Благо, что был к тому формальный повод. Но Евгений Онегин, как русское явление, не мог отвечать нормам Чайльд-Гарольда, тогда Онегина стали объявлять некой тенью байроновского скитальца.
В начале своей критической деятельности даже Белинский поддался на этот искус, но потом, уже после смерти поэта, когда критик отошел от своих гегельянских абстракций и стал измерять поэзию мерой жизненного опыта, мерой русской действительности, он увидел в Пушкине воистину народного, воистину великого поэта.
Настоящий литературный герой — всегда плоть от плоти своего века. Недаром Белинский назвал роман «Евгений Онегин» энциклопедией русской жизни. Его главный герой несет на себе все черты того времени, в том числе и самую главную: в нем заложена энергия поиска решений социальных вопросов, тех самых, которые пытались решить декабристы: ликвидировать рабство, духовно раскрепостить личность. Не случайно Евгений, приехав в деревню, начал заниматься социальной самодеятельностью.
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.
Евгений Онегин — родоначальник многих литературных героев, порожденных в поздние времена, не говоря уже о самом ему близком — Печорине. С годами этот образ развивался и трансформировался, менял свое социальное положение, расширял и углублял свою политическую программу в зависимости от того, на каком этапе его заставало русское освободительное движение. Уже у Некрасова в поэме «Кому на Руси жить хорошо» появляется герой, вышедший из народа, — Григорий Добросклонов.
Ему судьба готовила
Путь славный, имя громкое
Народного заступника,
Чахотку и Сибирь.