Наш оптимизм имеет классовую природу, ибо продвижение человечества вперед всегда было борьбой против угнетения и мракобесия. В мире идет самая ожесточенная классовая борьба. Авторитет революции так высок, что даже реакционные силы вынуждены прикрываться революционными лозунгами.
В своей работе мы, поэты, не можем об этом не помнить. К сожалению, некоторые наши товарищи об этом забывают. Особенно это заметно в трактовке исторических событий, судеб исторических личностей. Приведу два примера, связанных с одним, именем — Степаном Разиным. Эти примеры очень похожи друг на друга.
Первый пример из поэмы «Братская ГЭС» Евгения Евтушенко. В главе «Казнь Степана Разина» большую смысловую нагрузку играет рефрен: «Стеньку Разина везут!» С этим рефреном ворует вор, потому что будет безнаказанным. Не его! С этим рефреном царь собирается на казнь, надевая на палец перстень-изумруд, с этим рефреном спешит на казнь и боярыня, и купец, и старцы, и срамные девки. Одинаковостью рефрена подчеркнуто единство настроения. А ведь такого единства быть не могло. Не могли его оплевывать все. Народ через века пронес о нем свои песни. Значит, его любили и тогда. Видимо, не такой слепой был Стенька, чтобы упрекать всех:
Вы всегда плюете,
люди,
В тех,
кто хочет вам добра.
В этой трактовке нет и тени классового подхода к событию, хотя в главе присутствует и царь и над царем захохотала отрубленная голова. А получилось это потому, что автор решил судьбу Стеньки применительно к себе, к какой-то своей жизненной ситуации, а ситуация, видимо, оказалась суетной. Судьбы не совпали, хотя поэт и намекает, что он похож на Разина.
Второй пример из книги Алексея Маркова «Снова в дорогу». Стихотворение называется «Крикуны». В нем он разоблачает Стенькиных друзей, которые при успехе его движения клялись ему в дружбе и верности, а при неудачах начали его обличать. Алексей Марков откровеннее Евгения Евтушенко. Разоблачая уже своих личных друзей, якобы изменивших ему, он в конце стихотворения прямо заявляет: «На Стенькиной беде учусь». Но так же, как и Евтушенко, приспосабливая судьбу Разина к чему-то своему, он забывает, что казаки, окружавшие Разина, были классово неоднородны. Хочется напомнить Алексею Маркову его же стихи:
Революции нету конца!
Если правда тобой не забыта,
Что ты сделал, чтоб дело отца
Не погибло в сумятице быта?
Это сказано хорошо. Революции нету конца. Она развивалась и развивается. Своим сегодняшним успехом наша поэзия обязана ей. Надо понимать, что успех поэзии — не частный успех отдельных поэтов, даже лучших, а исторический, подготовленный всем ходом нашей истории. В годы первых пятилеток мы не просто строили заводы — мы создавали нового человека, любящего поэзию в ее самом высоком, благородном смысле. Вот почему до сих пор не пропадает творческий интерес к тем, уже далеким годам. Мы какой-то освеженной памятью восприняли «Любаву» Бориса Ручьева и «Строгую любовь» Ярослава Смелякова.
У затворенного окна
в час задумчивости нередко
мне сквозь струнки дождя видна
та далекая пятилетка.
Там владычит Магнитострой,
там днепровские зори светят.
Так шагнем же туда с тобой
через это двадцатилетье!
Если Смеляков называет здесь Магнитострой как символ пятилетки, как примету далекого времени, то Ручьев в своей «Любаве» раскрывает нам это понятие изнутри.
В особенном интересе поэтов старшего поколения к тем временам есть и другой исторический смысл. Там — начало нашей стальной крепости, сокрушившей фашизм, там — начало нашей индустриальной славы, поднявшейся до космических высот. Обе поэмы отражают принципиально новый этап не только в развитии этих поэтов, но и во всей нашей поэзии вообще. В них уже точно определена цель наших строительных свершений: человек, человеческое счастье. Не случайно обе поэмы названы именами любви: «Строгая любовь», «Любава». В центре событий поставлены людские судьбы, самое высокое и дорогое в жизни человека — любовь. У Смелякова и в «Лампе шахтера» есть люди — Кузнецовы, например, отец и сын; но это скорее имена, чем конкретные герои, нужные поэту в качестве иллюстрации к его поэтической идее. Их речи условны, почти сказочны:
Бедняцкую ниву
пожег суховей.
Зовет Никанор Кузнецов
сыновей:
— Идите за счастьем,
родные сыны,
в три стороны света,
на три стороны.
В «Строгой любви» основные герои — и Яшка и Лизка — уже вполне жизненны, со своими характерами, со своими романтическими причудами. Но на всем есть печать времени, все объяснено. Запоздавший к боям революции Яшка, например, напускает на себя повышенную революционность и суровость. Но от всего этого, от презрения девичьей красоты он придет к ее признанию. С Лизой произойдет то же самое: под «комиссарской» кожанкой учащенно забьется простое женское сердце.
Струясь, мерцала лунная тропинка,
От нежности кружилась голова…
Чуть наклонясь, ничтожную пушинку
Она сняла у Яшки с рукава.
Когда создан живой образ, поэту уже можно было сказать фразу, взятую из своего прежнего поэтического арсенала: «Домой шагала дочь своей эпохи…» Теперь эта фраза лишь подчеркивает контрасты переходов образа — от эпохальной категории, поэтически условной, к другой огромной категории — обычности, но за этой обычностью — извечно женское.
В подзаголовок «Любавы» тоже можно было бы поставить: «Строгая любовь». В героях обеих поэм много схожего, хотя у Смелякова события происходят в Москве, а у Ручьева — на южном Урале, герои одного — городские, другого — деревенские. Одни вошли в жизнь уже с претензиями, другие и не заметили, как подключились к великому событию.
Синей осенью
в двадцать девятом,
о руду навострив топоры,
обнесли мы забором дощатым
первый склад у Магнитной горы.
Друг на дружке досаду срывая,
мы пытали друг друга всерьез: —
Где ж индустрия тут мировая,
до которой вербовщик нас вез.
Великое вошло в жизнь Егора дощатым забором на пустыре. Так же без всяких красивостей вошла в его засыпной барак односельчанка Любава. Вероятно, романтическому Яшке из поэмы «Строгая любовь» будничность стройки оказалась бы не по душе. Возможно, его хватило бы на один мятежный аврал, но Егорка Ручьева с каждым авралом все больше втягивается в стройку и как человек растет вместе с ней. Обратите внимание на слово «вербовщик». Егорка приехал на стройку не по зову сердца, как сегодня у нас любят изображать подобные приезды, а по уговору вербовщика, что нисколько не снижает образа, а придает ему еще большую жизненную правдивость. Впрочем, отличие нашего времени от прежнего в том и состоит, что сегодня молодежь уже может позволить себе поехать на великую стройку по зову сердца. Но и сегодня людьми движут не только душевные позывы, но и жизненная необходимость: не поехал бы, а вынужден поехать.
Из разговора о поэмах Я. Смелякова и Б. Ручьева следует вывод, что рабочая тема, тема труда, если ее рассматривать в широком плане жизни, дает поэту возможность подняться до больших высот художественности, в чем все еще сомневаются многие стихотворцы. К сожалению, как и тема деревни, она отошла на второй план. Все реже встречаешь стихи и поэмы, посвященные людям труда, их намного усложнившемуся миру, ставшему более широким, их чувствам, далеко не простым. Сейчас мир рабочего человека включает в себя все сложности и тонкости нашего времени. Показать его правдиво на общем уровне нашей поэзии — значит выдержать экзамен на звание настоящего поэта.
Новый читатель требует новых поэтов. Мы сейчас очень многое делаем для выявления свежих талантов. Наши ряды с каждым годом пополняются, но, видимо, как в сельском хозяйстве, уповая на целину, следует повышать урожайность и уже плодоносящих земель. Это относится главным образом к поэтам того возраста, к которым принадлежат Владимир Фирсов, Владимир Цыбин, Анатолий Поперечный, Сергей Поликарпов и их ровесники. Они окрепли и накопили опыт для большой работы.
Словом, хочется еще раз сказать. Мы даже не знаем, как мы богаты. Богаты своей тревогой за судьбы мира, за будущее человечества, за будущее природы. И пока эта тревога с нами, наши богатства будут приумножаться. Хорошо сказал Леонид Мартынов:
Лучше и лучше пишутся книги,
Всех их не перечесть.
Но человек уже хочет иного —
Лучше того, что есть.
КРИТЕРИЙ МАСТЕРСТВА
Нет нужды говорить, что сегодня проблема поэтического мастерства — проблема не только технологическая, но и философская, мировоззренческая, а проще — человеческая, ибо критерием нашего мастерства может быть только изображаемый нами человек, строящий жизнь по Марксу и Ленину.
В эпической поэзии он имеет имя, в лирической его называют лирическим героем. Он многообразен, как наша поэзия. Он не только такой, каким его видят поэты в жизни, но и такой, каким его хотят увидеть. Без второго желания не было бы творчества, а значит, и движения вперед. Творчество всегда обоюдно: поэт творит стихи, стихи творят поэта, формируют его личность. Если в стихах есть темное место — значит, где-то в душе и сознании поэта есть «белое пятно», то есть что-то ие открытое для себя и других. Обрабатывая стих, поэт расшифровывает «белое пятно» в своей душе, выбрасывая лишнюю строфу, поэт просветляет свое сознание.
Но вернемся к главному критерию мастерства — человеку.
При всем многообразии, при всех разностях условий, в которых он живет и работает, есть нечто общее, без чего нельзя ни понять его, ни раскрыть в поэзии.
Человек нашей поэзии, где бы он ни был — в Москве ли, в глухом ли таежном углу, кем бы он ни был — рабочим ли, ученым ли, — сегодня находится в центре мировых классовых и других противоречий. Если поэт увидит его так, он обострит и усилит все его качества. Для поэта это первый залог мастерства.
Мы живем в эпоху самой напряженной идеологической борьбы. Нас пытаются сбить с толку псевдопередовыми теориями. Нам враги говорят: «За последние десятилетия мир изменился. Пора вам забыть революцию и Ленина», а сами не забывают Макиавелли с его теорией более четырехсотлетней давности: «разделяй и властвуй». Им бы хотелось посеять рознь между рабочими и крестьянами, интеллигенцию отделить от тех и других, чтобы и ее потом раздробить на группы, детей оторвать от отцов, от их революционного опыта. Но все их теории оказываются бессильными.