жения. В повести Шелудякова открытие и разработка томской нефти показаны через остяцкую семью, жившую до того по своим таежным законам. Но вот что странно. Оказалось, что при обсуждении этой повести на семинаре Ивана Падерина ее не прочитали те томские товарищи, которым надлежало бы прочесть в первую очередь. Отсюда следует вывод, что в отдельных местах еще может складываться предвзятое отношение к работе еще неизвестных писателей, которое, конечно же, влияет на нормальное развитие таланта.
В делах воспитания я не отделяю прозаиков от поэтов, но более подробный разговор хочу все же вести о поэзии, конкретно — о жанре поэмы. Несколько лет назад среди прозаиков и теоретиков прозы возникли дискуссии о кризисе современного романа. Нечто похожее происходило и во взглядах на поэму как жанр, якобы изживший себя в силу быстрой изменчивости жизни, невозможности ухватить и закрепить ее закономерности. При этом ссылались на примеры ее распада, когда она представляла или обыкновенный цикл стихов, часто не связанных общей темой, или торбу, набитую множеством разноречивых строк.
Такие поэмы действительно были, но в них, а вернее по ним, еще нельзя усматривать какой-либо исторической закономерности. Во-первых, поэма никогда не была легким, делом. Степень ее организованности и значимости всегда зависела от самого поэта, от его творческой задачи, от его выбора — будет она лирической или эпической. Во-вторых, она никогда не была регламентирована, как, скажем, сонет, а менялась в зависимости от материала, от характера поэта, а значит, и от времени. У Александра Твардовского — «Василий Теркин» и «За далью — даль». Возьмем поэмы Есенина и Маяковского. Если «Анна Снегина», как поэма характеров, в том числе и характера самого поэта, построена на сюжете, то поэмы Маяковского, как правило, сцементированы самой личностью поэта, целеустремленностью личности.
Личность поэта — организующая сила поэзии со всеми вытекающими отсюда выводами. У поэзии нет более высокой задачи, чем рождение новой оригинальной личности. Сама поэзия как раз и есть доказательство того, что такая личность появилась. Можно сделать вывод: неудачи некоторых наших поэм, особенно лирических, надо отнести на счет или слабо проявленной личности, если она есть, или совсем не проявленной, если ее нет.
Поэма требует замысла как общего, так и в частях, с тем чтобы поэтические частности становились частью целого, как достоверность жизни, как логическая связь в развитии характеров или характера самого поэта. В этом непреходящая ценность поэмы. Она более документальна, потому что лирический момент, как частный документ, должен быть подтвержден чувством целого. Поэма — форма наиболее диалектическая, она требует движения и развития, ибо ищет правду.
В свете этих размышлений остановлюсь на двух поэмах — на лирической повести Валентина Устинова «Долина детства» и драматической поэме татарского поэта Ильдара Юзеева «Последнее испытание».
Валентин Устинов справедливо замечен как поэт размашистой силы, густых красок. В его стихах есть энергия жизни, смелость наблюдений. Уже по лирическим стихам заметно, что он тяготеет к развернутой метафоре, к изображению событий не минутных, а продолжительных. Поэтому вполне естественно его желание обратиться к форме лирического повествования. Кстати, поэма — почти всегда развитие и продолжение лирики поэта, как некий итог многих наблюдений и опыта.
Внешне сюжет кажется даже банальным. В литературе уже были ситуации, когда женщина, не дождавшись мужа с войны, выходила замуж за другого, а потом возвращался муж и разыгрывалась семейная трагедия. Но в том-то и дело, что похожие ситуации всякий раз становятся непохожими, когда действуют новые характеры. Поэт пишет о впечатлениях детства, но высвеченного поздним опытом, который позволил ему сказать печальную истину:
Есть у войны всегда начало,
Но нет конца!
Кстати, о поздней высвеченности в теме о детстве. Я знаю несколько неудач, объяснимых лишь тем, что авторы старались слишком буквально, опуская свой поздний опыт, и зоркость, вернуться к своему детству. Недавно я получил поэму тоже о военном детстве, в начале которой автор, уже имеющий книгу стихов, говорит:
Поэма как пламя жгучее,
В котором и смерть и жизнь.
Свободный, счастливый, могучий
Приходит ко мне реализм.
Нет, Устинов подобными декларациями не стал хоронить своего детства с первой строки, а попытался развязать тот узел, который война завязала на судьбе тети Даши, приютившей его, сироту, в трудное, голодное время. Из того же материнского, по существу, сострадания тетя Даша удержала около себя и Гурьяна, вернувшегося с войны на пепелище. У него тоже не было ни дома, ни семьи, а муж тети Даши, если бы ему вернуться, уже вернулся бы, но его не было. Так сошлись две судьбы, две неудачи, и сложили счастье. Поэт тонко замечает, что Гурьян в своем счастье стал скуповат на деньги, зато щедр к своей поздней любви.
Он не курил,
Не пил.
Сберкнижки,
Однако, тоже не имел.
Он все излишки и нелишки,
И серебро,
И просто медь
На тетю Дашу страстно тратил,
Ей покупал то шаль,
То платье.
И тетя Даша расцвела.
Она в те дни такой красивой,
Такой размашисто счастливой,
Такою щедрою была!
Но тут появляется прежний муж тети Даши — Яшка — в компании двух пьяных мордачей, отсидевших в тюрьме срок за хулиганство. Встреча Гурьяна и Яшки выписана поэтом суровыми и человечными красками. Дело дошло до топора…
Но в этот миг, —
до этих пор
Стоявшая спиною к схватке,
Склонившаяся над кроваткой, — она
вдруг повернулась к нам.
Взглянула,
тихая, прямая:
— Ты, Яша, зря так…
Понимаю…
Но только —
в чем моя вина?
Перед ее достоинством и нравственной чистотой Яшка оказывается бессильным. И вот тут у меня как читателя появляется претензия к автору, не вполне использовавшему возможности ситуации в раскрытии характера Яшки, убежавшего от Даши, избившего своих пьяных дружков, и прочее. Эти возможности были заложены в перепалке между Яшкой и Гурьяном по поводу медалей последнего.
— А может,
я не только драпал!
Не только вшей на нарах бил!
Я, может,
русское-то поле
поболе, дядя, кровью полил.
И не медали — ордена
должна мне выписать страна…
После такого заявления Яшки и надо бы поэту, как говорил Достоевский, поднять указующий перст и сказать о Яшке что-то более определенное. Остается все тот же вопрос: кто Яшка? Герой, невинно пострадавший за матку-правду, или трус, получивший в свое время по заслугам? Судьба Яшки для нас не менее интересна, чем Гурьяна с его поздним счастьем.
Драматическая поэма Ильдара Юзеева посвящена героической личности — татарскому поэту Мусе Джалилю, погибшему в Моабитской тюрьме, написавшему перед казнью прекрасные стихи о жизни и борьбе. О нем уже много написано, но то, что сделал Юзеев, по-своему талантливо и оригинально. Своей поэме-легенде он предпослал чисто информационные строчки: «В ночь перед смертной казнью Муса Джалиль читал «Фауста» Гёте». В этой информации — обязательство поэта решать свою поэму в большом историческом и философском плане. И скажу заранее, свое обязательство молодой поэт выполнил.
Та же коротенькая информация о «Фаусте» дала поэту возможность по призыву диктатора вывести на сцену Мефистофеля. Казалось бы, книжный герой мог увести поэта и его героя из плана реального в философские абстракции, но этого не случилось. Наоборот, реальность картин с появлением Мефистофеля приобрела особенную остроту, историческую отчетливость. Поэт поступил оправданно дерзко.
Итак, древний и многоопытный специалист по душам приступает к душе Джалиля со знанием дела. Однако он не прямой союзник диктатора — к диктатору Мефистофель, как существо вечной категории, относится иронически. Скорее в нем говорит профессионал-соблазнитель, которому важно испытать все свои соблазны и победить несгибаемость борца, верящего в идеалы человечестве! и человечности. В арсенале мефистофельских приемов соблазна жизнью не только старые, уже известные по «Фаусту», не только Девушка Зари, напоминающая Маргариту, но и много новых, уже из двадцатого века: тут и опустошенная земля с царством Железной куклы, тут и атомный гриб над Хиросимой. У меня нет возможности останавливаться на всех приемах нечистой силы, но один прием мне кажется самым главным, самым впечатляющим. Мефистофель показывает Джалилю, ожидающему казни, а время все сокращается, не что-нибудь, а его, подростка Мусу, когда с песней и клятвой борьбы тот выходит из родной деревни и шаг за шагом приближается к Моабитской тюрьме. Юный Муса уже видит истерзанного Джалиля и знает, что его ждет. Обреченному на смерть Джалилю еще не поздно предупредить юного Мусу, чтобы тот не шел к нему, но вместо этого он призывает:
Будь верен нелегкой дороге певца —
Вперед, мой товарищ, мой юный Муса!
Мефистофель
(про себя).
Ага… Малыш собрался уходить…
(Юному Мусе.)
Идем, мой мальчик, здесь нам делать нечего —
В блаженстве, сытно, тихо, обеспеченно
Еще сто лет сумеешь ты прожить!
Но юный и плененный Муса бросаются друг к другу и снова становятся одним лицом — Мусой Джалилем. Юность не подвела, она заново проделала тот же героический путь. Пораненный Мефистофель подводит итог:
Мне нечего сказать.
Иссякли чудеса.
И стража у дверей.
Я проиграл, Муса…
На мой взгляд, татарская литература может радоваться тому, что в её активе появилась драматическая поэма Ильдара Юзеева. Она достойна того, чтобы о ней знали не только татарские, но и русские читатели. Несмотря на мои тревоги, высказанные вначале, я с надеждой смотрю на будущее нашей поэзии. В этом меня убеждают и Валентин Устинов и Ильдар Юзеев.
ЗАМЕТКИ О ВОСПИТАНИИ
Эстетическое воспитание — лишь часть общего гражданского воспитания, но столь же органически необходимое… Это не роскошь, не привилегия только тех, кто прочит себя в поэты, художники или артисты. Без идеалов красоты не может быть по-настоящему активного гражданина и бойца. Все другие стимулы активности, даже если они не суетны, не корыстны, все же преходящи, тогда как в жажде красоты и совершенства — программа длительная, не для одной человеческой жизни, а для многих поколений. Значит, чувство красоты закладывает в человеке и чувство преемственности — качество особенно ценное в наше время, когда движение вперед сопровождается еще слишком неоправданными потратами ума и творческой энергии.