— Вот это все интересно. — Человек повел кругом рукой. — По домам, значит. Сделали дело, и по домам. Из одной армии в другую: землепашцев, строителей. Страница истории дописана — начинаем новую… А ведь некоторые прежнюю профессию забыли, заново пойдут жить… Вы какую имели специальность?
— Веттехник.
— Обратно в ветеринары?
— Вряд ли.
— Разонравилось?
— Отвык.
— То-то.
Потревоженный разговором, заворочался еще один спящий. «Поезд-то пришел, пришел поезд?» — спросил он неразборчиво, коротко вздохнул и опять уронил голову на мешок.
— Спи, сержант, спи! — сказал человек с черными бровями. — Придет твой поезд. Сапоги убери, а то сосед обидится… Сколько этими сапогами за войну пройдено? Сколько всеми нашими сапогами пройдено? Подсчитать бы общий километраж. Помните, как все двинулось на фронты? Вот — обратный хлынул поток… Вы женаты?
— Нет, не женат.
— Неженатому легче уходить.
— А женатому, должно быть, веселей возвращаться, — сказал Коростелев.
— А общий километраж подсчитать можно, — сказал, помолчав, собеседник, — если толково взяться. Длинная получится цифра, а? Астрономическая.
— Не в цифре дело, — сказал Коростелев.
— Все-таки интересно.
Они говорили тихо. Вокзал спал. Дышали люди, стонали, всхрапывали. «Баиньки… баиньки…» — сонно и нежно приговаривала невидимая женщина, укачивая ребенка. Вспыхивали в махорочном мраке две папироски, два крошечных красных огонька.
— Баиньки, — повторил человек с черными бровями. — Высыпайся, ребята, на привале. Скоро большая побудка.
— Восстанавливать придется много, — сказал Коростелев.
— Много.
Если бы Коростелев знал, что творилось в душе у его собеседника во время этого обрывочного ночного разговора, — наверно, наверно нашел бы Коростелев слова, чтобы разговорить собеседника, развлечь, деликатным способом выразить свое внимание и сочувствие. А Коростелев зевал и отвечал сквозь зевоту.
Откуда же ему было знать, что обоих сыновей потерял Горельченко в войну, — старший пал, защищая Сталинград, младший под Берлином. Уходили воевать втроем, отец и два сына, а возвращался Горельченко один. И переживал ли он вдохновенно-гордое чувство победы, радовался ли наступившему миру и человеческой радости, обдумывал ли, какие великие работы предстоят народу и какова его, Горельченко, доля участия в этих работах, — а все стоял перед глазами образ неутешной матери, верной его подруги. Как-то встретятся они, как друг на друга взглянут?.. У него, отца, горе иссекло лицо морщинами, выбелило виски, — а мать?..
Неоткуда Коростелеву было знать все это, невдомек было ему.
Он достал кисет и угостил собеседника табаком. Оба углубились в милые сердцу процедуры: надо было оторвать от газеты полоску нужной величины и сложить желобком; насыпать табаку и равномерно распределить вдоль желобочка; скрутить папироску; край бумажки смочить языком и заклеить; высечь огонь в зажигалке и, сделав затяжку, окутаться адским дымом, обжигающим гортань и глаза.
— Табачок у тебя серьезный, — сказал собеседник, перейдя на «ты». Для любителей сильных ощущений. Пьешь здорово?
— Не то чтобы здорово, но могу выпить.
— А в ветеринары, значит, не хочешь. А чего хочешь? Командных постов?
— Ничего не имею против, — сказал Коростелев, обидясь немножко.
— А как не дадут командных? Пойдешь в чернорабочие?
— А хоть в чернорабочие, — сказал Коростелев. — Лишь бы действовать в полную силу.
— Стосковался по работе?
— Тосковать было некогда. А сейчас — очень хочется работать, конечно.
— На, выпей.
И перед Коростелевым очутилась рука, держащая крышку от фляги.
— Пей, это спирт типа твоего табака. За работу. Командную, черную всякую!
И сам глотнул из фляги. Коростелев выпил — спирт был и впрямь под стать его табаку.
— Последняя заправка, — сказал собеседник. — Сейчас мой поезд придет. Через четыре часа еще пересадка, а там — айда.
— Далеко?
— На работу.
— Уже есть работа?
— Нашлась.
Далеко-далеко слабо и призывно закричал паровоз; ему откликнулся мощным гудком паровоз на станции. Собеседник встал и принялся приводить в порядок свой багаж.
Радио возвестило о приближении поезда номер такой-то. Кругом вскочили, задвигались. Захлопала дверь. Человек с черными бровями взвалил чемодан на плечо, сказал «всего» и ушел в толпе серых шинелей.
Подождав, пока кончится давка в дверях, Коростелев вышел на перрон. На дворе уже чуть светало, розовел восточный край неба, морозец обсушил землю. На дальнем пути стоял поезд, шла посадка, у вагонов толпились серые шинели. Их было так много, что казалось — поезд не может их вместить, но вошли все до последнего человека. Перрон опустел. Крикнул паровоз, и поезд пошел на восток, на зарю, в будущее.
Через два дня после этой встречи Коростелев приехал в родной городок, к матери и бабке. Мать, Настасья Петровна, пятнадцать лет работала в совхозе «Ясный берег», бабка хозяйничала дома. По приезде начался для Коростелева новый, неожиданный этап жизни: его назначили директором совхоза. Вызвали сначала в областной центр, в трест, потом в Москву и там инструктировали. А когда он вернулся из Москвы, в райкоме партии был новый секретарь, Иван Никитич Горельченко. В этом громадном большелицем человеке с черными бровями и с узелком шрама у виска Коростелев с первого взгляда узнал своего ночного вокзального собеседника. Коростелев не признался ему: зачем? Горельченко его не узнавал — ну и ладно. Не та была встреча, чтобы напоминать о ней…
Под началом у Коростелева оказалось большое хозяйство. Оно было порядком запущено в годы войны, когда в совхозе размещались, помимо своих коров, стада, эвакуированные из Ленинградской области. Корма ухудшились; на скотных дворах было тесно; животные болели, удои снизились.
Мужчины ушли на фронт. Мужчин — трактористов, скотников, полевых рабочих — заменили женщины и подростки. Им пришлось положить много труда, чтобы в тяжелых военных условиях сохранить драгоценное, любовно подобранное и взлелеянное стадо совхоза.
Совхоз создавался в первой пятилетке, в 1930 году. Постройки ставились временные — деревянные, с расчетом на то, чтобы заменить их через десять, двенадцать лет. Для этой замены за год до войны начали свозить в совхоз строительный материал. Старый маленький кирпичный завод на территории совхоза расширили, построили новые сушильные печи. Война отложила строительные работы. К концу войны старые постройки обветшали, пришли в негодность: для капитального ремонта не было рук.
Чтобы совхоз укреплялся и рос, нужно было прежде всего создать добрый запас хороших кормов и новые помещения для скота. Без этого нельзя поднять удои, нельзя победить болезни, нельзя растить здоровый молодняк.
Когда Коростелев принимал бразды правления, главный бухгалтер Лукьяныч сказал ему:
— Не затруднит ли вас, Дмитрий Корнеевич, съездить со мной тут неподалеку в одно местечко? Не пожалеете.
Лукьяныч знал Коростелева давно, мальчишкой, Митькой, но теперь держался с ним очень корректно.
Коростелев поехал. Тося Алмазова с трудом вела машину по нерасчищенной дороге. Мелкой сеткой летел снег на безлюдные поля.
— Куда мы? — спросил Коростелев.
— Имейте терпение.
Миновали вторую ферму, оставили в стороне и третью. Завиднелись в летящей белой мгле большие строения, плоские, без окон и дверей, крытые соломой и снегом.
— Стоп. Вылезли, Дмитрий Корнеевич.
Оставив машину на дороге, пошли через поле пешком. Строений было восемь, с боков они были обставлены фанерными щитами и ржавыми листами старого железа, подпертыми кольями. Лукьяныч выдернул пару кольев громыхнули, падая, железные листы; Коростелев увидел аккуратным штабелем сложенный лес — материал для стройки, отборный материал, чистое сокровище.
— Откуда это?
Жмурясь от снега и удовольствия, Лукьяныч заложил отверстие железом, подпер кольями.
— Как откуда? Наше, совхоза «Ясный берег». В сороковом и сорок первом завезено для нужд капитального строительства. Пошли дальше.
И в других строениях был лес, заботливо сложенный.
— Боюсь, что сгнила половина.
— Не может быть. Для того и укрывали, чтобы не гнило. Как законсервировались наши планы — ну, думаю, лес надо сберечь! Тут у нас когда-то пастбища были, остались навесы, мы их использовали. Пришлось попотеть: материал-то был разбросан по всем фермам, с людьми плохо, с лошадьми плохо, — по ночам возили, Дмитрий Корнеевич! Двойкой был расчет: сберечь для будущего строительства — раз; в случае, не дай бог, прорвался бы к нам Гитлер — мы бы это в момент подожгли, чтоб ему не досталось, два.
— И ничего не растащили?
— Охрану держал. Трудно было. Стояла охрана по всей форме. Сам дежурил с винтовкой. В совхозе «Долинка» — там за войну все стройматериалы разбазарили на дрова. А мы сберегли. Принимайте.
— Это вы большое дело сделали, Лукьяныч.
— А вы думали.
Они возвращались к машине.
— В тресте знают?
— Большой был соблазн, Дмитрий Корнеевич, не сообщать. Списать — и все! — как списали в «Долинке». Кто взыщет? А с другой стороны, как же я при инвентаризации утаю такое количество материалов — это получается государственное преступление, а я не люблю, когда пахнет преступлением. Я люблю провести законно.
— Пожалуй, трест будет резать нам сметы на стройматериалы, зная, что у нас есть запас.
— Обязательно будет. Уже прирезал. Я заявил Данилову, что протестую.
— А Данилов что?
— Данилов говорит: я «Долинке» увеличил, а вам срезал, потому что у них нет, а вам на пять лет хватит.
— Не хватит на пять лет.
— И я сказал, что не хватит. А Данилов говорит: война только недавно кончилась, будет вам и белка, будет и свисток, а пока фонды небольшие, управляйтесь в пределах плана. Железный мужик, его не переговоришь.
— Железный, — подтвердил Коростелев. Он успел рассмотреть Данилова, директора треста, пока тот его инструктировал.