чительный раз, и он надолго оставил в душе чекиста неизгладимо приятный след. Это случилось, когда он «вляпался» в лапы эсеровской банды и просидел у нее ровно 13 часов под замком в смрадном сыром погребке в преддверии неминуемой смерти. Ну уж зато он всхрапнул!.. Крысы в это время отгрызли у него кончик уха и начисто съели подметки сапог…
Васильев был дьявольски недоволен, когда ребята из ГПУ накрыли бандитов и прервали его блаженное состояние.
Когда Синицына срывающимся голосом поведала о событиях прошедших часов, от злого заспанного вида Васильева не осталось и следа.
Раз, два, три – понеслись стрелы-приказания во все концы города, протянулись нити в особняки нэпманов и в хитровские трутцобы… Заволновалось здание, покрылось огоньками; бесшумные тени заскользили во мраке ночи и обратно.
Успокоенная Синицына отправилась домой.
Она спала час-два, не больше. Вздрогнув, проснулась.
– Что такое?.. Ах, да, Безменов. Неужели не вывернется парень?..
Над головой крадущаяся, беспокойная поступь. Над головой – комната Безменова. Возня… Вот от чего она проснулась…
Поспешно оделась рабфаковка. С револьвером и фонариком поднялась на третий этаж.
У Безменова гости были и исчезли, оставив после себя хаос в его вещах, в шкафу и на постели… Постель холодная. Не возвращался Безменов… А что нужно было гостям?.. Что им нужно?..
В квартире Аммонита-гориллы поселились два рабфаковца. Там телефон. Синицына к нему.
– Ноль, ноль… ГПУ.
– Кого надо?..
– Дайте Васильева.
– Кто говорит?..
– Синицына…
– А-а-а… Ну что там?.. Только хотел соснуть – не тут-то было!.. Чего тебе?..
– Безменов как?..
– Нет еще Безменова…
Синицына повесила трубку, а вместе с ней и буйную голову… Вдруг глубоко под сознанием явственный шепот:
– Басманная, 16… Басманная, 16…
Что это?.. Ах, Савва-мечтатель… Как же я забыла?.. Надо сообщить Васильеву…
Снова взялась за трубку, но раздумала:
– Поеду сама. Пусть спит. Может, ерунда…
А в тайниках сознания:
– Ну, попадитесь, гады!.. Жизни не пожалею!.. Чтоб моего Ваньку?!
Зловеще блестят черные глаза и супятся сурово крылья бровей. Холодный браунинг через крепкую руку льет жестокий порыв… Это уж не прежняя веселушка-рабфаковка.
Собственно, не имеет она никакого права идти в столь опасное предприятие. И никто не похвалит ее за своеволие; скорее, даже напротив. Ведь может статься, попадет она в самое воронье гнездо… Нерешительность закрадывается в омраченную душу: «имею ли я право? Имею ли я право?..»
– Тпру… Куда ехать-то? – вдруг останавливается извозчик.
Впереди железнодорожный мост, – переезд на Старо-Басманную.
– Тебе новую или старую? – спрашивает извозчик.
– Постой, – говорит Синицына, – я здесь слезу…
Она расплачивается и переходит мост.
– В самом деле?.. Савва не сказал, какую Басманную он имел в виду…
– Пойду по старой. Здесь 16 номер близко.
Слабо мерцает единственный фонарь во всей улице – напротив церкви «великомученика» Никиты. В затаенных местах шныряют темные личности. Милиционеров не видно.
Рабфаковка, сжавшись, проходит мимо церкви в светлом кругу фонаря. Смотрит номер следующего дома – «18»? Хочет повернуть обратно и замечает: за нею следят. Следят с противоположной стороны улицы.
С решительностью, на которую способны только женщины – и то не все, – она храбро шагает через улицу, к темной личности, прижавшейся в нише парадной двери.
Личность, очевидно, предполагает, что ее не видно, но луч яркого света, блеснувший в руке женщины в кожаной куртке, озаряет ее с ног до головы. Субъект в хорошем пальто, с бородкой под Генриха Четвертого, щурит узкие глаза, дергает мышцами лица.
– Вам чего, мадам? – спрашивает хрипло-зло.
– Ищу номер дома…
– А вам какой надо?..
– Двадцать пятый…
– Фью… – свистит бородка. – Это далеко… хотите, я вас провожу?.. Мне по пу…
– Лишнее… – обрывает женщина в куртке и шагает дальше.
«Это не наш… – без всякого колебания решает она и потом: – Кажется, я на верном пути…»
Двадцать пятый номер ей так же нужен, как человеку вообще – червеобразный отросток.
Басманная кончается. Субъект отстал: в его задания не входило следить за всеми прохожими. У него – определенные задания…
Это соображает рабфаковка и снова перебегает на четную сторону.
Темный переулок. Им она когда-то ходила в ячейку автомастерских. Им снова можно пройти к началу Басманной, к церкви.
Идет быстро, деловито. От горячей руки браунинг вспотел и согрелся.
Поворот направо. Переулок загибает дугой. Высокие дома и отчаянная грязь. Темь сгущается, хотя на небе розовеют тучки.
…Сердце стукнуло тревожно: на тротуаре черная живая масса; будто прыгнуть собирается…
Рабфаковка не хочет пользоваться фонарем, переходит на мостовую. Браунинг на «огне» в вытянутой руке. Масса неподвижна, но сопит. Наступательных тенденций не обнаруживает.
– Даешь дальше!.. – подгоняет себя рабфаковка, шагая посреди улицы, по лужам.
Справа вырастает массив церкви. Никита «великомученик» осеняет ее своею благодатью…
Вдруг рядом с церковью скрипит дверь; полоса света провожает фигуру на улицу. Фигура тонет во мраке. Слышно – шаги к Басманной.
Окаменевшая рабфаковка раз окаменевает и движется к захлопнувшейся двери. На одну секунду луч фонаря пляшет на воротах. Номер 16/2.
– 16 – по Басманной, 2 – по переулку… – Синицына довольна: она у цели. Но что делать дальше?.. Дом – церковный. В церковных домах ютится всякая мерзость; строятся козни против власти Советов.
В первый раз закрадывается основательное сомнение: что может сделать она одна?.. А если здесь гнездо банды?.. Если масса, сзади оставшаяся, шпик?.. Нужно было ее осветить…
Но отступать поздно. Собственно, не поздно, а стыдно. Кроме того, здесь могут скрываться убийцы Ивана…
Последняя мысль хлещет по сознанию, рвет огненной полосой туман сомнений, и рабфаковка решительно поднимается на невысокое крыльцо подъезда.
Легкий рывок за ручку двери… Дверь открывается… Подозрительно в высшей степени… Почему дверь не заперта? Почему – не заперта?..
В одной руке – револьвер, в другой – фонарь. Синицына входит внутрь. Дверь оставляет открытой.
Впереди – сгусток ночи, сзади – посеревшая улица… На улице – осторожное шарканье… по лужам. – К подъезду. – Шаги по крыльцу… – Тень заслоняет дверь. – Зашуршали в кармане спички.
Рабфаковка берет инициативу на себя, а в груди сердце, как связанный голубь… Вздрагивает луч, вырвавшись из заточения. Черная бородка под Генриха Четвертого… В висок бородки, прежде чем она успевает открыть рот, ударяется рукоятка револьвера… Гаснут узкие глаза, отвисает челюсть… Рабфаковка сует фонарь в карман и падающее тело подхватывает на лету. Опускает на пол без шума и закрывает дверь.
В напряженном мозгу бегают молнии-мысли:
– А дальше?.. Куда?.. Не делает ли она ошибки?.. Эх, если бы здесь был Ванька… Ванька?.. Где Ванька?.. Не остался ли он там, в гнилом подполье? О, дьяволы!.. Только бы до вас добраться… только б добраться…
Жалость, скорбь, жажда мести, десятки других, отнюдь не противоречивых чувств вспыхивают в груди из тлеющей искорки; разгораются пожаром… Синицына стискивает зубы и, очертя голову, устремляется вперед…
Веревка, протянутая на уровне лица, больно врезается в кожу. Заставляет отпрянуть. Останавливает.
– А если это сигнальная?.. Вроде той нитки, что в подземелье?..
Синицына пятится к выходной двери, пока не задерживается около бесчувственного тела.
Текут минуты… Тишина не нарушается ни звоном, ни голосами, ни тревожной суетой. На улице моросит дождь. Все более и более сереет небо. С Басманной доносятся свистки милиционеров. Впереди – тьма и жуткое неизвестное, сзади – начало будничного дня.
– Вперед!..
Веревка с обоих концов укреплена на гвоздях в стене.
– Попадья белье сушит… – Синицына усмехается и чувствует прилив отваги.
Веревка дает хорошую мысль:
– Ведь «бородка» может очнуться… Опасно оставлять его позади.
Она снимает веревку с гвоздей и крепко скручивает ею неподвижное тело по рукам – по ногам. Плюс к этому – затыкает рот платком.
Дверь, ведущая внутрь, также без запора. Через нее проникают обрывки разговора. Не беда, если дверь скрипнет. Но она не скрипит.
Рабфаковка сначала просовывает голову. Перед глазами – передняя, на стене – трюмо, против него – вешалка с поповскими хламидами. В окно брезжит рассвет. Слова разговора отчетливо слышны. Разговаривают за следующей дверью.
– Батюшка, уверяю вас: вам не грозит ни малейшей опасности… Я третий год здесь. Делаю свои дела и все время вожу Чеку за нос…
– Посмотрим, кто ты есть… – бормочет рабфаковка и, войдя в переднюю, приникает глазом к замочной скважине.
Говорит человек с хищным носом и презрительно-властными глазами. Против него сидит поп – самый обыкновенный толстый столичный поп, за время революции немного обрюзгший и проглотивший что-то кислое. У попа в фигуре, в лице, в трясущихся руках, нетерпеливых движениях – боязнь и недоверие.
– Охотно вам верю, – говорит он, окая по-божественному, – охотно верю… Знаю вас за истинного поборника веры православной, за непреклонного и неутомимого… и неуловимого врага окаянных большевиков, но все-таки… Все-таки хотелось бы, чтобы моя скромная обитель была, так сказать, лишена неприятных возможностей, которые могут вредно отразиться на моем сане и положении, которое…
Человек с хищным носом грубо перебивает:
– Бояться вам абсолютно некого и нечего! Единственный человек, который представлял для меня некоторую опасность… очень малую… сегодня устранен. «Обитель» ваша, если позволено так выразиться, денно и нощно охраняется надежными людьми – моими товарищами по партии… Вы, – добавляет он с отрывистым, злым смехом, – теперь находитесь в социал-революционном окружении и должны чувствовать себя, по крайней мере, как у Христа за пазухой…