– Ну, и что же? – спросил рабфаковец, чувствуя неладное.
– Подожди… Что-то – не тово… – откликнулся побледневший изобретатель.
Он тщательно осмотрел палочку, подвинтил, подкрутил рычажок, головку и повторил эксперимент.
…Шакал бросил последнюю горсть земли на выросший холм и, с сознанием исполненного долга, подняв хвост, удалился…
Востров направил отверстие свинцовой головки себе на ладонь: кожа почувствовала только легкое жжение, как от зажигательного стекла.
– Детрюит израсходовался! – хрипло крикнул изобретатель и растянулся в обмороке на полу пещеры.
Часа два провозился Безменов с бесчувственным телом друга, применяя все 33 известные ему средства оживления – вплоть до щекотания пяток – и, лишь когда средства были исчерпаны нацело, Митька самостоятельно пришел в себя.
– Где я? – спросил он по шаблону и, не дожидаясь объяснений, бросился к детрюитной руде, потом к своей сумке…
Из сумки посыпались на пол тигеля, колбы, реторты, щипцы – простые, со стеклянными ножками, со стеклянными ручками, стеклянные палочки, горелки – керосиновые, бензиновые, ацетиленовые, и прочие принадлежности походной химической лаборатории.
– Что ты хочешь делать? – Безменов испугался за целость его рассудка.
– Сейчас же испытаю руду и… и сделаю новую палочку.
Остаток дня и следующий день до полудня прошли в отчаянной суетне, от которой особенно досталось рабфаковцу. Изобретатель заставлял его раздувать горн с импровизированными из собственных кожаных штанов мехами, носить из «Долины» каменный уголь, доставать воду, заботиться о достаточном притоке свежего воздуха – для чего требовалось стоять у входа и изображать из себя ветряную мельницу, – подавать и принимать нужные и ненужные изобретателю аппараты и инструменты, наконец, вытирать у него лицо, с которого беспрерывной струей лился пот, и кормить его во время работы, подавая пищу прямо в рот… Все это безропотно сносил рабфаковец, видя ненормальную возбужденность своего друга.
Наконец, настал решительный момент. Изобретатель вылил в свинцовую головку выплавленный из руды в количестве одного дециграмма детрюит и трепетно ждал, когда он остынет. Этот трепет мало-помалу индуцировался и на рабфаковца.
Прошло с четверть часа. Изобретатель сидел и дрожал, не решаясь проверить своей работы.
– Ну же, ну! – ободрял его рабфаковец.
– Я боюсь, – хрипло вымолвил Востров.
– Черта ли там бояться?! – Безменов решительно встал и подошел к каменной глыбе, служившей им лабораторным столом.
– Подожди, подожди, я отвернусь! – прохрипел изобретатель, действительно, поворачиваясь лицом к стенке.
– Что нужно сделать? – твердо спросил рабфаковец.
Востров, дрожа всем телом и не отворачиваясь от стены, сказал:
– Возьми свинцовый шарик в руку и пальцем сдвинь с него крышечку… Направь на что-нибудь, хотя бы на дерево…
Прежде чем исполнить это, Безменов решил на всякий случай подготовить друга. Он сел с ним рядом на полу и спросил:
– Если шарик не даст никаких результатов, что это значит?
– Это значит, что мой детрюит – сволочь, а не детрюит! – прохрипел изобретатель. – Это значит, что он не подобен радию, который, как известно, сохраняет свою активность в течение 5000 лет. Это значит, что здешние руды перестали быть активными, походя по своей неустойчивости на малоактивные торий, полоний и эманацию радия… И это значит, что я снова сойду с ума…
– Вот что, друг, – решительно сказал Безменов, – если ты будешь городить такую чушь, то я сейчас же выброшу шарик к чертовой матери, совершенно не интересуясь его свойствами…
– Сделай, сделай это, – неожиданно согласился трепетный изобретатель, а потом, когда Безменов поднялся с пола, он ухватился за край его рубахи: – Оставь, оставь… не делай… я… ничего… я… выдержу…
«Не похоже на то», – подумал рабфаковец и вслух произнес, на детрюитные руды не возлагая больших надежд:
– Не нужно так падать духом. Что это, черт возьми, за мягкотелость? Где твоя выдержка? Стыдись… Ты ведешь себя хуже институтки, которой, помнится, сам же ты меня обругал… Ну, возьми себя в руки и сделай сам опыт… Черта ли, в самом деле, тыкаться носом в стенку? Ну, иди…
– Б-б-боюсь… – простонал изобретатель, повертывая к рабфаковцу лицо, искаженное страданием.
– Иди, – сурово приказал рабфаковец и, не выдержав роли, неожиданно рассмеялся, – иди и не блуди… то есть я хотел сказать: не трусь…
Востров попытался мышцами лица сделать ответную улыбку, но вышло скверно. Это он и сам почувствовал.
– Видишь, – сказал он, с усилием ворочая языком, – видишь, у меня даже лицо забастовало…
Еще минут десять пробился рабфаковец, стараясь влить бодрость в ослабевшего друга. Но заставить его подойти к свинцовому шарику он так и не мог.
– Вот что, – сказал он, наконец, потеряв терпение и делая свирепое лицо, – я сам произведу опыт. Но если ты, если ты сделаешь хоть самую легкую попытку грохнуться в обморок – по-институтски или как иначе – я вот этой самой палкой (у него в руках была суковатая дубинка), этой палкой начну приводить тебя в чувство… Попробуй только, чертова неженка!..
Он закончил так свирепо и так внушительно потряс дубинкой в воздухе, что изобретатель не на шутку перепугался.
– Л…ладно… – промямлил он. – Я п… постараюсь сссдержаться…
– «С…ссдержаться», – передразнил его рабфаковец, искусно вращая белками глаз, – ну… внимание!..
– Налейся кровью, черт тебя раздери! – внезапно заорал он, отскакивая от стола и потрясая дубинкой перед самым носом изобретателя, бледного, словно капуста, выросшая в тени. – Налейся кровью, я тебе говорю! Что это за бледная немочь?..
Он подождал, не спуская гневно-сверкающего взора с перекошенного лица изобретателя, пока это лицо действительно не порозовело.
– Теперь смотри: раз, два…
Из шарика вырвался легкий свист, но дерево, на которое было направлено его отверстие, продолжало стоять незыблемым и нетронутым. И свист прекратился.
– Что-о!! Чего-о!! – рявкнул рабфаковец, видя, что изобретатель медленно, зато верно, оседает к полу.
– Я… ничего… я… устал…
– Ах, ты устал!! Подними голову, чертова кишка!! Ну, живо, живо!.. Так, так, выше!..
Востров сделал попытку противостоять дурноте и верчению в глазах, но, не осиля ни того, ни другого, во второй раз окунулся в глубокий обморок.
…Опять пришлось рабфаковцу щекотать ему пятки, дуть в нос, разминать грудную клетку, тянуть за уши, щекотать под мышками… Одним словом, снова пришлось применить все известные ему средства – до 33-его включительно.
Дьякон сидел в соседней пещере, ни одним звуком не выдавая своего воскресения из мертвых; через трещину в стене он не только слушал, но и наблюдал за развертыванием драматического эпизода. Очнулся он еще тогда, когда «искатели детрюита» стояли над ним со скорбными минами. В пещере он окончательно пришел в себя, ощупал свои глубокие раны на конечностях и лице и прошипел с чувством, не сулящим ничего приятного никому, а в частности шакалам, к которым был адресован его змеиный шип:
– Ну, коврики, ну?.. Ну-ка, ну-ка, подождите…
Его раны, пока он лежал на свежем воздухе, под влиянием животворных лучей кавказского светила запеклись и затянулись толстой коркой, однако болели отчаянно.
– Уух, коврики… Будет же вам, предатели! – еще раз пригрозил он и потянулся рукой к плите, под которой у него хранилось сушеное мясо и вода.
Движение рукой доставило ему мучительное обострение болей, но он превозмог их, – напился и наелся. После этого заснул. Во сне увидел, что попал в ад, и черти саженными щипцами рвут ему тело, каленым железом прижигая раны… Острый запах серы; клокотание огненной жидкости в котлах; звук раздуваемых мехами костров, над которыми жарились грешники; вой и скрежет зубовный, – все это до того ярко врезалось в его обоняние и слух, что, проснувшись в холодном поту, он продолжал воочию обонять и слышать все атрибуты адской кухни.
Солнце садилось… Выли голодные шакалы, на ночь не получив подачки… В дьяконской пещере стояла густая темь, кроме одного места в стене, которое светилось красным изломом, – оттуда-то и доносились адские ароматы и остальные звуки. Дьякон попробовал ползком, в сидячем положении, добраться до трещины, но оказалось, что шакалы порвали ему и мягкие части…
Он налился гневом, как яблоко румянцем. Вой голодных шакалов его раздражал до остервенения.
– У-ух, коврики!.. У-ух, у-ух!.. – Ему не хватало слов для выражения своего гнева.
Но любопытство его было сильней гнева. Перевернувшись с громадным трудом на живот, он все-таки дополз до красного излома.
…Митька стряпал что-то в сложенном из каменных плит горне и командовал, а рабфаковец Безменов бегал, как угорелый, исполняя его приказания…
Вот он стал за меха, когда Митька крикнул: «раздуй огонь», и крупные капли пота зарубинились на его лице.
Вот он сорвался и вылетел из пещеры при новом окрике: «принеси воды».
Вот он, поняв по движению Митькиных губ новое приказание, подал ему напиться…
– Что такое там делается? – прошептал дьякон, заинтригованный вконец. – Или я все еще продолжаю спать, или они оба спятили…
В конце концов, когда работа, вследствие наступления ночи, была прервана, наблюдатель понял из разговора «искателей детрюита» их душевную драму.
– Ага, нечестивцы… – злорадно подумал он. – Это вам не меня хоронить… Это вы хороните свои идеалы…
Не отползая от трещины, он снова заснул и опять проснулся, уже с зарей, от сутолоки в соседней пещере.
Работа там продолжалась до полудня, достигнув к этому времени сумасшедшей горячки. Рабфаковец уже начал огрызаться, а Митька, прокоптившись в чаду и дыму, – хрипеть…
…Вот Митька вылил что-то в знакомый дьякону свинцовый шарик и, отвернувшись к стене, стал дрожать. Скоро загремел могучий голос рабфаковца.
– В самом деле, труба иерихонская… – подумал дьякон.
Рабфаковца он понял:
– Хочет Митьку испугом взять, чтобы он с ума не сошел… Ну-ка, ну-ка, посмотрим…