ные границы, т. е. границу Рейна, издавна окруженную в воображении народа священным ореолом и являвшуюся для французов единственным условием славного и прочного мира. «Не подлежит никакому сомнению, что для обратного завоевания Бельгии и левого берега Рейна с восторгом двинутся в поход все солдаты и даже рекруты», — писал незадолго до того временно исполнявший обязанности министра иностранных дел Жокур. И союзники прекрасно это понимали. Главной гарантией мира для них были Людовик XVIII, монархия и хартия. А так как реставрированная монархия обнаружила свою неспособность привлечь к себе симпатии нации и управлять ею, и так как французы явно выказывали свое отвращение к этой монархии, то союзники снова оказывались в тех же условиях, в каких находились до падения Наполеона. Но они возвращались к этому положению с чувством разочарования перед неудавшейся операцией, сожалея о проявленной ими прежде по отношению к французам умеренности и с твердым намерением найти более действенные гарантии против воинственных порывов и революционного духа этой нации.
Восстановление коалиции. 25 марта четыре союзных державы торжественно возобновили Шомонский договор с целью «сохранить в силе» Парижский трактат и, как гласила грозная оговорка, «с целью дополнить постановления этого трактата». Тщетно Наполеон, пытаясь пустить в ход политику, за неприменение которой в свое время упрекали Людовика XVIII, пытался снова завязать сношения с Россией и отвлечь ее от Австрии и Англии. Он переслал Александру договор 3 января, который по чьей-то непростительной небрежности попал в его руки. Но теперь этот трактат был уже мертвой буквой. Александр, вообще не долюбливавший Меттерниха, выказал последнему свое неудовольствие по поводу этого документа, что, впрочем, ничуть не помешало им столковаться по всем вопросам. Но в отношении англичан Александр не испытывал или по крайней мере не выказывал никакого раздражения. Он велел даже написать Кэстльри письмо, насквозь проникнутое умонастроением 1812 года. Если же он делал вид, что возмущен позицией Талейрана и Бурбонов, подписавших этот договор с Австрией и Англией (что он так легко прощал последним двум государствам), то это происходило потому, что ему выгодно было иметь явный повод к неудовольствию против Талейрана и тем самым предлог, позволявший не брать на себя обязательства опять восстановить на французском престоле старшую линию Бурбонов.
Возвращение Наполеона с острова Эльбы и бегство Людовика XVIII в Гент одним ударом разрушили здание, с таким умом и искусством возведенное Талейраном. Дело в том, что все это искусное построение было основано на реставрации, на принципе легитимизма, в силу которого реставрация была произведена, на провозглашении этого принципа союзниками и на совпадении его с интересами Франции, на сознании союзниками необходимости поддерживать реставрированную монархию и на тех гарантиях мира, которые последняя повторно делала в своих же собственных интересах. Возвращение Наполеона снова отбрасывало Европу к политике факта и силы. «Принципы», по совершенно справедливому замечанию Талейрана, и прежде признавались союзниками лишь постольку, поскольку они ни в чем не противоречили их интересам, а теперь они окончательно превратились в абстрактную формулу, лишенную всякого политического значения. Наступил возврат к правилу Александра, которое было характерно для всей старой дипломатии: «Выгоды Европы — это и есть право». Союзники в весьма жесткой форме дали это почувствовать послу Людовика XVIII. Разыгрываемая Талейраном роль была искусственна. Вся сила Талейрана заключалась в самой силе вещей, а его искусство — в том, что он умел это понимать и использовать. Но как только он лишился прочной опоры, маска упала, и остался человек с необычайным апломбом, поразительно ловкий, но посрамленный событиями, сбившийся в своих расчетах, невыносимый и вызывавший презрение. Он уже больше не разыгрывал роли «министра Людовика XIV», он был теперь не более как министром Иакова II[13]. Тщетно пытался Талейран выбраться из тупика. Он исчерпал все хитрости. Он пытался добиться от союзников публичного заявления, что целью войны является восстановление Бурбонов. Он старался вырвать у них обещание, что границы Франции, признанные Парижским трактатом, останутся без изменения, и, чтобы добиться этой гарантии, втерся в коалицию и привлек туда же Людовика XVIII. Он надеялся таким образом затруднить союзникам ограбление государя, который действовал заодно с ними. Но то был государь, лишенный теперь престола, бежавший из своей страны, утративший и свою армию и свою популярность. То был «претендент» 1795 года, возвратившийся в свое изгнание, и каждый, сообразуясь со своими утилитарными расчетами, оставлял за собой право обращаться с ним как с изгнанником и человеком, нуждающимся в покровительстве.
И теперь Талейран явил миру отвратительное (хотя и корректное, с точки зрения династических интересов, принципов легитимизма и старого европейского публичного права) зрелище: французский посланник от имени французского короля подписывается под заявлениями и действиями, направленными против Франции и французской армии.
Александр и Франция. В 1814 году союзники долгое время сильно расходились в мнениях относительно формы правления, которую следовало бы установить во Франции. За исключением англичан, все они скорее терпели реставрацию, чем сами ей содействовали. В 1815 году эти разногласия возобновились. Австрийцы снова начали подумывать о предоставлении престола Наполеону II и о назначении регентства. Пруссаки думали лишь о том, как бы выжать побольше миллионов и захватить побольше территорий, и отнюдь не намерены были связывать себя обязательствами по отношению к какому бы то ни было французскому правительству. Эти свои мстительные намерения они скрывали под предательскими заявлениями, будто французы вольны назначить себе какое им угодно правительство, лишь бы это правительство давало Европе гарантии мира. А эти гарантии сами они предпочитали получить в виде земли и денег.
Александру Бурбоны надоели. Ему нужна была монархия, менее гордая своим происхождением, которой он бы мог распоряжаться по своему усмотрению, и такой монарх, который был бы одновременно и более популярен во Франции и более зависим от России.
Одни англичане попрежнему желали восстановить на престоле Людовика XVIII. «Недостаточно еще низвергнуть Бонапарта, не следует также открывать двери якобинцам», — говорил лорд Кленкарти. «Якобинцы, — возражал Александр, — опасны лишь как помощники Бонапарта, и вот почему следует стремиться к тому, чтобы оторвать их от него. Прежде всего необходимо низвергнуть его. В этом мы все согласны. Я со своей стороны посвящу этой цели все свои силы и не успокоюсь до тех пор, пока она не будет достигнута». «Но, — прибавил он, — низвержение Бонапарта — это лишь половина дела; далее нужно будет подумать о безопасности Европы, которая не может быть спокойна до тех пор, пока не будет спокойна Франция, а достигнуть умиротворения Франции можно только при установлении в ней такого правительства, которое будет подходящим для всех». Кленкарти заметил, что таким как раз и явилось бы правительство Людовика XVIII. Но Александр указал ему на фактическое положение дел и закончил следующим намеком: «На мой взгляд, примирить всех может только герцог Орлеанский: он француз, он Бурбон, он женат на принцессе из дома Бурбонов, у него есть сыновья; еще в молодости он служил делу конституции; он носил трехцветную кокарду, которую, как я уже указывал на это в Париже, ни в каком случае не следовало отменять. Он объединит все партии». Кленкарти стал указывать на опасности, связанные с нарушением законного престолонаследия и с введением политики узурпации, но не смог убедить Александра.
«Легитимизм» всегда раздражал русского императора. Самое это слово оскорбляло его как какая-нибудь неучтивость или недостаток уважения к его короне. Со времени посещения им Парижа, где Людовик XVIII, по его словам, обращался с ним как с «выскочкой» и не счел нужным предложить ему «синюю ленту»; со времени неудавшейся попытки устроить брак между великой княжной и герцогом Беррийским, брак, впрочем, почти невозможный, так как оба двора не хотели, да и не могли сделать никакой уступки в вопросах религии; со времени переговоров в Вене, где Талейран беспрестанно надоедал ему своими «принципами», — самолюбие Александра в этом пункте более чем когда-либо совпадало с его интересами. Впрочем, он тогда говорил тем же языком, что и в 1804 году, когда замышлял свой грандиозный план перестройки Европы под русской супрематией. В 1814 году он довел это дело до конца, и теперь предстояло его завершить. «Во Франции, — говорил Александр, — конституция непременно должна быть монархической… Кабинеты столкуются между собой относительно лица или династии, которых можно привлечь к управлению Францией. Если это будет Бурбон, то они решат, какой именно… Они решат также, какого образа действий следует от него потребовать и какие условия он должен подписать…»[14] Этим и объясняются проявленное Александром в 1814 году желание посадить на престол Бернадотта, его антипатия к Людовику XVIII, превратившаяся во вражду, а также проявленная им в 1815 году благосклонность к Луи-Филиппу и его многозначительная попытка с помощью плебисцита возвратить Франции трехцветное знамя. Ясно, что восстановленный таким образом король был бы обязан ему решительно всем и уже не смел бы, подобно Людовику XVIII, обращаться с преемником Екатерины со всем высокомерием династии Капетингов. Король Франции при таких условиях значил бы даже меньше, чем прусский король. Дата его прихода к власти по воле большинства считалась бы с 1815 года, и весь монархический престиж перешел бы от протеже к покровителю, от Парижа к Петербургу, где царствовал бы новый Карл Великий.
В результате, 12 мая появилась декларация, возвещавшая, что согласие французской нации на возвращение престола Бонапарту будет признано равносильным объявлению войны. Европа ни в каком случае не заключит мира с Бонапартом, но союзники готовы «уважать свободу Франции во всем, в чем она не будет расходиться с их собственной безопасностью-и с общим спокойствием Европы».