зможности расторгнуть этот договор, не рискуя оказаться вне закона, и, наоборот, на возможности внести в него изменения с согласия санкционировавших его сторон. Это было новым явлением. Такое состояние Европы, при котором права каждого вытекают из обязанностей для всех, было чем-то столь чуждым для государственных людей старого режима, что понадобилась двадцатипятилетняя война, для того чтобы приучить их к этому явлению и доказать его необходимость. Да и к этому сознанию их привела усталость и невозможность продолжать борьбу ввиду истощения людей, израсходования денег и материальных средств.
Франция пыталась произвести всеобщее урегулирование европейских отношений, исходя из высшего принципа легитимизма, рассматриваемого как принцип, на котором должна основываться передача монархической власти. Принцип легитимизма должен был представлять собой сущность верховной власти. Императоры и короли поставили этот принцип как бы эпиграфом к первой главе своего официального публичного права; они афишировали его в общественных местах и провозглашали его в своих воззваниях, обращенных к народам, но на практике применяли его лишь в той мере, в какой он не противоречил их интересам и расчетам. Окончательное соглашение в гораздо меньшей степени явилось результатом общего подчинения высшему принципу, чем столкновением взаимных притязаний. В действительности это соглашение было известной комбинацией с целью установить политическое равновесие.
Значение трактатов. Трактаты являются выражением отношений, существующих в момент их заключения между материальными и моральными силами заключающих их государств. Трактаты эти могут быть более или менее прочными в зависимости от того, оцениваются ли эти силы с большей или меньшей точностью и широтой, восходят ли производящие эту оценку люди к основным причинам и предвидят ли их последствия, меньше ли они учитывают случайные обстоятельства и больше неизменные явления государственной и национальной политики. Устанавливаемые этими трактатами права никогда не переживают тех условий, в которых они возникли.
Какими бы неполными ни казались воззрения Венского конгресса, какими бы случайными, произвольными и даже противозаконными ни были некоторые из их практических применений, этот конгресс обеспечил, тем не менее, Европе наиболее продолжительный и благотворный период мира и развития цивилизации за все время ее существования. И, однако, здание это рухнуло, и места, где в нем образовались первые трещины, были как раз теми, в которых дипломаты проявили всю тонкость своего искусства, представлявшего собой, впрочем, не больше чем дипломатические ухищрения. Дипломаты с достаточной точностью вычислили количество жителей, населяющих территории, подлежавшие распределению. Они постарались даже по данным Статистической комиссии определить экономическую, военную, сельскохозяйственную и промышленную ценность и силу населения, степень его производительности и возможность его использования. Но они совершенно не учитывали ни умонастроения населения, ни его морального уровня, ни традиций, ни его стремлений, ни всего того, что делает из каждого человека индивидуальность, а из групп этих людей — нацию. А это значит, что материальные силы были учтены, в то время как моральными силами пренебрегли или не хотели их признать. И это-то погубило все дело конгресса.
Причины уничтожения венских договоров. Венские дипломаты перекраивали территории и раздавали направо и налево целые народы, как прежде делали государства, поделившие между собой Польшу. Они нисколько не интересовались отношениями между территориями и занимающими их народами и не задумывались над тем, пожелают ли эти народы замкнуться в отведенных им границах, или попытаются их разрушить. Они организовали Европу в государства и организовали ее так, как будто в Европе вовсе не существовало наций. А между тем нации всегда являлись одновременно и субъектом и объектом политики. Существование и жизнь государств определяется нациями, которые они представляют. В прежние времена эти факты могли игнорироваться, как это обычно случается с великими естественными законами, которые управляют явлениями природы задолго до того, как ученым удается их открыть и определить. Но после 1814 года такое игнорирование становилось уже крупнейшей ошибкой. Французская революция провозгласила, проповедывала и всюду пробуждала как своими принципами и примером, так и своими завоеваниями национальный дух, т. е. идею, гласящую, что только сами народы имеют право располагать своей судьбой, что люди, сознающие свою принадлежность к одной и той же национальности, имеют право сложиться в нацию и что для каждой нации основным принципом жизни, принципом чувства достоинства является независимость. Собравшиеся в Вене дипломаты считали эти принципы губительными для монархического строя; они хотели покончить с этими принципами раз навсегда; они думали, что для уничтожения действия французской революции достаточно объявить ее несуществовавшей и передвинуть границы на поверхности Европы. Но было уж слишком поздно. Венские договоры последовательно рушились один за другим в тех пунктах, где этот жизненный принцип новой Европы подвергся непризнанию или насильственному нарушению.
И прежде всего это произошло в Нидерландах, где католики-бельгийцы, очень привязанные к своей церкви и к своим традиционным местным вольностям, были подчинены правительству голландских протестантов, от которых их отделяло различие нравов и интересов. Венский конгресс деспотически объединил такие элементы, связь между которыми всегда основывалась лишь на принуждении и которые были разделены уже в течение двух столетий.
В Польше благородная и мужественная нация, не способная, может быть, к самоуправлению, но неспособная также забыть, что за тридцать лет до того она была независимой, оказалась раздробленной, подчиненной иностранным государям, насильно связанной с народами, которые отличались от нее религией, происхождением и интересами. Таким образом, эта нация была принесена в жертву путем возмутительного нарушения публичного права при старом режиме и путем печального нарушения публичного права при новом порядке вещей.
То же самое в Италии, где нация, фактически объединенная под французским владычеством и получившая от французов военную организацию, была низведена до уровня простого географического термина[15].
Венские трактаты оказались несостоятельными и в Германии, где народы, поднявшие оружие для борьбы за независимость отечества, были осуждены на бесплодные мечтания о величии этого отечества в прошлом и принуждены устраивать свою судьбу, сообразуясь только с тем, что было выгодно их соседям. Таким образом, в Европе создался целый ряд очагов революции, которые, вспыхивая один за другим, должны были сначала потрясти здание, а затем окончательно его разрушить.
Наконец, победоносная Европа недостаточно считалась с французской нацией. Она рассчитывала, отняв у Франции ее завоевания, заставить ее позабыть о былой славе. Францию хотели обуздать и унизить, но только оскорбили. Даже с точки зрения системы равновесия точный подсчет сил не позволял отбросить Францию в границы 1792 года. Ведь Австрия и Пруссия получили обратно, и даже с избытком, те владения, которые они завоевали с этого времени. Всем было прекрасно известно, что с 1792 года в умах французов идея республики и национальной независимости отождествлялась с границами древней Галлии, с «естественными границами». Монархическая Европа никогда не соглашалась признать это стремление, а между тем именно оно и лежало в основе двадцатитрехлетней войны[16]. Но было ли разумно и в этом пункте считать незначительной и несуществующей такую глубоко национальную и сильную идею? Не требовала ли благоразумная политика принятия некоторых мер, для того чтобы, сохраняя интересы и идеи французов, облегчить им переход к новому порядку вещей? При таких условиях французы мало-помалу признали бы преимущества этого порядка вещей: цельность и сплоченность Франции среди раздробленных наций и ела-, бых и разбросанных государств, как Голландия, Германия и Италия.
Вместо этого Францию отбросили назад, заставляли отождествлять, как в 1795 году, свободу и естественные границы, связать внутреннюю борьбу против оккупированной хартии с требованиями внешней политики, направленными против «ненавистных» трактатов 1815 года, и сделать расторжение этих трактатов вопросом французского патриотизма. Вопреки разумно понимаемым интересам Франции французскую нацию превратили в естественного союзника всех народов, возмущавшихся против этих трактатов. А французские правительства, готовые искать популярность в славе, силой необходимости привлекались к союзу с теми европейскими правительствами, которые из честолюбия стремились к расторжению Венского трактата или в своих династических интересах эксплуатировали национальные стремления народов.
Таким образом, в 1830 году революция совершилась столько же ради защиты хартии, сколько и ради приобретения рейнской границы. Бельгия, воодушевляемая примером Франции, восстала и отделилась от Голландии. Польша возмутилась, и возглас «Да здравствует Польша!» был на парижских улицах в 1830–1832 и 1848 годах как бы возгласом французской революции. В 1859–1860 годах император Наполеон III соединился с Пьемонтом и создал объединение Италии, а в 1866 году предоставил Пруссии свободу действий в химерической надежде, что Франция получит благодаря этому часть левого берега Рейна. «Подобно большинству французского народа, — говорил он в мае 1866 года, — я ненавижу трактаты 1815 года, которые в настоящее время некоторые хотели бы сделать единственною основою нашей внешней политики»[17].
Таким образом, подорванные в самом начале и в самом своем основании, потрясенные в 1830 году, частично опрокинутые в 1848 году, затем с большим трудом, посредством разных подпорок и пристроек кое-как восстановленные венские договоры были совершенно уничтожены в 1859, 1860, 1866 и 1870 годах созданием независимой и нейтральной Бельгии, Итальянской монархии и Германской империи. В настоящее время ни в области фактов, ни в области принципов не осталось ничего от того, что составляло самое существо деятельности Венского конгресса, и, за исключением бельгийских дел, эти