разрушения не оказались такими вредоносными ни для одной нации, кроме нации французской, так часто проклинавшей эти договоры и в такой сильной степени содействовавшей их уничтожению[18].
ГЛАВА II. СВЯЩЕННЫЙ СОЮЗ И КОНГРЕССЫ. 1815—1823
Мирная политика и конгрессы. В одном мемуаре о Венском конгрессе Гентц, корреспондент господарей Валахии, писал: «Пышные фразы о «восстановлении общественного порядка», «обновлении европейской политической системы», «прочном мире, основанном на справедливом распределении сил», и т. д. произносились для того, чтобы внушить спокойствие народам и окружить этот торжественный съезд ореолом величественного достоинства; но настоящей целью конгресса являлся раздел между победителями отнятой у побежденного добычи»[19].
Со стороны Гентца это было некоторой клеветой на венских дипломатов. Не подлежит никакому сомнению, что их первой и, быть может, главной задачей был раздел остатков Французской империи, и прежде всего каждый из союзников заботился только об удовлетворении вожделений, возбужденных видом такой массы свободных территорий. Но как только первый голод был несколько утолен и каждый захватил свою долю добычи, все почувствовали одинаковую потребность в отдыхе и одинаковое желание насладиться в полной безопасности вновь приобретенными благами. На этих чисто эгоистических чувствах сделана была попытка основать целую систему общей политики, сущность которой два года спустя сформулировал Меттерних. «Одним из главнейших признаков, можно сказать даже основой современной политики, — писал он в 1817 году австрийскому императору, — служит и должно служить спокойствие, а основной чертой спокойствия является уверенность во владении»[20]. Эта консервативная политика в течение, по крайней мере, некоторого времени не должна была опасаться каких-либо сюрпризов со стороны военных сил Франции, находившейся под бдительным надзором целого кордона враждебных государств и даже оккупированной па три года, — а в случае необходимости и на пять лет, — союзными армиями.
Но зато у союзников опасение вызывали французские идеи, — те идеи свободы, равенства и народного суверенитета, которые в продолжение двадцати лет распространялись по всей Европе солдатами Республики и Империи, всемогущие идеи, которые были пущены в ход самими консервативными монархами в 1813 году, когда нужно было поднять народы против Наполеона. Как говорил Гентц, «реакция 1813 года, которая временно задержала революционное движение во Франции, но не покончила с ним, пробудила его и в остальных государствах». Народы, — а немецкий народ в особенности, — не забыли ни героических песен, ни воззваний и обещаний 1813 года. Еще хорошо помнили Песню меча Кернера: «Расти, немецкая свобода, расти над нашими трупами!» В университетах постоянно вспоминали манифест монархов: «Народы, будьте свободны! Мы все — свободные люди!» Повторяли слова Витгенштейна: «Все сословные различия стираются перед этими великими идеями: король, свобода, честь и отечество». Если у монархов память и была коротка, то не все же они были столь ограничены в умственном отношении, как какой-нибудь принц Гессенский: они прекрасно знали, что народы не дремали в продолжение последних семи лет. Они прекрасно знали, что бельгийцы против своей воли были связаны с Голландией, саксонцы и прирейнские жители — с Пруссией, итальянцы — с Австрией, а поляки — с Россией; что если померанский гренадер и донской казак ничего не видели в Шампани и Бургундии, кроме плодородной земли, то кадет Преображенского полка и студент из Университетского легиона[21] увидели там граждан, права и вольности которых коалиция вынуждена была уважать, несмотря на все свое могущество.
Монархи замечали эту «болезнь», как выражался Меттерних, и понимали, что понадобятся самые энергичные меры, чтобы помешать ее распространению. А эти меры могли оказать свое действие лишь при условии однообразного и всеобщего их применения. Любая уступка либеральным идеям в одной какой-нибудь стране сделала бы для всех остальных народов невыносимым сохранение того абсолютистского режима, который монархи и помимо своих эгоистических интересов признавали по совести наиболее совершенным и наиболее способным обеспечить благосостояние и процветание государства. Отсюда вытекала необходимость постоянного единодушия между монархами и тщательной согласованности их мероприятий. Следствием этого явилось то, что система изолированности, которая нарушалась в случаях конфликтов и была общим правилом государственной жизни Европы, уступила место своего рода коллективной жизни, обсуждению и разрешению на конгрессах всякого общего вопроса, который мог угрожать европейскому миру. Все это было, правда, не очень ново, и в царствование Людовика XVI последний великий министр монархии Верженн выработал совершенно аналогичный план. «Не встречается, — писал он в 1779 году, — никаких препятствий к тому, чтобы дворы, ясно и дружески объясняясь по поводу предметов, способных вызвать раздоры, всегда могли предупредить наступление такого момента, когда для мирного соглашения не остается уже места». В этом и заключалась вся политика конгрессов, и разрешение баварских дел в Тешене в 1779 году являлось первым ее практическим применением.
Трактат Священного союза. Мистическая декларация, подписанная царем, австрийским императором и прусским королем и получившая известность под названием трактата Священного союза, была как бы манифестом ноеой политики. Первая мысль о таком союзе зародилась, кажется, в голове короля Вильгельма в 1813 году, на другой день после битвы при Вауцене. Текст договора, составленный в Париже царем, был просмотрен госпожой Крюднер, которая была тогда нимфой Эгерией Александра. «Я желаю, — сказал он ей, — чтобы император австрийский и король прусский присоединились ко мне в этом акте поклонения божеству и чтобы весь мир видел, что мы, подобно восточным волхвам, признаем высшую власть спасителя. Молитесь вместе со мной и просите бога, чтобы мои союзники согласились подписать этот договор». Союзники подписали его 26 сентября 1815 года, но официально содеряшние этого трактата было опубликовано лишь в феврале 1816 года.
Три государя, «глубоко убежденные в том, что необходимо сообразовать политику держав с высокими истинами, преподанными нам вечной религией бога-спасителя», провозглашали «перед лицом всего мира свою непоколебимую решимость принимать за основу своих действий только заповеди этой святой религии, заповеди правды, милосердия и мира». Отныне, «согласно словам священного писания», опи будут видеть друг в друге братьев и соотечественников, будут «связаны узами истинного и неразрывного братства» и станут оказывать друг другу «при всяком случае и всюду поддержку и помощь». Обязательства монархов распространялись и на подданных. «Единственным принципом их поведения должно быть: оказывать друг другу взаимные услуги; выказывать друг другу взаимные симпатии и неизменную благосклонность; считать друг друга членами одной и той же христианской нации ввиду того, что три государя сами смотрят на себя как на людей, которым провидение вручило для управления три отрасли одной семьи». «Все державы, которые пожелают торжественно признать эти принципы, будут с величайшей готовностью и симпатией приняты в этот Священный союз».
Все это было выражено в тщательно пронумерованных статьях, как оно и подобает всякому настоящему трактату, с обычным введением и разъяснением мотивов и с приличествующим обращением к «святой и нераздельной троице», которое предшественники этих государей не забыли вставить даже во введение к первому трактату о разделе Польши. Подобный язык уже больше не употреблялся королями с тех пор, как в 847 году сыновья Людовика Благочестивого, занятые спасением «их общего королевства», торжественно провозгласили «необходимость жить в дружбе и согласии, как этого требуют веления божий и истинное братство».
Людовик XVIII примкнул к Священпому союзу 19 ноября, накануне подписания злополучного Парижского трактата. Его примеру последовал целый ряд монархов. Можно было думать, что англичане от этого уклонятся, так как их посланник Кэстльри заявил, что английский парламент, состоящий из людей положительных, готов примкнуть к практическому договору о субсидиях или союзе, но ни в коем случае не примкнет к простой декларации библейских принципов, переносящих Англию к мистическим временам Кромвеля и «круглоголовых». И, тем не менее, принц-регент подписал договор[22].
Какова была ценность этого акта и какое значение ему придавалось? Некоторые видели в нем как бы первый симптом предстоящего крестового похода против турок, о котором мечтал царь; в 1816 году, когда этот документ был опубликован, Порта взволновалась и запросила объяснений у Вены и Лондона. Либералы признали в нем открытие систематических действий, планомерной кампании против них и против либеральных идей. Это не совсем совпадало с действиями Александра I, который незадолго до того навязал Бурбонам хартию и рекомендовал им лояльно применять ее на практике и который даже собирался дать очень либеральную конституцию Польше. Только значительно позже, после революции в Неаполе, на конгрессе в Троппау в 1820 году ему суждено было обратиться к реакционной политике и примкнуть к абсолютистским доктринам Меттерниха. Последний, впрочем, взял на себя задачу очистить царя от обвинений, выдвинутых либералами: мысль о том, что союз был основан для ограничения народных прав и усиления абсолютизма, была клеветой на благороднейшие намерения монархов, говорит Меттерних; декларация эта была не чем иным, как моральной манифестацией, выражением мистического настроения императора Александра и притом неподходящим и неудачным символом единения между монархами, пустым и звонким документом. Меттерних должен был вложить в него определенное содержание, подобно тому как Наполеон наполнил реальным содержанием бесплотные формы сийесовской конституции, и под влиянием Меттераиха Священный союз дей