Вести эти лишь подливали масла в огонь. Никита Петрович бушевал.
В конце восемнадцатого года он узнал, что в губернии готовится восстание, что старый его знакомый по эсеровской партии, Александр Степанович Антонов, начальник кирсановской уездной милиции, руководит подготовкой к мятежу.
Никита Петрович после долгих колебаний (был он, по правде говоря, трусливым человеком) решил «примкнуть». Он ездил на тайные конференции тамбовской подпольной эсеровской организации, был на них заправилой, всячески приветствовал директиву своего ЦК об организации антисоветского «Союза трудового крестьянства» и вошел в губернский комитет этого союза. Первая ячейка была создана Никитой Петровичем в Пахотном Углу. Правда, вначале ему не повезло: бедные и средние мужики поддавались его уговорам туго. Видя, что дело не клеится, учитель взялся за богатеев.
— Пара у него лошадей или одна, — рассуждал он, — эка важность! Души у всех мужицкие.
Богатеи поперли к нему охотно.
Осенью девятнадцатого года в пахотно-угловскую школу пришел плохо одетый парень и попросил вызвать учителя. Сторож велел ему прийти после уроков. Парень отпихнул старика и сам прошел в класс. Никита Петрович, увидев парня, прекратил урок и вышел из класса в свои комнаты. Через час он вывел парня из школы черным ходом.
Вскоре в Пахотном Углу организовалась коммуна. На общем сельском собрании было решено принять в коммуну и богатых мужиков.
— Были богатые! — ратовал Никита Петрович. — А теперь все равны!
Вскоре учитель рекомендовал в коммуну счетоводом того самого парня, который однажды приходил к нему в школу.
Парень оказался свойским человеком. Он выдумал занятие: достал винтовки и стал обучать кое-кого из сельских парней военному делу. Совет в своих донесениях уездному начальству всячески расхваливал коммуну, а в счетоводе просто души не чаял.
Но однажды счетовод исчез. Вместе с ним исчезли и ребята, особенно интересовавшиеся военным делом. Винтовки они захватили с собой. Поднялся шум. Коммуна затрещала. Накануне полного ее краха к учителю примчался гонец из села Каменки. К тому времени там помещался «Главный оперативный штаб» антоновских войск и губернский комитет «Союза трудового крестьянства».
Никита Петрович, выслушав гонца, немедленно выехал в Каменку и вернулся оттуда, ошеломленный размахом восстания. Он рассказывал Льву о полках мужиков, вооруженных Антоновым, о пулеметах и орудиях, которые он видел в Каменке, об огромном антоновском штабе и о самом Антонове, «вожде феноменальных способностей».
У Никиты Петровича появился теперь новый бог, и этому богу он заставил поклоняться Льва.
Из рассказов отца Лев понял, что в Тамбовской губернии мужики восстали против большевиков и продразверстки, что на их знаменах написаны слова о земле, о воле и Учредительном собрании, что восстание разгорается всё сильнее и все попытки красных потушить этот пожар кончаются крахом: Антонов шутя разбивает их отряды.
Рассказывая обо всем этом, Никита Петрович шагал по комнате, жестикулировал, увлекался и привирал. Пенсне его поминутно сваливалось с носа, он вскидывал и сажал его на место.
Затем учитель вытащил из кармана мандат со штампом: «Российская Демократическая Федеративная Республика». В мандате было написано, что Никита Петрович Кагардэ назначен уполномоченным «Союза трудового крестьянства» в западных районах восстания.
По словам Никиты Петровича выходило, что повстанцы будут в Москве если не завтра, то послезавтра наверняка.
— А там нас Европа поддержит! — кричал он. — Живем, Левка.
Однажды, когда Никита Петрович еще раз помянул о Европе, Лев перебил его:
— Постой, постой, батя, это что же, и вы варягов хотите кликнуть? Ты об этом раньше не говорил!
Никита Петрович смутился, пробормотал что-то о «наличии факторов» и вышел из комнаты.
Он уезжал теперь из дому очень часто, возвращался из своих поездок возбужденный успехами восстания, хвастался перед сыном победами, десятками сел, присоединившихся к Антонову, снова и снова рассказывал о вожаке восстания.
Никита Петрович, всецело поглощенный работой, не замечал ни склоки, разъедающей верхушку восставших, ни того, что богатые мужики через своих представителей в губернском комитете «Союза» и штабе вертели Антоновым, как хотели, ни того, что Антонов заливает самогоном свои сомнения.
Никита Петрович этого не знал. Он боготворил Антонова, верил в него.
Как-то поздно вечером Никита Петрович приехал домой в сопровождении двух молчаливых людей. Один назвался Яковом Васильевичем Санфировым, другой — Петром Ивановичем Сторожевым, крестьянином из недалекого от Пахотного Угла села Дворики.
Люди эти были похожи друг на друга: большие, меднолицые, молчаливые, хорошо одетые. Санфиров был светловолосый, у Петра Ивановича волосы были черные, с проседью.
Никита Петрович вышел на кухню, чтобы поставить самовар. Лев пошел за ним.
— Кто это такие? — спросил он отца.
— Антоновцы. Что побелей — командир личного девятого полка и начальник штаба у Антонова, а другой — начальник разведки.
— Эсеры?
— Сторожев — эсер, член Учредительного собрания, большой богатей. А Санфиров — беспартийный.
— А куда вы едете?
— Дворики присоединять.
— Возьми меня!
— Ладно, увидим. Ступай, собери на стол.
— Что же ты молодца своего в отряд не пошлешь? — спросил Сторожев учителя, когда они сели пить чай.
— Куда ему, Петр Иванович!
— Я прошусь, а он не пускает, — пожаловался Лев.
Санфиров и Сторожев засмеялись.
— А я стреляю лучше, чем он! — похвалился Лев.
— Ну? — удивился Сторожев. — А ну, покажи.
Он вынул из деревянной кобуры маузер.
Они прошли в классную комнату. Санфиров нарисовал на стене кружочек, и Лев всадил в него пять пуль, одну за другой.
— Молодец! — сказал Санфиров. — Зря ты его, Никита Петрович, к нам не пускаешь.
— Молод, — буркнул недовольно Никита Петрович.
— Сколько же вам лет? — спросил Сторожев. — Двадцать будет?
— Семнадцать, — огорченно ответил Лев.
— Молодец, просто молодец! Поедем завтра в Дворики, а?
Лев сиял от похвал. Когда все возвратились в квартиру учителя, Лев стал расспрашивать Санфирова об Антонове. Но тот заявил, что хочет спать. Сторожев заметил:
— Огромная башка у Степаныча!
— Н-да, — неопределенно буркнул Санфиров. — Голова действительно большая. — И кряхтя стал устраиваться на узеньком и коротком диванчике.
Перед сном Никита Петрович рассказал сыну историю Санфирова и Сторожева.
— Санфиров — унтер-офицер, человек прямой; один раз вспылил да и кокнул какого-то комиссара. Он в большом почете у Антонова, друг его, водой их не разольешь. А Сторожев вроде фермера. Сто десятин земли имел. Машины завел. По-научному землю начал возделывать: знаменитость на всю округу. В семнадцатом году комиссаром Керенского был в нашем районе. А потом, как началась эта катавасия, все у него отобрали — и землю, и лошадей, и коров. Лошадей, говорит, не жалею, а за землю я им отплачу. Землю, говорит, кровью полью, а не отдам. В Учредительное собрание его выбрали. Этот куда хочешь пойдет!
На другой день Лев с уважением рассматривал молчаливого, сурового Сторожева — вот он какой!
Было уже светло, когда все четверо выехали из села. За санями, на которых сидели Лев и его отец, трусили конники сторожевского отряда.
Дворики встретили антоновцев холодно. Сторожев долго бил в колокол, собирая народ, мужики шли неохотно. Никиту Петровича они слушали молча. Изредка лишь слышались оскорбительные шутки и смех насчет его роста.
Лев выходил из себя.
«Черт возьми, — думал он, — их просят, их умоляют, а они издеваются?!»
На обратном пути он заявил отцу, что хочет пойти в отряд к Сторожеву. Никита Петрович цыкнул на него и впервые за много лет грубо обругал. Лев оскорбился, перестал разговаривать с отцом и мучил его своим молчанием целый месяц.
Никита Петрович поссорился с Антоновым весной двадцать первого года, после ликвидации Кронштадтского мятежа. Много надежд возлагали в антоновском штабе на эту захваченную эсерами крепость. Отдаленные от мятежников многими сотнями верст, вожаки антоновщины верили в их победу, ждали падения Питера. Им казалось, что, если рухнет Питер, — развалится и советская власть.
Никита Петрович, словно одержимый, метался по уездам. Он охрип, расписывая победы кронштадтских мятежников.
Каждый день Никита Петрович привозил Льву новости — одна диковинней другой. Размахивая длинными тонкими руками, Никита Петрович кричал о новых победах над красными, о том, что Питер займут вот-вот, если уже не заняли.
В те дни разливанное море было в штабе Антонова и в занятых антоновцами уездах. Весть о том, что эсеры засели в Кронштадте, вихрем пронеслась по селам. Уже одна мысль, что есть где-то сила, которая борется за то же, за что идет борьба на тамбовских полях, приводила антоновцев в исступление.
— Скинем большевистскую власть! — гремел на митингах Никита Петрович. — Поднимайся, братья!
Деревни поднимались, и новые полки шли к Антонову. Брали оружие и средние мужички и уходили в «партизанские армии Тамбовского края».
Как-то вечером, недели три спустя после первых слухов о мятеже в Кронштадте, Никита Петрович вернулся из поездки по округе в столицу восстания — село Каменку.
Мрачное молчание, царящее на улицах, еще вчера полных народа, поразило его.
«Перепились все, что ли?» — подумал учитель, слезая с лошади.
— Эй! — окликнул он часового, стоящего около штаба. — Что тут, перемерли у вас все?
— Амба! — сказал он. — Кончились матросы.
— Брешешь! — закричал Никита Петрович. — Как — кончились?
Часовой, не ответив, отошел. Никита Петрович взбежал на крыльцо и уже в сенях услышал тоскливое пенье. Сердце его упало: давно не пели в штабе эту песню. Он толкнул дверь.
В главной, самой большой комнате штаба, при слабом свете лампы, висевшей под потолком, сидели и лежали люди.