— Как же вы во время антоновщины спаслись?
— А так. Ни тем, ни другим молебнов не служил. Воюйте, как знаете, а я ни при чем.
— Хитрый вы, отец Павел.
— Пятый десяток тяну, научился жить.
Поп был рад собеседнику и проболтал с ним весь вечер. Лев кощунствовал, но кощунствовал так остроумно, что отец Павел не обижался.
На сеновале, куда отец Павел поместил их, Богородица, придвинувшись к Льву, начал рассказывать о себе. Видно, он давно томился в одиночестве, давно мечтал поведать кому-нибудь свои мысли.
— Ты давеча в споре с попом прав был, — шептан он. — Крестом ничего не сделаешь, нужен меч. Я в бога веровал, в монахи собирался идти, священником думал послужить. В Москву даже собирался ехать, в духовную академию. А потом прихлопнули ее. И тут у меня все зашаталось. Как же так, думаю, господи? Служители твои готовились к великому подвигу, а ты не помог им? Потом церкви стали закрывать, кресты сбрасывать… Сначала думал, — это искус, божья премудрость, отец мне все так и говорил. Да отец ведь в бога вовсе и не верил, он хитрый был. Ему лишь бы жить, а чем жить — наплевать. Вот и споткнулся, зарвался. В политику полез — его и услали в Соловки. Я не от него веру перенял. Мать у меня святая женщина. Верует широко, видит бога во всем мире. В цветке видит, в птице. Она и меня учила: бог, говорит, это жизнь. Жизнь любишь, и бога любить надо… А тут все смешалось. Война, кровь. Как же, думаю, такую жизнь любить? Ну и бога тоже? Ведь бог жизнь дарует? Ну, пошли искус на год, на два, на три! А ведь тут десять лет. За что? За какие грехи? За чьи грехи? Стало быть, бог за народ взялся. Ну, накажи, кого надо, ну, пошли мор… Вот и поколебался. Тосковал, ночи не спал, молился, все ждал — во сне бог ко мне придет, укажет, что делать, расскажет, почему такое. Ведь я — то чист, я верую, скажи хоть мне-то это. Так и не пришел. Во сне девок вижу, а бога никак. Озлобился, очерствел, бросил молиться, махнул рукой. Значит, думаю, все пустое. А пустоты я не могу выносить, душа пустоты не терпит. Я все думал, думал: где же дорога, где истина, где огонь? И вот я веру себе новую создал. Вера такая, — шептал Богородица. Он хватал в темноте Льва за руки, задыхался, дрожал всем телом. — Человек есть бог! Все для меня и весь мир для меня создан. Богочеловека надо найти, в него поверить, апостолом его быть. Христа только двенадцать человек сначала понимали, да и те кое-как. Один предателем оказался, другой отрекся, третий не поверил. Девять человек нашли богочеловека. Они ведь тоже, вроде меня, ходили, тосковали о нем и кричали, может быть, как я кричу: где же ты? И у нас, и по нашей земле ходит богочеловек, и вот я ищу его, и зову его: боже, где ты? Когда ты приехал, я во сне тебя видел, будто бы стоишь ты в поле и смотришь на мир, и все знаешь. Откройся мне, не молчи. Не молчи, Лев, не смейся. Слышишь?! Я веровать хочу.
Богородица зарыдал, забился в припадке. Лев упал на него, скрутил ему руки; Богородица извивался, хрипел, страшно скрипел зубами. На мгновение он утихал, потом снова начинал биться.
Наконец затих.
Он еще спал, когда Лев проснулся, тихонько соскочил на пол и открыл ворота сарая. Они были обращены к полю; по жнивью стлался клочковатый туман. Только у самого горизонта зажглось маленькое, невидимое до этого мгновения, облачко. Где-то солнце уже стояло высоко в небе, где-то уже началась жизнь, начались дневные заботы, но здесь, на краю зеленого оврага, с вершины которого были видны поля и деревушки, хутора и дальние рощи, — было еще сумрачно. Потом теплый солнечный круг поднялся над землей, и вдруг все засверкало, туманы испарились, загорланил петух, собака, свернувшаяся клубком в соломе, блаженно потянулась, загоготал гусь, вытянув к солнцу длинную шею, на речке блеснула золотая рябь, ветерок сдул с овсов и проса ночную росу.
В селе поднялся говор, застучали колеса, заржали лошади. Пастух щелкнул кнутом, точно выстрел прокатился по лощине и замер где-то в дальних камышах; пыль, улегшаяся за ночь и смоченная росой, высохла и побежала вслед за первой подводой. На токах уже плясали цепы, завывали барабаны молотилок. Начался день.
…Проснулся Богородица. Он не помнил о вчерашнем, щурясь оглядывался вокруг, прислушивался к шуму, наполнившему село.
Попадья позвала их завтракать. Они поели и двинулись в путь. Вскоре они были в Двориках.
Оказалось, что мать Богородицы уехала по каким-то делам в Тамбов, в доме осталась глухая кухарка Аксинья. Богородица этому обстоятельству откровенно обрадовался.
— Вот уж теперь мы насчет баб смекнем! — Он противно облизнулся, и Льву стало не по себе.
«Бога ищет и баб не забывает, — мелькнуло в мыслях. — Уж не сумасшедший ли он?»
Богородица водил его по селу, рассказывал о боях и пожарах во время антоновского восстания, показал дом Петра Ивановича.
— Да, — вспомнил он. — Помнишь, я давал тебе адрес Сторожева. Он бежал сначала в Румынию и служил там в сигуранце, потом перебрался в Польшу. Там он до сих пор служит в разведке, в дефензиве. Это точно, это мне по секрету сказали. Пригодился тебе его адрес?
— Нет, потерял.
И чтобы переменить разговор, Лев спросил:
— А это чья изба?
— Брата Петра Ивановича — Семена. Он председателем в здешней артели. Они тут затеяли сообща обрабатывать землю.
— Коммуна, что ли? — спросил Лев.
— Нет, до коммуны не дошло. У них и без того война идет. Погоди, мы еще на сход с тобой отправимся. Послушаем, как мужики ругаются.
После ужина Лев и Богородица вышли на крыльцо. Мимо поповского дома шел человек в военной форме. Он вел за руку мальчишку.
— Шельмец, — приговаривал он. — Я тебе покажу озорничать.
— Это вот и есть Ленька! — шепнул Богородица.
— Что ты? Ведь он молодым должен быть.
— Говорю — поседел.
Ленька остановился у крыльца, поздоровался с Богородицей и пристально посмотрел на Льва, словно что-то припоминая.
— Из города? — спросил он, свертывая цигарку.
— Оттуда.
— Жарынь-то какая, благодать. Да не верещи ты, — цыкнул он на мальчика — тот стоял, ухватившись ручонкой за отцовскую рубаху, и хныкал.
— Хороша погода.
— Почем хлеб в городе?
Богородица ответил.
— А ты что, на побывку приехал?
— Вот их хочу к себе перевезти. И так забот полно, а я тут еще в артельные дела ввязался.
— Как там у них?
— В артели-то? Они себе землю, ту, что вокруг озера, требуют. Земля сторожевская, а они все — красные партизаны. По праву им принадлежит земля. Так нет, уперлись, кулаки чертовы. Не дадим, кричат, больно-де жирны, и озеро им, и землю им.
— Жадничают.
— Не говори. Как волки вцепились. И кто? Пантелей Лукич да Селиверст Петров. Чуть не в драку. Бандитское семя. Зря я их в антоновщину не стукнул.
— Это что за Селиверст? — безразлично спросил Лев.
— Заместителем председателя бандитского комитета был, — ответил Ленька. — И тогда над нами глумился, и сейчас глумится. Ох, шкура! Не знаю, что это с ними канителятся. Ну, пойдем! — Ленька взял сына за руку.
— Как Наташа? — спросил Богородица.
Ленька махнул рукой.
— Плохо. Две недели здорова, месяц больна. Измучился.
— Ты бы ее в город повез.
— Вот хочу взять к себе в часть. Лечить буду. Ну, прощайте.
— Н-да, — протянул Лев. — Вот так стегануло Леньку!
Темнело. В селе кончили ужинать, девки собирались «на улицу». Где-то уже пели под гармошку.
— Идем, — предложил Богородица.
Вдоль Большого порядка шла «улица». На бревнах против школы сидела толпа. Гармонист играл «страдание», девушки пели:
Ах ты, милый, где ты, где ты,
Про тебя идут газеты…
Едва успевала окончить прибаску одна, другая затягивала свою:
Ах ты, милый, где ты тама,
Отзовись хоть телеграммой.
Третья пела следующую:
Дайте, дайте мне наган с ручкою зеленою,
А потом меня найдете в саду застреленную,
Лев давно не слыхал прибасок; он, улыбаясь, слушал состязание девушек:
Ты не думай, милый мой, что гонюсь я за тобой.
Я гонюся за другим, за товарищем твоим.
Лев оглянулся, Богородица исчез.
«Вот подлец, — подумал Лев. — Кралю ищет».
Вы разрежьте мое сердце, вы разрежьте поперек,
Вы разрежьте поперек, посмотрите, кто завлек…
— Мишка! — крикнул он. Ответа не было.
Пойду в лес, я стану к дубу,
Обниму я свою Любу.
Другая пела:
Пойду в лес я, стану к вязу,
Завлеку обоих сразу.
Состязание длилось больше часа. Казалось, запас прибасок у девушек неиссякаем. А гармонист все так же скучающе, положив голову на гармонь, выводил «страдание».
Лев поискал среди девушек и парней Богородицу, не нашел и побрел по селу. У речки он встретил новую «улицу». Эта направлялась в соседнее село. Впереди шагал гармонист, по бокам его, словно охрана, шли певуньи. Остальные растянулись по дороге, спорили, грызли семечки, притоптывали каблуками.
Сзади шли мальчишки; они орали прибаски, изображали взрослых. Одного из них мать тащила домой, подгоняя шлепками. Парнишка визжал и вырывался.
— Ой, не буду, ой, не буду, маманя!
— Подлец, — ворчала мать. — Безотцовщина! Вот я тебе. Был бы дома отец, он бы с тебя шкуру содрал!
Лев шел вслед за матерью и сыном. Женщина вошла в дом Сторожева.
«Уж не Митя ли это?» — подумал Лев.
— Привела? — спросил кто-то из темноты хриплым голосом.
— Привела. Ты бы выпорол его, Андриян.
— Пори сама! Митька! — послышался опять тот же голос. — А, Митька, в ночное поедешь?
— Не по-е-еду!
— Я вот те не поеду, шельмец. Я тебе не мать, враз выпорю.