Мы вместе вернемся сюда, дорогой друг; я приду за тобой, жди меня, время настало».
Лев кончил писать, расстелил на полу кожаное пальто — он все носил на себе память о Якубовиче — и лег. Через полчаса он заснул, убаюканный шумом ветра и дождя. Его разбудил гость: тот уже встал и оделся. Было темно. Дождь все еще шел.
— Вы бы поели на дорогу, — предложил Лев.
— Некогда. Если есть еще спирт, дайте.
Лев снова налил гостю полстакана спирта, тот проглотил его, словно это была вода, закурил.
— Ну, я поехал.
— Вы осторожнее — не дай бог…
— Обойдется! Мне еще пять городов объехать надо. Попадаться нельзя.
— Счастливо.
Лев пожал руку Одноглазому, запер за ним дверь, прошел к Мите, лег рядом.
Он не мог заснуть, и мысли его были невеселы. Он сделал все, что мог.
Оставалось еще одно дело: убрать Сергея Ивановича.
Около девяти часов Митя проснулся, заворочался, попросил воды.
Лев подошел к нему.
Мальчишка лежал с широко открытыми глазами и дрожал. Впрочем, бред прекратился, и Митя связно ответил Льву на вопрос о здоровье.
— Ну вот, Митя, приказано мне выгнать тебя на улицу. Сейчас от Сергея Ивановича прискакал милиционер, приказ привез. Если, пишет, не выгонишь — посажу в тюрьму.
Митя заплакал.
— Злой какой у тебя дядька, ведь это черт знает что! Прямо не знаю, что с тобой делать. Придется тебе, брат, уходить.
— Куда? — прошептал Митя.
— Это уж не мое дело. Да ведь и в городе он тебя найдет. Не иначе, прикончить тебя хочет.
Митя неслышно плакал.
Льву на мгновение стало жаль его, но он взял себя в руки.
— Видишь ты, какое оно дело. Разорил вас, землю отнял, отца прогнал и до тебя добирается.
Митя со стоном привстал и привалился спиной к стене.
Лев ушел во двор.
Митя сполз с дивана, оделся, обул сапоги, зашел в мастерскую, сунул в карман нож. Он решил: дядю Сергея надо убить.
Он бежал, спотыкаясь, падая и поднимаясь.
Бредовое состояние снова завладело сознанием Мити. Но одна мысль не терялась среди хаоса других, стремительно бегущих, клубящихся, неясных и страшных — либо уйти от дяди Сергея, либо убить его.
На углу Дубовой Митя остановился и задумался, стараясь понять, где он, что с ним, куда он идет. Тут ему показалось, что за деревом стоит дядя Сергей и смотрит на него.
Он вынул нож… Теперь вокруг было много, много деревьев, и за каждым стоял дядя Сергей. Он улыбался и манил к себе. Митя снова побежал. Услышав за собой топот ног, обернулся и завизжал — за ним гналась сотня дядей Сергеев.
Каждый из них был в шляпе, каждый держал во рту трубку, каждый кричал что-то такое, чего Митя не мог разобрать.
Он очнулся, сидя около забора, тяжело дышал, тер лоб и старался припомнить что-то очень важное. Вспомнил: надо найти и убить дядю Сергея. Да, да, скорее убить, а то дядя Сергей пошлет за Митей милиционера, тот плеткой погонит его в тюрьму, где крысы и вода. Вода поднимается все выше, она холодная, она не выпускает его…
Снова пришел в себя Митя на скамейке у калитки какого-то дома. Улица была пустынна. С реки потянуло ветром, становилось все холодней, Мите показалось, что это не ветер, что это вода окружает его и никуда ему из воды не выплыть. Он привстал, но темнота заволокла его глаза, снова стала леденеть кровь, ручонки сжимались в кулаки, ноги подгибались.
В этот миг он опомнился и с ужасом увидел, что это дом, где живет дядя Сергей. Ноги не держали Митю. Он снова сел на скамейку. Рваная фуражка упала в грязь.
— Да ведь это Митя! Петров Митя! — услышал мальчик знакомый голос.
Митя открыл глаза. Перед ним стоял дядя Сергей в шляпе, с трубкой во рту. Митя застонал, забился, потом, вспомнив то, самое главное, вынул нож. Не заметив этого жеста, Сергей Иванович взбежал по лестнице наверх и уже у двери крикнул:
— Оля, Ксения, скорей, скорей вниз.
И вернулся на улицу. Но у калитки никого не было.
Митя полз в овраг, кусты царапали его лицо, он падал, но полз, потому что слышал позади топот многих ног и крик:
— Митя, Митя!
Черная вода мчалась за ним, она настигла его, он упал в бездонную яму.
…Около калитки Сергей Иванович нашел Митину рваную фуражку. Он побежал было к оврагу, но вернулся — там была непролазная грязь, — снова стремглав поднялся к себе, дрожащими руками сорвал трубку телефона, яростно крикнул телефонистке номер, вызвал начальника милиции и приказал ему немедленно обыскать овраг.
И, усталый, опустился на стул.
Жена подошла к нему, поправила прилипшие к потному лбу волосы.
— Ты не ошибся?
— Нет. Вылитый Петр. Петра я такого же помню, — стоит перед глазами.
— Найдут, — убежденно сказала Ксения. — Никуда он не денется.
Нашли…
В тот же день Богданов давал объяснения губернской контрольной комиссии.
Взбешенный неудачами последних дней, Богданов начал с того, что накричал на Сторожева, на Алексея Силыча, на председателя контрольной комиссии, держался смело, если не дерзко.
— Значит, считаешь себя кругом правым? — спросил его Алексей Силыч.
— Безусловно. Я дал честное слово, что демонстрации не будет. Вышло иначе. Но я — то при чем? Ведь это же факт: на балконе меня не было, речей я не говорил, сидел дома. Да и вообще знать не знал, что готовят Фролов и другие. Они взрослые люди, у них свои расчеты, почему они должны решительно обо всем советоваться со мной? Так в чем же моя вина?
— В том, что Фроловых наплодил здесь ты, — сказал Сторожев.
— А не вы ли своей политикой диктата?
Сторожев пожал плечами. Презрительная улыбка скользнула по губам Алексея Силыча.
— Это мы диктаторы? Мы, разговаривающие с тобой, с капитулянтом и заговорщиком, без угроз и оскорблений?
— Я вижу оскорбление в том, что вы предъявляете мне такие обвинения, в которых я кругом чист.
— Святоша! — вырвалось у Алексея Силыча.
Богданов ответил ему взглядом, полным презрения.
«Погоди, — прочел в этом взгляде Алексей Силыч, — мы еще посчитаемся с вами!»
— Зачем ты лгал, утверждая, будто никакого отношения к демонстрации не имел? Один из твоих приятелей сознался, что накануне ты, Фролов и признавшийся совещались как раз по этому вопросу. Ты же коммунист! — Председатель контрольной комиссии говорил тоном ровным и спокойным.
— Он был коммунистом, — заметил кто-то из членов комиссии. — Теперь он троцкист.
— Это ж травля! — передернул плечами Богданов. — Зачем вы травите нас? Кто вам донес на меня? Назовите его!
— Твой друг Карл Фогт. Тоже коммунистом себя называл. Под твоим крылышком грелся.
— Не я принимал его в партию.
— Он оказался шпионом.
— Ложь!
— Он готовил взрыв на химзаводе.
— Что-о?
— А вот почитай его показания. — Алексей Силыч протянул Богданову лист бумаги.
Тот пробежал глазами документ и понял, что надо изменить тон. Всеми видами мимикрии Богданов владел артистически. Он тяжело опустился на стул и уронил голову на руки.
— Товарищи, — глухо сказал он, — товарищи, это… я… не знаю, что и говорить. Запутался… Режим… Невыносимо так!
— Ах, режим?.. Невыносимо! А вот эти сочинения? Это выносимо?
Сергей Иванович бросил на стол пачку листовок, напечатанных Петровичем. Были тут и знаменитая «мобилизация», и «платформа», и прочие сочинения.
— Это не мое. Что мое, то мое, а в этом не виноват. До этого не докатился.
— Зачем же ты врешь? Все одним шрифтом напечатано.
— Ничего не знаю. Никакой типографии у меня нет. Это клевета.
— Значит, не скажешь?
— Чего вы от меня хотите?
— Есть сведения, что ты путаешься с темными, подозрительными людьми, — сказал Алексей Силыч.
— Все клевета! Кому-то надо меня опорочить.
— Льва Кагардэ знаешь?
— Знаю.
— Кто он такой?
— Сапожник. Мой жилец.
— Сапожник?
— А черт его знает…
— Оставим сапожников, Алексей Силыч. Надеюсь, ты разберешься, кто он — сапожник, печатник или тоже шпион. Неужели ты не понимаешь, — Сергей Иванович обращался к Богданову, — неужели не видишь, куда вы идете, к кому идете, на кого начали работать?
— Я не дитя. Я в политике понимаю больше, чем ты.
— Положи партийный билет! — сурово сказал председатель контрольной комиссии.
В комнате стало тихо.
— Товарищи!
— Тут тебе товарищей нет.
— Я скажу все.
— Типография есть? Где типография?
Богданов молчал.
— Клади билет.
Лицо Богданова сделалось красным.
— Ну?
Богданов вынул партийный билет, бросил его на стол и вышел из комнаты со словами:
— Вы вернете его мне. Вернете!
Вечером к Льву пришел Зеленецкий, вслед за ним явился Опанас. Лев еще накануне просил его зайти. Опанас сначала хмурился, держался холодно, но Лев был ласков, предупредителен; угощал приятелей пивом, водкой.
Опанас скоро растаял.
Богданов явился в сопровождении Фролова. Тот смирненько сидел в углу — сегодня он был похож на старую общипанную ворону.
— Как в контрольной комиссии? — спросил Лев.
— Отобрали партбилет.
— Стало быть, исключили? Н-да!.. — Лев налил Богданову водки.
Они выпили.
— Пойдем поговорим, — сказал тихо Лев. — Серьезное дело. Мы сейчас, — обратился он к гостям.
— Что ты думаешь делать? — В комнате Богданова никого не было.
— Это не твое дело.
— Слушай. Ты ведь пропадешь без партбилета!
Богданов молчал.
— А если еще письмо написать? Так, мол, и так, в последний раз…
— Я не желаю слушать твои советы. Поберегись. Там и о тебе разговор шел.
— Мне-то что, я на жизнь всегда заработаю, а вот ты без этой хлебной карточки — нуль.
— Слушай, ты этот тон оставь.
— Ну, ну, нервный какой!
— Знай меру! Подлец!
— Хочешь, дам совет?
Богданов молчал.
— Отравись.
— Чего-о?
— Отравись, говорю. Напиши письмо: так, дескать, и так, лучше смерть, чем жизнь вне партии. Что, дескать, оклеветан. Мог бы загладить свои ошибки, но не могу жить в атмосфере недоверия.