Обычные работы, которыми занимались коммунщики, ежедневно шли своим чередом и подвигались вперед. К концу июня перепахали тальники, но так как зерна для посева не было, да и сеять яровые было уже поздно, решено было пустить все пять гектаров под турнепс. Одновременно началась усиленная заготовка и сушка ягоды. Работой были заполнены все дни с утра до наступления сумерек.
Вечерами по окончании работ, когда жаркий день сменялся приятной прохладой и с озера начинал дуть легкий ветерок, коммунщики проводили время около костра. Тут они толковали о работах на завтрашний день, рассказывали о своей трудовой жизни, строили планы на будущее, а порою пели песни. Вечно веселое настроение Никешки постоянно оживляло эту семью еще недавно совсем чужих людей, которая была теперь спаяна самой тесной дружбой и согласием.
В начале июля решили «пустить в ход инкубатор». Для пробы заложили 50 яиц, которые тщательно очистили от всякой грязи. Даже самые маленькие пятна смывали чистой тряпкой, смоченной в теплой воде. Долгое время пришлось выбирать место для инкубатора, так как во время инкубации аппарат не должен подвергаться даже самым незначительным сотрясениям. Все это заставило построить на высоком месте, вдали от жилья и дороги, особый сарайчик, инкубаторий.
О затее коммунщиков вскоре узнала деревня. Многие сначала не верили, что есть такой аппарат на свете, и считали разговоры про инкубатор пустой болтовней. Но когда несколько человек побывало у коммунщиков и потрогали инкубатор руками, деревня поверила, и тогда потянулись любопытные посмотреть своими глазами диковинную машинку.
Некоторые выражали твердое намерение присутствовать при закладке в инкубатор яиц, а старый дед Онуфрий решил проследить высиживание от самого начала до конца.
— Три недели ить придется ждать! — предупреждали Онуфрия коммунщики.
Но дед только моргал красными веками да приговаривал:
— А зато без мошенства! Зато своим зраком увижу посрамленье божье!
Коммунщики махнули на деда рукой.
— Ладно, коли так. Сиди. Может, помощь от тебя увидим.
А чтобы дед не сидел без дела, поручили ему промывать каждую неделю фланель, вынимать ежедневно на 10 минут яйца и через день перевертывать их на другую сторону. Дед сопел носом, хмуро посматривал на коммунщиков и на все охотно соглашался.
— Ладно, ладно! Все исполню в точности, однако нет моей веры, чтобы без бога живая тварь появлялась на свет. Не должно быть такого.
Скажем прямо, выполнял Онуфрий порученное ему дело добросовестно. Не досыпая по ночам, дед подкручивал керосиновые лампы, поддерживая температуру, перевертывал яйца, мыл фланель и за три недели как будто и глаз не сомкнул.
— Не испортил бы он почина-то нашего? — беспокоился Рябцов.
Но Федоров держался другого мнения:
— Этот не попортит. Этот в точности все исполнит, что нужно, потому бога испытывает он. Так сказать, на опыте проверяет: есть бог ай нет.
Ровно через три недели началось проклевывание. Дед Онуфрий, словно очумелый, примчался в барак в три часа ночи и всех поднял на ноги истошным криком.
— Стучат! — орал Онуфрий. — Стучат ить!
— Кто стучит?
— Дьяволы ваши стучатся!
Смекнув, в чем дело, коммунщики быстро натянули на себя одежду и сломя голову кинулись в инкубаторий.
К утру проклюнулось 43 гусенка. Онуфрий растерянно смотрел на гусят, мигал в недоумении красноватыми веками, а потом осторожно посадил на негнущуюся ладонь крохотный желтый комочек, который беспокойно крутил головой и попискивал, и хрипло просипел:
— Та-а-ак!.. Керосин, стало быть, заместо бога…
Качая головой, Онуфрий смотрел на цыплят, не веря своим глазам:
— Ну, и дела-а-а… Ну, и работа-а-а!
И, обращаясь ко всем, спрашивал:
— Неужто жить будут?
— Будут, дед!
— Вот те и бог! — развел руками дед и неожиданно для всех захлюпал носом. По сморщенному лицу его на сивую бороду закапали частые слезы.
После первого выводка гусят коммунщики решили «зарядить» аппарат сотней яиц.
— Управимся ли? — беспокоились Юся Каменный и Сережка-гармонист.
— Ничто. Справимся! — уверенно отвечал Федоров.
А тут и помощник неожиданный появился.
Однажды вечером, когда в бараках начали уже укладываться спать, кто-то загремел в сенях, и хриплый голос крикнул:
— Кто тут люди живые?
Послышался сильный стук в стену.
— Откройте, господа-товарищи!
Чьи-то руки шарили по стенам, нащупывая дверь.
Никешка соскочил с койки и открыл дверь.
Через порог шагнул дед Онуфрий и, сняв шапку, поклонился в пояс.
— Почтенье честной компании, — сказал Онуфрий, разглаживая бороду.
— Садись, коли пришел. Гостем будешь.
Появление Онуфрия в такой поздний час заинтересовало всех.
Было ясно одно, что пришел Онуфрий в такое время неспроста, а случилось, очевидно, что-то очень важное, что пригнало его сюда из деревни.
— В деревне все на месте? — не утерпел, чтобы не задать вопроса, Никешка. — Дома по-старому стоят ай крышами вниз повернулись?
Онуфрий снял с головы шапку, положил ее на колени, потом достал из кармана гребешок и, не спеша расчесав бороду, ответил:
— К вам, стало быть, пришел. Проситься, стало быть…
Сунув гребешок в карман посконных штанов, дед приподнялся со скамьи и неожиданно отвесил всем низкий поклон:
— Примите, люди добрые, за хлеб на работу.
— Что это ты говоришь несуразное? — удивился Тарасов. — От такого хозяйства, как твое, и в батраки вдруг? Шутить надумал?
Дед почесал в смущеньи затылок.
— Выперли меня из своего хозяйства-то…
— Как так?
— Очень даже просто. Из-за бога и выперли…
— ?
— Вся семья супротив меня встала… Где, грят, потерял бога, — туда и ступай. А бога-то у вас я оборонил.
Онуфрий весело посмотрел на коммунщиков и спокойно сказал:
— Шестьдесят пять годов молился я богу. Бывало, лбом бьюсь об пол. Все, думал, от бога. Всякая живая тварь, думал, по божьему слову появляется. А тут машина. И таково это мне стало обидно. Не поверите даже. Пришел это я домой, снял иконы да топором раз, раз. Ой-юй-юй, что тут случилось. Старуха моя хлобысь меня ухватом. Сыновья — цоп по горбу. Ах, грю, дубины вы стоеросовые! Ну, однисловом, три дня повоевал будто на войне настоящей. А седни попа привели. Ходит патлатый и дымом меня кадит. Заблудшая, грит, овца. Опомнись, грит. Сам, грю баран ты, а я тебе не овца. Ну, а к вечеру выперли меня.
— Т-ца, — прищелкнул языком Никешка, — вот тебе и дед, а говорят, — старые за веру крепче молодых держатся. Вона какие у нас старички-то…
— Что ж, — сказал Федоров, — я думаю, никто против тебя не пойдет… Принимаем, что ли, деда в свою артель?
— А чего же его не принять?
— Места всем хватит.
— Принять, конечно!
— Какой разговор может быть?
Дед Онуфрий повеселел:
— Ну, и спасибочко. А уж я, будьте в покое, во как стану стараться… Только я хотел попросить вас всех пристроить меня к аппарату этому. Заместо химика буду у вас…
— Ай понравилось?..
— Занятно больно. Машина — и вдруг такое дело… А промежду прочим, антиресно бы знать: есть ай нет такой аппарат, чтобы телят, к примеру, выводить или другую какую живность?
Все рассмеялись. Онуфрий смутился и зачесал затылок.
— А по-моему, какой же тут смех? Раз до птицы дошли, должны и другое достигнуть…
— Достигнут, — засмеялся Федоров, — а ты, дед, вот что; принять мы тебя принимаем, но не за хлеб, а как равного. Однако какое имущество имеешь, должон передать в артель. Завтра же проси выделить тебя.
— Да раз на то пошло, — ясно, выделяться надо, — кивнул головой дед, — горшка своего разбитого не оставлю этим дубинам.
Через несколько дней сытая коняга бойко подкатила к баракам. Дед Онуфрий слез с возка и, кряхтя да охая, начал сгружать свое добро и переносить его в бараки. К вечеру Онуфрий привел корову.
— Ох, и лаялись же они! — сообщил дед, покачивая головой. — В старое, грят, время в сумашедчий дом бы тебя отправили. А я, грю, на старое время плевать хочу, а только в новое время из сумашедчих домов здоровые сами выезжают.
И очень довольный своим ответом, Онуфрий смеялся до слез.
Так появился в артели птичий дед, который целыми днями возился около инкубатора и даже, как передавали ребята, разговаривал с инкубатором, словно с живым существом.
Федоров отвез в город сушеную землянику, а на вырученные от продажи деньги купил пару племенных подсвинок. За разведение свиней особенно стоял Тарасов. Да и остальные голосовали дружно за свинью.
— Без свиней какое же это хозяйство?
— Никак невозможно без свиней.
Теперь артель уже имела пару лошадей, одну корову, пару свинок, свыше 600 кроликов и около 200 штук гусей. Но это богатство не улучшило жизнь коммунщиков. Они по-прежнему питались ухой и кулешом да копченой рыбой, которая появилась на столе после отъезда пионеров.
В июле кончились запасы хлеба. Была на исходе и крупа. Кое-кто стал ворчать. А вскоре начались споры, нередко переходившие в брань. Никешка и Кузя, при молчаливой поддержке большинства, требовали продать хотя бы три сотни кроликов и сотню гусей, а на вырученные деньги купить хлеба. Федоров и Тарасов противились этому всячески.
— Ставь на большинство! — шумел Кузя.
— Зорить хочешь? — бесился Федоров. — Очумел, знать, дядя? Бились, бились, да снова начинать? Ты подумай-ка, голова, ежели мы продержимся еще немного, — золотом покроемся. Не продавать гусей надо, а стараться получить осенний вывод.
— Я про старых не говорю. Старые пущай остаются. А молодняк к чему беречь?
— Вот на, — злился Федоров, — так к чему же было волынку всю эту затирать? Неужто собрались мы крохоборством заниматься? Стало быть, режь, жги, пали, — потому головы у нас дурные. А я так скажу. Молодняк держать надо. Ежели выдержит у нас кишка, так посадим сразу не двадцать — тридцать гусынь, а полторы сотни. Ну-ка, сосчитай вот. Ежели каждая даст выводок в среднем по 10 штук, то гусиное стадо какое будет? Ведь полторы тысячи штук!?