— Нет моего согласия! Не допущу этого!
И, размахивая нелепо руками, брызгал слюной:
— Какая ваша земля?! Тоска одна, а тут навозу одного сколько ввалено. Десять годов ухаживаю за землицей. Как за оком своим слежу. Потом удобрил землицу!
— Чужим-то потом нехитро удобрять! — усмехнулся Тарасов.
Силантий топал ногами и визжал, точно свинья на бойне:
— Глотку порву за свою землю… Убейте сначала… Се равно не отдам подобру.
Отказались произвести обмен и Курмашев с Астафьевым.
— Ежели такой закон есть — делайте, а так несогласны.
— Да ведь вам же ближе будет к земле!
— Это нам безразлично. Привезете бумагу — валяйте. И опять же надо принять во внимание: засеяна земля.
— А наша что ж? Под паром, что ли, ходит? Обсемененную предлагаем.
— Может, на вашей ничего не взойдет.
— И на вашей может не взойти… А может и так случиться, что наша земля еще больший даст урожай.
Федоров вертел у мужиков на армяках пуговицы и говорил:
— Слова-то какие?! Мое — твое — наше! А к чему все это? Вона сколь у нас добра всякого! И коровы, и птицы, и другая животность. А мы, пожалуйста, пусть все это ваше будет. Переходили бы заодно работать.
— Поживем — увидим! — уклончиво ответил Курмашев. — А только без бумаги нет нашего согласия.
После бесплодных переговоров Кандыбин уехал в город за землемером.
Тем временем коммунщики убирали поля и перепахивали их вновь. После уборки хлеба начали строить жилое помещение. Пользуясь теплыми днями, коммунщики возили лес и клали венцы небольшого амбара, в котором должны были зимовать человек десять мужиков. Остальные решили провести эту зиму в старых избах. Одновременно с постройкой амбара начали расширять птичник и крольчатник. Много времени было затрачено на отепление сарая, в котором временно помещался скот.
Большие заботы были теперь у коммунщиков, — как заготовить удобрения.
За бараками вырыли огромную яму для компоста. Сюда сваливались сгнившая ботва, рыбья кость, чешуя и внутренности, сюда же сваливали навоз, птичий помет, остатки обеда, человеческие испражнения, подохшую птицу, прихлопнутых капканами крыс, а также весь мусор, который накапливался в бараке. Сюда же валили гнилое сено и солому, а все это каждый день поливали мочой животных.
Затея с компостом принадлежала Семену. Он каждый день приходил смотреть, как наполняется яма, и непременно тащил сюда какую-нибудь пакость. Он следил за тем, чтобы помои выливались в компостную яму, и искренне огорчался, когда видел Мишкину мать, выливающую помои куда попало.
— Ах, тетка! — с сокрушеньем качал головой Семен. — Золото выбрасываешь.
— Тьфу тебе! — отплевывалась Мишкина мать. — К твоей яме подойти нельзя — такая зараза. Надо тебе — так сам выноси помои.
— И вынесу! Ты только покличь меня, когда ведро будет полным!
Тем, кто интересовался вонючей ямой, Семен с охотой разъяснял:
— Золото — такие ямы! Весной поболтаем, помешаем, да и на огороды. А за урожай ручаюсь. В наших местах, поди, в жизнь таких урожаев не снимали, какие мы соберем.
Тем временем в школе начались занятия. Ребята прибегали теперь на озеро реже, но они по-прежнему живо интересовались хозяйством. Со временем они мечтали втянуть в артель всех школьников. Поэтому они теперь часто рассказывали ученикам про артельные дела, стараясь заинтересовать всех. О своих делах ребята аккуратно писали шефам и советовались с ними.
Вот одно из последних писем.
Дорогие товарищи!
Мы теперь учимся в школе. Наше звено уже не звено, а целый отряд. Уже восемнадцать пионеров имеется в нашей деревне. Мы недавно начали санитарную работу, как вы писали. У нас есть теперь постановление, чтобы каждый ученик приносил каждый день по 10 тараканов и по 5 клопов. Мы их относим в компостную яму. А у нас есть новый, Семеном звать, он просит, чтобы приносили мышей. Федоров смеется и говорит — налог мы с тараканов собираем. А тараканы разводят грязь. Семенов нам говорит, что мыши и крысы приносят большой вред. Говорит, целый город можно на эти деньги построить, сколько они съедают и портят в год. Мы теперь заготовляем капканы и будем их ловить. Завтра мы соберем отряд и постановим, по сколько крыс и мышей должен приносить каждый. Плохо — нет вожатого. Федоров выписал нам журнал «Вожатый». Мы хотим получать еще газету, но какой адрес, не знаем. Очень хорошо бы получать от вас. За деньги не сомневайтесь. Вышлем сколько надо. Только чтобы не больше рубля.
И подписи.
А внизу приписка:
Семен говорит, надо ловить кротов. Они вредят огородам, и у них есть шкурки, за которые можно получить большие деньги. А летом обязательно приезжайте.
С наступлением зимы на берегу водворилось затишье. С озера подули ледяные ветры. Земля задеревенела, застыла, стянулась ледяными корками луж. В мерзлых черных ветлах зашумели колючие, морозные ветры. А в одну ночь свинцовые тучи опустились на землю и покрыли ее ровным снеговым покровом. Белое поле, белые крыши домов, белые дороги и огороды сливались мутной мглой с серым, тоскливым небом.
Подули ветры, и с гребней сугробов запорошило снегом.
Теперь все чаще и чаще сидели коммунщики в небольшом амбаре, вокруг жарко натопленной печки, проводя в разговорах досуг. Во время обеда на середину выдвигали стол и ставили на него чашки, караваи с хлебом и глиняные миски.
Стол коммунщиков стал теперь значительно лучше, чем летом. Правда, кушанья не были затейливыми. Обычно на столе появлялись грибные щи или же картофельная похлебка, иногда кислые щи с соленой рыбой, а на второе обязательная каша с молоком. Но эта незатейливая еда удовлетворяла всех вполне. Утром завтракали горячей картошкой с кислым молоком, а иногда варили кашу с творогом. Домой на ужин брали квашеную капусту и кислые огурцы, а первое время носили с собой копченую рыбу. По воскресным дням от печки тянуло вкусным запахом оладышек на масле. Временами Федосья Григорьевна потчевала коммунщиков пышными пирогами с груздями и яйцами.
На пищу не обижались. Еда была сносной. Хуже было с помещением и еще хуже с одеждой. Коммунщики ходили обтрепанные, оборванные, а некоторые во время сильных морозов вынуждены были сидеть в амбаре.
— Благодать! — смеялся Семен. — Сидишь вроде барина да живот греешь. Ну-ка, Федоров, притащи дровишек, — командовал он, — обогрей ребятишек.
— Ничего. Перетерпим! — хмурился Федоров.
— Верно! — подхватывал Семен. — Зиму вроде медведей пролежим, а летом на манер Адамов будем ходить.
— Медведь оттого и лежит в берлоге, что калош не имеет! — шутил Никешка. — Ну, а нам чего рыпаться.
Тем временем в деревне назревала буря. В январе приехал из города член совета, который делал доклад о работе районного исполнительного комитета.
После доклада выступали мужики и кое за что поругали докладчика. Среди выступающих был и Кандыбин. Он раскричался так, что даже синий стал от крика.
— Это бюрократизм! — стучал по столу кулаком Кандыбин. — Мы с самой осени просим выделить артельную землю в одно, а где толк? Волокита это, а не работа!
Член совета записал жалобу Кандыбина в книжку и обещал расследовать это дело.
Потом докладчику стали задавать разные вопросы. Между прочим Федоров спросил:
— А вот, товарищ, скажите: есть у нас которые без земли, а состоят в артели. А есть которые кулаки по 200 гектаров имеют. Интересно бы знать ваше мнение, почему советская власть допускает это?
— А вы хлопотали, товарищ? — спросил докладчик.
— Похлопочем, ежели права на нашей стороне. Главное надо узнать: можно ли?
— По-моему, можно! — сказал докладчик.
Этот разговор быстро разнесся по всей деревне. Кулаки всполошились.
— Вона куда гнут! На землю нашу метят. На чужой карман зарятся.
— Вот она коммуния чертова! Мое — мое и твое — мое. Каки-таки хозяева нашлись?
— Коли надо землю — пущай болото осушают.
Встревоженные кулаки начали теперь шмыгать из одной избы в другую и нашептывать всякую всячину.
— У нас землю отберут — за вашу возьмутся.
— По клетям, говорят, пойдут скоро.
— Гнать их надо. Откуда такие взялись? Сотни лет жили в спокое, а тут на тебе. Коммуния какая!
Деревня заволновалась, зашевелилась, загудела, словно встревоженный улей. У Силантьева по вечерам начались собрания.
— Чего ж это, братцы? Как же получается-то? — кричал Силантьев. — Грабеж, стало быть!
Некоторые кулаки помалкивали, а Прокофий советовал плюнуть на все и махнуть рукой.
— Ну, урежут немного! Подумаешь, какая беда! Так и так без батраков не управиться с землей!
— Все равно разлетятся скоро, — предсказывал Прокофий.
— А ежели не разлетятся?
— Разлетятся!
— Тьфу! — горячился Силантьев. — А не разлетятся, так нас по ветру пустят. С батраками, вона, как стало, слова не скажи. Чуть что — так он в крик: расчет, орет, давай. В артель, орет, уйду. Дай-ка им за землю уцепиться — проглотят. Тебе-то что, а меня уже выпирают. С чернозема выпирают. Потому округлять вздумали, ежа им в брюхо.
— Разлетятся! — твердил Прокофий.
— С чего ж им разлететься? — и Силантьев дергал яростно бороду. — Кабы знал, что так получится, по сотне не пожалел бы за проклятущих зайцев. Все думал, пустяки. А они вона какое хайло теперь имеют.
— Петушка бы красного им пустить. На племя! — хихикал Миронов. — Небось погрелись бы, погрелись вокруг угольков, да и разошлись бы каждый в свою сторону.
Скоро и другая беда свалилась на кулачье. Из города пришла бумага. РИК предлагал сельсовету распустить кулацкую птицеводную артель, паевой капитал вернуть пайщикам, а все остальное передать артели той же деревни.
Нежданно-негаданно, к великой радости коммунщиков, их гусиное стадо увеличилось сразу на триста семьдесят семь штук.
В ту же ночь загорелась изба Федорова. Отстоять избу от огня удалось с величайшим трудом. А через день возвращающегося из города Кандыбина обстреляли в овражке.