Федоров рассвирепел:
— Разорять хотят? Перестрелять, как собак, хотят? Ну, ну!
С глазами, налитыми кровью, он шагнул вперед, вытянул руки и, задыхаясь от гнева захрипел:
— Ага-а! Стреляете? Поджигаете? Ну, ну, посмотрим. Посмо-отрим!
Война началась.
В феврале подули мокрые ветры. По ночам деревья шумели тяжелым тревожным шумом. По разбухшим дорогам тянулись ржавые полосы санного следа и конского помета. А как-то ночью хлынул теплый, обильный дождь, и к утру дороги покрылись синими, рябившими под ветром лужами.
В эти дни коммунщики ходили из двора во двор, призывая в свою артель новых товарищей. Кандыбин предложил пустить по деревне женщин. И это предложение было одобрено. В сельсовете были проведены отдельно женские собранья, потом собирали общий сход. Ребята устраивали свои собранья. А в начале марта, когда в деревню приехал землемер, ему пришлось выделять уже сорок девять семейств.
— В гору лезут! — шипели кулаки, которые делали все, чтобы помешать коммунщикам. Они пугали крестьян войной, выдумывали всякие небылицы, подпаивали водкой первых на деревне горлопанов и все чаще и чаще собирали свои собрания.
Однажды вечером Мишка прибежал к Федорову и, шепнув ему что-то на ухо, помчался к Тарасову, а потом заскочил к Кандыбину и потянул его за собой.
— Безголосые собрались. Выследил я их. У Прокофья собрались.
Первым заявился на кулацкое собрание Федоров. В избе, вокруг керосиновой лампы, сидели все деревенские захребетники. На столе стояли бутылки водки, чашки и миски с огурцами и кислой капустой. На тарелках лежало нарезанное сало. Увидев Федорова, кулаки беспокойно заерзали на скамейках и переглянулись между собой.
— Ну? — закусил губу Федоров. — Все обсудили? Кого теперь убить обсуждаете?
Прокофий хмуро посмотрел на Федорова.
— Дверь закрой, горлодер чертов!.. Чего избу студишь?
Федоров закрыл за собою дверь и, шагнув широко к столу, протянул руку:
— Ну-ка, покажь разрешение на устройство собрания!
Прокофий встал.
— Ты вот что! — сказал он, злобно мигая глазами. — Ты это брось… Какое тебе разрешенье? Кто ты есть за человек? Пошел вон отсюда.
— Врешь! — захрипел Федоров. — Ты горячку не пори… Заткни лучше свою плевательницу. А вы, мужики, вот что. Вы это забудьте, что обсуждали здесь. Да. Забывать, говорю, надо. Не шебаршить, значит, чтобы… Ты, может, думаешь, Прокофий, одна рожь два раза цветет? Это выкинуть надо… Поцвели и будет. Дай другому поколоситься. Не все же нам в солому расти. Чай, и мы люди, чай, и мы по-хорошему желаем жить. От хорошей жизни не загородишь нас теперь. Половодьем деревня пошла… Остановить думаете? Смотрите, не захлебнитесь часом!
— Ты что? — заорал Прокофий. — Во-он отсюда… Слышь ты!
— Вот я его! — вскочил Силантьев. За ним повскакали другие.
На Федорова бросилась целая свора. Чьи-то руки схватили его за горло и начали душить. Торопливый шепот прокатился по избе, словно шелест осинового сухого листа в осеннюю ночь.
— Нож… Дай нож сюда… Бейте его, и концы в воду… В озеро спустим.
Федоров отбивался, напрягая все силы, но постепенно начал слабеть. Теряя сознанье, он услышал чей-то хриплый голос:
— Брось нож… Без крови… Без крови надо… О косяк его, подлеца! О косяк!
Потом точно в тумане увидел Федоров, как распахнулась дверь и в избу ворвались Тарасов и Кандыбин. Одним ударом Тарасов свалил на пол присосавшихся к Федорову пиявок-кулаков и, подхватив падающего Федорова, прислонил его к двери.
— Куда? Десять на одного? — закричал Тарасов. — А ну-ка, со мной попробуйте!
Он подошел к Прокофьеву, у которого в руках блестел нож, и, приподняв его, с размаху кинул в угол.
— Ну? Кто еще тут есть?
Тарасов взял Силантьева за нос и так ущемил его пальцами, что нос побелел как снег.
— Заруби на своем поганом носу! — сказал спокойно Тарасов. — Ежели у нас после этого случится что, так я никакого суда не буду ожидать, а приду к каждому в избу, обломаю руки, ноги и в компост…
С этими словами Тарасов выпустил силантьевский нос, который тут же у всех на глазах превратился в красную грушу.
Коммунщики вышли.
Весна ударила дружно. Теплые ветры разметали на озере лед, и по широкой зеркальной глади покачивались бурые бесформенные льдины. Всюду бежали ручьи. Мокрые ветви деревьев разбухли, покрылись зелеными почками.
В ослепительном лазурном небе плавало расплавленное, ослепляющее солнце. Земля дымилась золотистыми туманами, и воздух был полон крепкого духа прошлогодних трав, прелых листьев и свежей воды.
В птичнике с шумом возились куры, обалдело гоготали гуси, в вольерах метались в радостном беспокойстве кролики. По двору бродил в грустном одиночестве толстый боров Кулак, заглядывая в кормушки, поднимая рылом перевернутые корыта.
С утра до поздней ночи к озеру тянулись подводы с лесом. В веселом звоне захлебывались топоры, деловито распевали свои песни широкие пилы.
На берегу росли новые постройки, амбары, птичники, скотный двор и навесы.
В стороне от барака, который был теперь превращен в коровник, выросла молочная. Здесь пахло сосновым лесом и свежестью. Большие кувшины, выстроенные в ряды, точно шеренга солдат, стояли на решетчатом полу, сверкающем чистотой. На полках лежали огромные бруски масла, точно куски янтарного меда.
В коровнике дремали, пережевывая жвачку, коровы. Теперь их было уже 37 штук. Они лежали на соломенной подстилке, и от них отделялся теплый пар. Перед мордами коров тянулся желоб для воды, и над желобом поднимались свежеструганные кормушки.
— Чистота и порядок! — радовался Никешка, с удовольствием осматривая коровник.
Но эта чистота заставляла многих все чаще и чаще задумываться. Каждый день для уборки коровника отправлялось десять человек, которые работали здесь по утрам, отрываясь от другой работы.
Приближалась горячая пора. Коммунщики готовились уже к запашке. А тут кролики начали метать помет. Сто двадцать крольчих принесли около 1500 молодых крольчат, за которыми нужен был самый серьезный уход. Немало времени отнимали и гуси. Весной на яйца сели 440 гусынь, и за ними нужен был уход и хозяйский досмотр.
— Надо что-то придумывать, — беспокоились коммунщики, — не то увязнем в коровнике обеими ногами. Для другой работы не хватит времени.
Некоторые предлагали убирать навоз через два дня, но против этого восстали доильщицы.
— Еще чего не придумаете? — ругались доильщицы. — Что нам, работы мало?
— Ежели навоз не выбирать — все коровы в навозе изгвоздаются. По часу каждую отмывать придется.
Выход из положения нашел Семен. Он долгое время присматривался к ручью, который протекал за сотню шагов от коровника, потом вымерял что-то жердью, морщил лоб, чертил на стене амбара какие-то планы и однажды предложил нанять в батраки ручей. Семен с таким жаром объяснял свой план, что был он одобрен всеми без возражений. И в тот же день от ручья в сторону коровника прорыли канаву. Около самого коровника соорудили небольшую плотину, а когда канаву соединили с ручьем — вода хлынула по новому руслу и вскоре образовала около коровника небольшой пруд, который сдерживала плотина. Теперь оставалось устроить водосток, соединить его с коровником и прикрепить щитки.
Через несколько дней все было готово. Главный химик-механик Семен Кучерявый, как прозвали его бабы за курчавую шапку волос, встал у щитков и, волнуясь, скомандовал:
— Выгоняй коров!
Доильщицы бросились в коровник. Послышались крики, щелканье кнута и взволнованные голоса:
— Но, но… Пошли, пошли!
— Эй, куда?
— Но, но, но…
Коровы, стуча рогами и громко мыча, выходили, тесня друг друга, на скотный двор.
— Все? — крикнул Семен.
И хор нетерпеливых голосов ответил:
— Все!
Семен поднял щитки. Вода с шумом вкатилась в коровник и, поднимая грязную желтую пену, погнала навоз к выходу. Однако тут же Семен увидел свою ошибку. Затопив коровник, вода встала и образовала в коровнике жидкое навозное озеро.
— Не течет?
— Ни…
— Вот те и механики! — разочарованно протянули коммунщики.
Семен почесал затылок.
— Обмишурились маленько… Надо бы скатом устроить пол, а потом и воду пускать!.. Придется переложить доски в наклон к выходу…
Переборка пола отняла три дня. Но эта работа не пропала даром. Теперь с очисткой коровника вполне справились два человека. Стоило только поднять щиток, как по стокам в коровник врывалась вода и с таким усердием прополаскивала полы, что у всех сердце радовалось. После этого оставалось согнать метлами навоз в сточную яму, дать время для просушки полов, потом сменить подстилку и засыпать в кормушки корм.
Удачный опыт с чисткой коровника водой натолкнул коммунщиков на мысль приспособить воду для чистки птичника и крольчатников.
Вскоре весь двор прорезали во всех направлениях каналы и водостоки.
Вся черная тяжелая работа по уборке конюшни, коровника, птичника и крольчатников была поручена ручью, который назвали Красный батрак.
— Хороший работник! — радовались коммунщики. — Работает как вол, а пить-есть не просит.
— И одевать не нужно!
— Благода-а-ать!
Затее коммунщиков подивились в деревне немало.
— И надо же ведь придумать такое!
Отношение к коммунщикам среди крестьян за это время сильно изменилось. Теперь уже не надо было уговаривать крестьян вступать в артель. Теперь все чаще и чаще на берег озера стали приходить мужики, как бы для осмотра хозяйства, но каждый раз все разговоры кончались просьбами, чтобы приняли в артель. Однако коммунщики решили до осени не принимать новых членов.
— Пождите немного! Или свою сбивайте артель, а к осени объединимся.
Но удивительное дело. Как только прекратился прием в артель — крестьяне переполошились и начали осаждать коммунщиков заявлениями, а получая отказ, ругались:
— Помещиками зажили! Сами в три горла лопают, а других не пущают. Где такое правило?