Сейчас оно еще не настало. Виктор и сам не почувствовал, как отстранился от своих старых товарищей, как легко и беспечно, хоть и на время, потерял их и оказался совсем одиноким. Один — в своем пустынном кабинете, один — в своем «голубом экспрессе», один — в шумной и вчера еще родной шахтерской семье. Но ему недосуг было даже замечать это одиночество; он, как шкив на ободе, был вечно в движении...
Пятнадцатого мая произошло новое событие в жизни Виктора Абросимова и его треста: «Крутая Мария» выполнила суточный план. Светличный сдержал слово.
Он сам же первый и доложил об этом управляющему.
— A-а! Вот это — хорошо! — обрадовался Виктор, но тотчас же и постарался скрыть свою радость. Не мальчишка же он, в самом деле! Выполнили план, ну и правильно! И должны выполнять. Закон службы. Он ворчливо спросил: — А завтра что будет?
— И завтра, и послезавтра будет то же, — не обижаясь, ответил Светличный.
— Это — твердо?
— Твердо.
— Ну-ну! — притворяясь равнодушным, сказал Виктор. — Поживем — увидим!
Он хотел на этот раз выдержать характер, который сам себе задал: характер крутого и скупого на похвалу начальника. Он даже на шахту к Светличному не поехал.
Но дома, за обедом, не утерпел и похвастался:
— Сегодня «Крутая Мария» выполнила суточный план. Найдется у нас рюмка водки, Дашенька?
В первый раз за весь тревожный май видела Даша мужа улыбающимся.
— Найдется! — ответила она. Потом вдруг прижалась к Виктору и чуть не заплакала.
Это был маленький, нечаянный праздник в семье Абросимовых. Праздник не только Виктора, но и его жены. И хотя Даша сама и не работала сейчас на шахте, и этот уголь, вокруг которого так много было и хлопот и тревог, ни ей, ни ее мужу лично и не принадлежал, и хотя то, что «Крутая Мария» выполнила суточный план, ни единой копейки не прибавляло к доходам семьи Абросимовых — Даша была счастлива, потому что счастье наших женщин прежде всего в успехе того дела, которому служит муж.
Только на третий день Виктор приехал, наконец, на «Крутую Марию». Нашел Светличного на наряде и при всех обнял его и поздравил.
Затем перешли в контору.
— Теперь тебе, Федя, надо свой долг погашать! — нетерпеливо потирая руки, сказал Абросимов, когда они оказались одни.
— К концу квартала обещаю долг полностью ликвидировать.
— А — больше? — осторожно спросил Виктор.
— Что — больше?
— На большее у тебя охоты нет?
— Не понимаю я тебя, Виктор Федорович! — откровенно сознался Светличный. — Объяснись!
В этом кабинете когда-то шел Виктор Абросимов с товарищами в дружную атаку на Деда. Шел, упоенный верой в свои богатырские силы, и казалось ему: все легко, все достижимо. Один лаву пройду, один горы сворочу!
В этом кабинете все так и осталось по-старому, как было в патриархальные времена. Тот же простой, некрашеный стол. Стулья и лавки вдоль стен. Несгораемый шкаф почему-то буро-зеленого цвета. Телефон. Да большая сиреневая калька на стене: план горных работ. Впрочем, калька новая...
Итак, пришло время для откровенного разговора со Светличным.
— Плохи мои дела. Федя! — садясь за стол и устало опуская руки, сказал Виктор. — Очень, очень плохи! — и он печально покачал головой.
Эта неожиданная и горькая откровенность сразу озадачила и даже встревожила Светличного, знавшего гордый норов приятеля. «Да что это с ним? — удивился он и только сейчас заметил, как осунулся, как подался Виктор. — Неужто так быстро укатали нашу сивку крутые горки! Надо Андрею сказать...»
Сам, однако, он слов утешения не нашел: на такие слова он мастером не был.
Он ничего не сказал.
А Виктор продолжал медленно и грустно качать головою. Он, видимо, сочувствия ждал: оно дало бы ему возможность тотчас же и прямо заговорить о «маневре» и потребовать от друга поддержки. Не дождавшись, он обиженно встал и зашагал по кабинету. Пол был цементный — шаги отдавались гулко, сердито...
— Завидую я тебе, Федя Светличный! — криво усмехнувшись, сказал он на ходу. — Ты теперь чистенький. Сброс прошел — и чист перед государством. А я?.. — вдруг остановился он перед Светличным. — Как мне-то чистеньким стать? — язвительно спросил он. — Ты дошлый, научи! Как мне сброс-то пройти, который вы во главе с моим предшественником мне в наследие подкинули? Как? Как? — зарычал он с болью.
— А ты сам знаешь как! — спокойно пожал плечами Светличный. — Ты сам на совещании курс наметил.
Он говорил теперь не как подчиненный с руководителем, а как товарищ с товарищем.
Но Абросимов остался начальником.
— Курс! Курс! — с злым хохотком подхватил он. — Вот вы и обрадовались и плететесь по курсу. А мне не курс надо было взять, а... дубину! И шкуру, шкуру с вас, подлецов, спустить!
Светличный невольно улыбнулся, но Виктор не заметил этого: он снова метался по комнате. И все, что переполняло его в эти тошнотно-тоскливые дни и — невысказанное — мутило и мучало, — сейчас поднималось и с раздражением и болью выплескивалось, выхаркивалось им, словно он не говорил, а исходил желчью и кровью. А облегчения не было.
— Горовой тоже скоро чистеньким станет! Даст свои сто и сложит ручки на брюхе. Все вы такие! А я... Я! Я! Я один грязный. Я один виноват. Меня одного в газетах бьют. И вам всем на мою честь плевать! Что мне в твоем успехе? Тебе — слава, а мне — новый укор. Почему, мол, остальные мои шахты так не могут? Я один за все в ответе. Один! Один! Один!.. — и, выкрикивая это, он продолжал бегать по кабинету.
«Я! Я! Мои шахты! Моя честь! — поморщился Светличный, будто попало ему на зуб что-то несъедобное — неприятное и кислое. — Не те слова. Не те...».
Но он продолжал молчать. Оскорблять товарища не хотел, а чем успокоить — не знал.
И это молчание еще пуще обидело Виктора. Оно показалось равнодушием.
— Э! — с горечью махнул он, наконец, рукой. — И что я в самом-то деле распинаюсь перед тобой? Сытый голодного не разумеет. Только вот что я тебе скажу, Федор: рано ты в кулаки записался. Рано мещанином стал. Рано!
Светличный удивленно вскинул на него глаза.
— Постой, постой... — растерялся он. — Да ты о чем? Не понимаю я... — Он действительно не понимал ни обиды товарища, ни его туманных, неожиданных обвинений.
— Ах, не понимаешь? Моя шахта с краю — ничего не знаю? Сам сыт — до других дела нет? Ну, как же не мещанин? — И Виктор захохотал каким-то деланным, деревянным смехом.
— Нет, ты объяснись, пожалуйста! — сдвигая лохматые брови, попросил Светличный. — Ругаться будем потом.
Странно складывалась их беседа в этот день удачи на «Крутой Марии» — удачи, которая радовала обоих и вот приводила к ссоре.
— Ты объяснись! — сдерживаясь, но уже темнея лицом, тихо потребовал Федор.
— Изволь!
Они стояли друг против друга: товарищи? враги? Или просто начальник и подчиненный? Они сшиблись я этом споре не из-за денег, не из-за бабы, не из-за теплого местечка на службе, даже не из-за взглядов на жизнь; они оба были люди одной веры, члены одной партии, и оба хотели только одного: дать больше угля и не себе — родине. Но уже говорили они на разных языках, друг друга не понимая, и им суждено было после этого разговора разойтись надолго, может быть навсегда.
— Изволь! — резко повторил Абросимов и властным жестом указал Светличному на стул. Тот сел. Сел и Виктор. Разговор начался.
— Ты сброс прошел?
— Ну?
— Что тебя еще жмет?
— Больше ничего.
— Значит, можешь уголь давать?
— Я и даю.
— Сколько? — вскричал Виктор и нетерпеливо пристукнул кулаком по столу.
— Сколько план требует, — спокойно ответил Светличный. — Мы в плановом государстве живем.
— А-а! План! Вот ты какое словцо вытащил! — точно обрадовавшись находке, воскликнул Абросимов и хитро прищурился. — А ведь я уж слыхивал это словечко когда-то, здесь, в этом же кабинете! Помнишь? Дед от нас этим словом оборонялся. Помнишь? — зло торжествуя, спросил он.
— Помню.
— А мы словца-то не убоялись да к чертовой бабушке и опрокинули вверх тормашками весь старый план и старые нормы! Было это? Ну, говори — было?
— Было! — невольно улыбнулся Светличный.
— Было! — повторил Виктор с волнением. И нм обоим вдруг стало тепло от этого воспоминания. Было, да, это было — дни молодой отваги, беспечного задора, горения без корысти и оглядки...
— Вот я и говорю, — отходчиво, уже другим, добрым голосом и с доброю же улыбкой сказал Виктор, — что рано ты, Федя, в Деды записался! Ведь я чего от тебя хочу? — прибавил он, придвигаясь ближе и заглядывая другу в глаза. — Одного хочу! Дай больше плана! Выручи! Помоги мне вытащить остальные шахты! Помоги сманеврировать! — Теперь он готов был просить, а не требовать, взывать к дружбе, к воспоминаниям. — Только дай больше угля, друже!
Но Светличный, казалось, не тронулся ни воспоминаниями, ни смирением товарища.
— За счет чего? — сухо спросил он голосом не горняка, а бухгалтера, как с новой обидой отметил про себя Виктор. Но прямолинейному Светличному всегда недоставало чуткости. Став старше — он снисходительнее не стал. При всех его отличных качествах доброго товарища, в нем оставалось нечто сектантское: он был, как и прежде, беспощаден и нетерпим, ничего не прощал ни себе, ни людям, этакий комсомольский Савонарола, с рано поседевшей, лохматой, не покорной гребенке головой.
Глядя бесстрашными, темными глазами прямо в лицо Виктора, он стал сурово его отчитывать.
— Ты не зря напомнил о Деде, Виктор, — сказал он. — Вспомню и я. С чем ты пришел тогда к Деду, чем его опрокинул? Ты пришел к нему с новым, революционным методом труда, со стахановским методом, и именно этим, а не криком, не руганью опрокинул его, и старый план, и старые нормы. А с чем ты пришел ко мне? Где твой новый, революционный метод? Давай! Я — жду. Опрокидывай меня!
— Да ты что — шутишь, издеваешься? — даже побагровел от ярости Абросимов, сразу вспомнивший, что худой ли, хороший, но он, а не Федор тут начальник.