— Голливуд! — звучно произнесла Билл. — Как описать эмоции, которые нахлынули на меня, когда я впервые приехала в Голливуд восторженной шестнадцатилетней девчушкой с широко раскрытыми глазами?.. Вот и врешь! Тебе было почти двадцать… Такой юной, неопытной. Робкой…
Отворилась дверь, и вошел Фиппс. Билл предупредительно подняла палец.
— … крошкой, — закончила она фразу. — В чем дело, Фиппс?
— Вы звонили, мадам.
Билл кивнула.
— Ах, да. Мне нужна ваша компетентная помощь, Фиппс. Я совсем заработалась и вдруг почувствовала, что, если немедленно не приму подкрепляющего, просто распадусь на куски. Вам никогда не доводилось писать мемуары от лица звезды немого кино?
— Нет, мадам.
— Это очень вредно для здоровья.
— Не сомневаюсь, мадам.
— Поэтому, будьте добры, принесите мне настоящего крепкого виски с содовой.
— Слушаюсь, мадам.
— Вам бы следовало носить бочонок с виски прямо на шее, как альпийские сенбернары. Чтобы не терять время. У нас его в обрез.
— Вы правы, мадам.
Билл, положившая ноги на стол, опустила их на пол, повернулась в кресле и уперлась ясными голубыми глазами в дворецкого. Впервые с прибытия в дом она имела возможность потолковать с ним наедине, и ей показалось, что им есть, что обсудить.
— Ты что-то слишком неразговорчив, братец Фиппс. И как-то скован. Будто мое присутствие тебя смущает. Это так?
— Да, мадам.
— И правильно. В тебе говорит совесть. Мне ведь известна твоя тайна, Фиппс.
— Да, мадам.
— Я, разумеется, моментально тебя узнала. Твое лицо из тех, что навечно отпечатываются в памяти. Тебя, наверное, интересует, как я распоряжусь своим знанием?
— Да, мадам.
Билл улыбнулась. Улыбка ее была столь лучезарной, будто где-то внутри зажглась лампочка, и, увидев ее, Фиппс впервые со вчерашнего дня почувствовал, что давившая на сердце тяжесть стала чуть-чуть полегче.
— А никак не распоряжусь, — сказала Билл. — На моих устах печать. Ужасная тайна скрыта во мне, как в могиле. Так что расслабься, Фиппс, и дай волю твоему веселому смеху, о котором я так наслышана.
Фиппс не рассмеялся, поскольку английскому дворецкому запрещено смеяться правилами Гильдии, но позволил губам растянуться в едва заметной улыбке и взглянул на эту благородную женщину с неким подобием обожания — чувством, которого он никак не мог представить себе по отношению к члену жюри присяжных, три года назад отправившего его в места не столь отдаленные, что, по единодушному мнению прессы, было вполне заслуженным приговором.
Фиппсу не сразу удалось облечь свои чувства в слова.
— Я, разумеется, крайне признателен вам за вашу доброту, мадам. Вы у меня камень с души сняли. Мне бы очень не хотелось потерять здесь место.
— Отчего же? Ты везде мог бы найти работу. Зайди в любой дом на Беверли-Хиллз, и перед тобой тут же расстелят ковровую дорожку.
— Да, мадам, но есть причины, по которым мне не желательно оставлять службу у миссис Корк.
— Что за причины?
— Личного свойства, мадам.
— Понятно. Не стану требовать откровенности.
— Премного благодарен, мадам.
— Сожалею, что нечаянно нарушила твой покой. Тебя, должно быть, чуть удар не хватил, когда ты открыл вчера дверь и увидел меня.
— Да, мадам.
— Ты, должно быть, испытал то же, что Макбет, увидев призрак Банко.
— Нечто в этом роде, мадам. Билл закурила сигарету.
— Странно, что ты меня узнал. Хотя в тех обстоятельствах, при которых мы встретились, тебе больше и делать было нечего, как разглядывать лица присяжных.
— Да, мадам.
— Жаль, что пришлось тебя загнать в тюрягу.
— Да, мадам.
— Но улики были неопровержимы.
— Истинно так. Но нельзя ли попросить вас говорить чуть потише? У стен есть уши.
— Что у стен есть?
— Уши, мадам.
— Ах, уши! Это верно. Уши есть. А как было в Синг-Синге? — шепотом спросила Билл.
— Не особенно приятно, мадам, — прошептал Фиппс.
— Да уж, наверное, — шепнула в ответ Билл. — О, Смидли! Привет!
Смидли Корк, завершив сиесту, входил с веранды.
Фиппс вышел, сопровождаемый суровым осуждающим взглядом, который безупречный пожилой джентльмен послал в спину дворецкому, отказавшемуся ссудить ему сотню долларов. Смидли уселся на диван.
— Мне надо с тобой поговорить, Билл.
— Сделай милость, дружок. С чем пожаловал? Боже мой, Смидли, — заговорила Билл с доверительностью друга с двадцатипятилетним стажем, — а ты ужасно постарел с тех пор, как мы виделись последний раз. Меня просто оторопь взяла, когда я вошла и увидела, в какую музейную рухлядь ты превратился. Седой как лунь,
— Я собираюсь покраситься.
— Не поможет. От седины есть только одно верное средство. Один француз изобрел. Называется гильотина. Это, верно, на тебя совместная жизнь с Аделой повлияла. Самый надежный способ поседеть — постоянное общение с моей сестрицей.
Ее слова прозвучали в ушах Смидли музыкой. В них слышалось сочувствие. Старушка Билл, подумал он, всегда была отзывчивой. Пару раз только инстинкт самосохранения, который приходит на помощь убежденным холостякам в опасную минуту, помешал ему сделать ей предложение, о чем он в грустные минуты сожалел. Но грустные минуты уходили; а мысль о браке приводила Смидли в паническое состояние.
— Жизнь собачья, — согласился он. — Она меня угнетает. В тюрьме Алькатрас и то, наверное, легче. Там хотя бы йогурт пить не пришлось бы.
— Адела заставляет тебя пить йогурт?
— Ежедневно.
— Как бесчеловечно! Хотя для здоровья полезно. Смидли протестующе поднял руку.
— Ради Бога, — умоляюще простонал он, — только болгарских крестьян не поминай!
— Каких еще болгарских крестьян?
— Тех, которым он придает цветущий вид.
— Йогурт придает болгарским крестьянам цветущий вид?
— Фиппс утверждает, что так. Билл Шэннон хохотнула.
— Фиппс! Не будь мои уста замкнуты печатью молчания, я бы тебе кое-что порассказала насчет Фиппса. Слышал про тихий омут?
— А что в нем?
— Черти водятся. Это сказано про Фиппса. Ну и фрукт! Ты, небось, видишь в нем заурядного дворецкого. Да будет тебе известно, что братец Фиппс — шкатулка с двойным дном. Впрочем, я сказала, на устах моих печать, и даже не пытайся из меня что-нибудь вытянуть.
Смидли совсем сбился с толку.
— А откуда ты можешь что-нибудь знать про Фиппса? Ты же только вчера сюда приехала. Вы раньше встречались?
— Да, и при очень любопытных обстоятельствах. Но прекрати меня расспрашивать.
— И не собираюсь. Нужен мне этот Фиппс! Я им сыт по горло. Он меня глубоко огорчил.
— Неужели? И чем же?
— Я попросил его ссудить мне небольшую сумму, — с неподдельным негодованием сказал Смидли, — и представляешь, он мне отказал! Взял и отказал! «Нет, — говорит, — сэр». А сам наверняка купается в деньгах. Слава небесам, на свете есть такие люди, как ты, Билл. Ты бы так не поступила. Ты великодушна. Ты настоящий друг. Добрая старушка Билл! Дорогая старушка Билл! Не могла бы ты одолжить мне сотню долларов? А, Билл?
Билл моргнула. Уж насколько хорошо она знала Смидли, но такого поворота никак не ожидала.
— Сотню долларов?
— Очень нужно.
— Ты что, решил в самоволку уйти?
— Да! — страстно выкрикнул Смидли. — Решил! В самоволку на всю жизнь, если денег хватит. Знаешь ли ты, что за пять лет я ни разу не провел вечера вне этого дома? Самое большее, на что я могу рассчитывать, — сшибить у Аделы на пачку сигарет. Я червь в золотой клетке. Так дашь ты мне сотню долларов или нет?
Голубые глаза Билл затеплились жалостью. Сердце ее болезненно отозвалось на вопль измученной души.
— Будь у меня сотня баксов, побег ты мой сломанный, — сказала она, — я бы мигом их дала. Тебе в самом деле нужно в самоволку, тогда и румянец вернется. Но у меня тоже крылышки подрезаны, как и у тебя. Если бы у меня был счет в банке, неужто я бы торчала здесь, переписывая до идиотизма нудную жизнь Аделы? Только бы вы меня и видели! — Она сочувственно похлопала его по плечу. — Боюсь, я испортила тебе настроение. Извини. Сколько чепухи намололи насчет того, что, мол, бедность обогащает душу, — продолжала Билл, впав в проповеднический тон, — но во мне она воспитала только зависть к тем счастливчикам, у которых водятся денежки, вроде парня, что работал со мной на «Суперба-Лльюэлин». Я тебе о нем не рассказывала? Его выгнали, он уехал домой в Нью-Йорк, и первое, что я о нем услыхала — он выигрывает джек-пот в радиовикторине! Двадцать четыре тысячи баксов! В газетах писали. Мне такое в жизни не обломится! Хоть бы я и миллион лет прожила.
— Мне тоже. Но…
Смидли запнулся. Опасливо оглянулся в одну сторону, потом в другую. Потом опасливо оглядел всю комнату.
— Что — но? — спросила Билл, заинтригованная его маневрами.
Смидли понизил голос до конспиративного шепота:
— Я должен тебе кое-что сказать, Билл.
— Давай, только погромче. Я ни слова не слышу.
— Об этом громко нельзя, — заговорщицки продолжил Смидли. — Если Адела услышит, не бывать мне больше богатым.
— Тебе это и так не светит.
— А вот и ошибаешься, — возразил Смидли. — Если все выйдет по-моему, я разбогатею. Билл, ты знаешь, кому раньше принадлежал этот дом?
— Конечно, знаю. Это было владение Кармен Флорес.
— Точно. Адела купила его со всем содержимым. Все вещи сохранились в том самом виде, в каком хозяйка оставила их в тот день, когда погибла в авиакатастрофе. Поняла? Абсолютно все.
— Ну и что?
Смидли опять оглянулся. Снова понизил голос. Если в минуты отдыха он походил на римского императора, то теперь он был похож на римского императора, обсуждающего предстоящее политическое убийство со своим помощником по мокрым делам.
— Кармен Флорес вела дневник.
— Вот как?
— Все говорят. Я его разыскиваю.
— Зачем? Собираешься написать ее биографию?
— Если я его найду, у меня все пойдет как по маслу. Сама подумай, Билл. Раскинь мозгами. Ты ведь знаешь, что она за штучка была. Заводила страстные романы со всеми знаменитостями — и с кинозвездами, и со студийными боссами, да с кем угодно — и уж, конечно, все это на досуге заносила на свои скрижальки. Найти этот дневник — все равно что открыть урановый рудник.