— Дочь.
— Помню его, помню. Женился на Флоре Фэй.
— Да.
— Дочь тоже актриса?
— Нет. Она пишет. Всякую чушь, но кой-кому нравится. «Дни нарциссов» или там «Ровно в семь, на рассвете».
— Ой, Господи!
— Вот именно. Помнишь твое второе дело?
Сэр Криспин заморгал, показывая этим, что помнит, как вторая из брошенных им девиц подала в суд.
— Стоит ли это вспоминать? — укоризненно спросил он.
— Стоит. Вылитая Вера Апшоу. Тот самый тип, помесь ангела с акулой. Ей нужны его деньги.
— Откуда ты знаешь?
— От нее. Она ему сказала, что свадьбы не будет, пока я их не дам. Вот я и не даю. Знаешь, поговорим о чем-нибудь другом. С чего это ты приехал? Дела?
— Не совсем…
— Налоги?
— Да нет…
— Постояльцы заели?
— Пожалуйста, называй их гостями.
— Гостят они?
— Гостят, чтоб их всех!
— Места есть?
— Вообще-то, да. Двое уехали. Им скучно. Тишина, говорят, такая…
— Это хорошо. Я пошлю одну даму в твой зверинец. Американка, Бернадетта Клейберн, для друзей — Берни. Сестра Гомера Пайла. Они у меня живут. Он хочет, чтобы она отдохнула в деревне.
Сэр Криспин с такой горечью говорил о сбежавших гостях, что мог бы и обрадоваться, но нет — он удивился и пискнул, словно летучая мышь.
— Только женщин мне не хватало!
— Ну, как же без них? Сам знаешь, женская рука…
— Они едят в постели!
— Может быть, только не Берни. Она вышагивает до завтрака больше пяти миль. Помнишь Чосера?
— Кого?
— Отца английской поэзии.
— А, Чосера!
— Именно. Так вот, она похожа на Батскую ткачиху. Веселая, добрая, живая…
— Господи! Бойкая?
— В общем, да.
— Не пущу!
— Подумай хорошенько.
— Нет и нет!
— Так и передать?
— Пожалуйста. Уилл, я с ума сойду! Тебе-то что, ты человек солидный, а я..
— Ну что ж, как знаешь. А жаль. Гомер очень богат, денег он не пожалеет.
Сэр Криспин подумал, сказал: «О!», подумал еще и сказал: «Пусть едет» — и наконец выразил те чувства, которые вызывали у него так называемые гости.
— Чтоб они лопнули! Хоть бы купил кто этот Меллингэм!
— А что?
Сэр Криспин засмеялся тем смехом, который называют горьким. Уиллоуби с жалостью посмотрел на него.
— Опять астма?
— Это я смеюсь.
— Да? Никогда бы не подумал.
— Знаешь, почему я засмеялся? Ты вот спросил: «А что?» Да уж, вопрос так вопрос! Кому нужен дом черт знает где размером с Бекингемский дворец? Сколько денег уходит! Чинишь его, чинишь — как в прорву. Крыша, потолки, трубы, лестницы… Это — дом. А парк? Деревья стриги, ограду — чини, трава тоже сама себя не косит. Озеро чисти каждый четверг, жуткая вонь. А фермеры? Только и думают, как бы тебя разорить. Помню, отец обошел со мной этот парк, деревню, фермы — и сказал: «Все это, Криспин, будет твое». Что бы ему прибавить: «Помоги тебе Бог»! Уилл, ты не одолжишь двести фунтов шесть шиллингов четыре пенса?
— Почему именно столько?
— За ремонт.
— Подождать не могут?
— Ждут два года.
— Значит, привыкли.
— Не шути, Уилл. Они прислали своего человека.
— Следит?
— Да. А я дрожу, как бы гости не узнали. Они уедут.
— Ерунда!
— Нет, не ерунда. Уедут. Если ты не дашь…
— Что ты, дам.
— О Господи! Спасибо, ты меня спас.
— Я второй день всех спасаю. Читал «Оливера Твиста»?
— Очень давно.
— Помнишь братьев Чирибл?[51]
— Более или менее. Такие бойскауты в старости?
— Именно. Так вот, это — я. Один за двоих.
— А что случилось?
— Ты взгляни.
Сэр Криспин без особого пыла взглянул на миниатюру и увидел хрупкую барышню в старинном платье. Хрупких он не любил, предпочитая им увесистых. Обе истицы его молодости напоминали боксеров. Не зная, что сказать, он издал такой звук, словно полоскал горло.
— Наша прапрабабушка, — сообщил брат.
— Да?
— А может, прапрапра. Когда жил Гейнсборо?[52]
— Вроде бы в XVIII веке.
— Ну и она тогда жила. Это — «Девушка в голубом». У нашей прапрапра была сестрица, он писал их обеих, одну — в голубом, другую — в зеленом. Та у меня есть, а эту вчера купил на аукционе. Поняли, что вошел в раж, взвинтили цену — но купил!
Сэр Криспин не сумел подавить вздоха. Да, конечно, богатый человек может покупать все, что хочет, но думать больно, какие деньги уходят на всяких прапрабабушек.
— Прости, расхвастался, — сказал брат. — Чек сейчас выпишу.
— Спасибо, Уилл.
— Что нам, Чириблам, какие-то чеки! На, бери.
Когда сэр Криспин, погладив драгоценную бумажку, клал ее в карман, ближе к сердцу, скрипнула дверь, соединявшая Скропа с Эшли или Пембертоном, и в ней появилась чья-то голова.
— Заняты? — спросила она. — Не уделите минутку?
— Дело Делахей?
— Оно. Хотел обсудить два-три пункта.
— Можно и три, — сказал Скроп. — А то и четыре. Сейчас, Криспин, я на минутку.
ГЛАВА IV
Хотя сэр Криспин охотно общался с братом, небольшая разлука не омрачила его радости. Он плохо знал Браунинга, но если бы знал получше, согласился бы с Пиппой,[53] полагавшей, что Бог — на небе и все хорошо на свете. В самую точку, сказал бы он. Слова псалмопевца «А наутро — радость»[54] он помнил и поспорил бы со всяким, кто стал бы их опровергать. В общем, он ликовал.
Ликование это, заметим, ознаменовало победу духа над плотью, ибо у него болела шея, ее продуло в доме предков, где свирепствовали сквозняки. В поезде он очень страдал, но сейчас, если не дергать головой и думать о чеке, выдержать мог.
Оставшись один, он делал то, что делают люди в одиночестве. Держа голову как можно ровнее, он ходил по комнате, заглядывая туда и сюда, нюхал то и се, трогал бумаги, пытался понять тайну диктофона и уже проглядел книги, подумав при этом, что читать их не стал бы, когда дверь распахнулась и в нее ворвалось что-то тяжелое.
— Простите, Уилл, — сказало оно. — Споткнулась.
Сэр Криспин закричал и схватился за шею, которая чуть не треснула, ибо удержать голову он не смог. Массируя ее, он все же разглядел, что влетело в комнату.
То была женщина, несомненно — крупная. Человек, не массирующий шею, прибавил бы слова «веселая», «приветливая», «милая», но сэр Криспин Скроп этим человеком не был.
Первой заговорила она. Такие женщины всегда говорят первыми.
— Ой! А вы — не Уилл.
Сэр Криспин учтиво объяснил, что хозяин отлучился, по-видимому — к одному из партнеров, и скоро придет.
— Я его брат, — добавил он. — Старший. Из деревни. Женщина вскрикнула так, что посыпалась штукатурка.
— Это у вас усадьба?
— У меня.
— Я завтра туда еду. Меня зовут миссис Клейберн. Вот хорошо, что я вас встретила! Познакомимся. А то была бы, как новичок в чужой школе.
Криспин искренне удивился. Хотя она не сказала ничего неприличного, он был шокирован. Бойких он не любил, а тут — сама бойкость, дальше некуда. Представив себе, как она скачет по усадьбе, он чуть не закричал, шея просто вспыхнула. Когда же будущая гостья попросила: «Расскажите про эту усадьбу», одно лишь воспоминание удержало его от грубости.
— Уилл говорит, — продолжала она, — ее построили при Этельреде.[55] Он говорит, там мосты, бойницы и озеро. Красота какая!
Слово «красота» не казалось Криспину уместным, особенно когда речь шла об озере, которое воняло до небес, если его постоянно не чистить за большие деньги. Вечерами вода обращалась в жидкое золото, а хозяин смотрел на нее, думая и гадая, что бы с этим озером сделать. Интересно, спрашивал он, если спустить воду, вычистят его за семь месяцев семь служанок[56] с семью швабрами? Навряд ли; да и где возьмешь в наше время семь служанок?
Тем временем миссис Клейберн распелась, словно жилищный агент перед нерешительным клиентом. Как выяснилось, она читала об этих усадьбах в английских книгах, но ни одной еще не видела. У ее друзей были шикарные дачи на Лонг-Айленде[57] или в Ньюпорте,[58] но это совсем другое дело, все — поновей.
— Наверное, — прибавила она, — Скропы были еще в ковчеге.[59]
Прибавила — и зря, ибо Криспин вспомнил, как затопило однажды дом (ливень протек сквозь крышу), прибавив к счету сорок семь фунтов пять шиллингов девять пенсов. Рука сама собой поднялась к шее. Гостья посмотрела на него.
— Что это вы?
— Простите?
— Зачем трете шею?
— Продуло, наверное. Болит.
Вся материнская нежность Бернадетты хлынула наружу, словно кто-то открыл шлюз. Женщина служит нам, словно ангел, не только тогда, когда тоска и боль терзают нас. Сгодится и простуда.
— Посмотрим, — сказала она. — Сядьте, наклонитесь, словно вы — один из тех Скропов, которым отрубили голову.
Летописец обманул бы своих многочисленных читателей, если бы пытался убедить их, что последующие пять минут сэр Криспин был счастлив. Напротив, он редко бывал таким несчастным. Только уверенность в том, что голова прикреплена прочно, мешала подумать, что она вот-вот оторвется; и он укорял себя за податливость.
Однако еще Джон Драйден (1631–1700) справедливо заметил: отрадна жизнь, когда утихла боль. Едва Бернадетта, проговорив: «Ну, все», ослабила хватку, как сэр Криспин испытал облегчение, с лихвой окупившее его муки. Он выпрямился; боли не было; и он посмотрел на избавительницу благодарно, нет — благоговейно, не в силах понять, почему считал ее лишней в Меллингэм-холле. Именно таких женщин давно не хватало там.