Тут можно было отдохнуть.
Валентин потрясал в воздухе целой вязанкой турухтанов.
Мы закурили.
— Глядите, — сказал ловец и показал рукой туда, где за островком плясали мелкие волны. — Там салма, мель. Мы зовём эту салму Песок-Страданье. Там рыбу тянем — сотни пудов. Зато и мучимся, пострели тя в самую душу! Руки заняты, дыхнуть некогда, а гнуса, комарья этого, мошки — живьём грызут. Чистая смерть. Утро поработал — два дня потом больной лежишь.
Я посмотрел на свои вздувшиеся от укусов руки и подумал, что название салме дано самое подходящее.
Не лёгкий труд рыбарей на Оби.
Когда начало смеркаться, мы опять разбрелись по острову.
Теперь кулики куда-то исчезли, попрятались, стало очень тихо, только звенел, пел, жужжал воздух от комариных полчищ.
Начали появляться утки. Стремительными тенями, странно беззвучно они проносились в сумерках и с шумом валились в траву.
Подойдёшь — всплеск, и вырвалась с кряканьем где-нибудь сбоку, даже сзади, — где меньше всего ожидал. На ночь на жировку сюда прилетали только настоящие утки, не нырки, — только шилохвосты да чирки. Больше тут на Ямале и нет никаких пород настоящих уток. Даже кряковая утка сюда не доходит.
Охота была удачна: все вернулись к лодке с утками-острохвостами.
Валентин свалил одну с большой высоты, прямо с неба, уверял он. Первая его утка.
В темноте, вконец измученные, вернулись в штаб.
— Батеньки, да на вас лица нет! — закричали ловцы, когда мы приблизились к стоявшей на столе большой керосиновой лампе.
Нельзя было выбрать более неудачное выражение: лица на нас было даже слишком много. Щёки и подбородок стали вдвое против своей обычной величины, лоб покрылся бесчисленными буграми и рогами, веки распухли с кулак каждое.
Я всем показал удивительную мою чайку.
— Халей, — говорили ловцы.
— А цвет, цвет! Видали вы когда-нибудь чайку такого цвета?
— Цвет действительно непонятный. Не видали таких.
Я торжествовал.
Утром поздно проснулись — и узнали, что «Зверобой» с другими судами экспедиции Рыбтреста ушёл на север.
Для нас это был большой удар. Времени у нас оставалось меньше недели, а мы ещё не добрались до самоедов.
И тоскливое чувство сиротливости закралось в душу. А вдруг не выберемся отсюда никогда?
— Поживёте у нас, — утешали ловцы. — Со дня на день должен прийти снизу, из Тобольска, большой пароход. Он пойдет до Хэ.
Выбора у нас не было.
Послали телеграммы друзьям в Ленинград:
«Привет с Конца Земли».
— Сколько же отсюда пройдёт телеграмма до Ленинграда? — спросил я у телеграфистки.
— А уж как повезёт вам. Вот придёт пароход, заберёт почту и телеграммы, пойдёт в Хэ. Вернётся в Обдорск, там и сдаст на телеграф.
Я вытащил определитель птиц и все приспособления для снимания шкурок.
Но сколько ни бился с определением, выходило — халей.
Об этом говорили размеры птицы, её крыльев и хвоста, красное кольцо вокруг глаз.
Против говорил цвет.
Вывод мог быть один: порода чайки, очень близкая к сибирской хохотунье, халею, но резко отличающаяся от неё цветом. Мною открыт новый вид — лярус áуреус.
Очень довольный, я закрыл определитель.
При этом я заметил, что от моих пальцев на белых листах книги остались золотистые масляные пятна.
«Кой чёрт! — выругался я про себя. — Где я вымазал их маслом?»
Я понюхал свои руки.
Они пахли дёгтем.
Я посмотрел на чайку — и мне всё стало ясно.
Тихонько, чтобы никто не заметил, я завернул золотую птицу в бумажку, вышел из барака и швырнул её в помойку.
Никогда в науке не будет описана новая порода чаек необычайной красоты — золотая чайка, лярус áуреус!
Но где, язви её хвост, могла она угодить в бочку с дёгтем?
Об этом я не решился спросить у ловцов, чтобы не напомнить им о халее несказанного цвета.
На восточной стороне, за Югорскою Землею, над морем, живут люди Самоедь.
Отправились с Валентином шататься по тундре. Но сколько ни шли, — все та же картина: кустики да трава, да прозрачные тучи комаров. И нигде ни намёка на человека.
Неожиданно со стороны Оби раздался низкий, сильный гудок. Мы поспешили к берегу.
По реке мимо нас величественно прошёл большой белый пароход.
«Гусихин», — прочли мы на борту.
У ловцов был выходной день. В одном из бараков налаживали кино к вечернему сеансу.
Но все бросили свои занятия и побежали на пристань.
«Гусихин» привёз новости.
«Гусихин» привёз почту. Ловцы густо набились в штаб. У всех в руках были газеты, у многих письма.
С волнением рассказывали друг другу ловцы свежевычитанные вести с родины. С жаром обсуждали газетные новости.
Газетные новости были трехнедельной давности.
Вести с родины были трехмесячной давности.
«Гусихин» дал первый гудок.
Мы перебрались на борт.
Пуйко скрылось за поворотом. Пароход быстро удалялся от берега.
В мелких волнах у берега солнце заиграло радужными красками, вода в той стороне сияла и переливалась, как перламутр.
Большой, рыхлый человек оторвался от перил, повернулся ко мне. Разговорились. Оказалось — моряк. Четыре года безвыездно жил на Ямале, в Новом порту, уехал подыскать себе другое место. Поездил, поглядел — и вот возвращается.
— Неужели лучше не нашли?
— Привычка, знаете… Потянуло назад.
Украдкой, с удивлением оглядываю его большое распаренное тело, благодушное сырое лицо с тюленьими усами. Тюленьи усы. А я-то думал: ледяные живут люди на севере, без чувств, без нервов.
Правда, подбородок у него тяжёлый, таким можно дробить серьёзные препятствия. Но эти мягкие глаза?
— Летом даже очень интересно, — охотно рассказывает моряк. — Карской экспедиции приходят суда в порт, иностранные суда подходят. Работы — только поворачивайся.
— Но ведь это каких-нибудь три месяца. А остальные девять?
— Ну что же? Вот считайте сами: октябрь — охотничий месяц. Это по-самоедски. Они ещё здесь, наведываются частенько: то помочь надо, то так просто — гостят. Ноябрь — первый тёмный называется. Самоеды все ещё здесь, чум за чумом проходят с севера. Большой тёмный — декабрь, — тут уж все пройдут, и мы действительно оторваны месяца на три с половиной. Темно. Радио только да письма — за всю зиму одна-две оказии случится. Да и то нельзя рассчитывать, что дойдут.
Раз я отправил зимой служебный пакет с самоедином. Ответ надо было получить к весне, не позже как через полтора месяца. Взял у самоедина бирку — палочку такую, сорок пять зарубок на ней сделал. Календарь здешний: каждые сутки самоедин ножом одну зарубку заравнивает. Только так и могут сосчитать время.
— Отвезёшь? — говорю. — Терпит?
— Терпит, — говорит.
Знаю: положиться можно, честный народ. А что в пути не пропадёт, это уж верное дело. Они ведь как: прямиком напроход дуют по снегу; чёрт его знает, как только путь узнают: кругом бело да ровно. Приметы какие-то свои, на удивленье они приметливы, нам даже непонятно. А если в дороге метель, пурга — это им тоже нипочём — сковырнулся с нарты в снег и лежит, как песец, зарывшись, два, три, четыре дня, пока пурга не пройдёт.
— А что за услугу возьмёшь? — спрашиваю.
Пустяк, бисерную безделушку какую-то спросил, я даже удивился. Ну, думаю, раз больно хочется, пусть за это едет, а там что-нибудь дельное дам в придачу. Поехал он. К сроку возвращается — день в день. И мой пакет назад отдаёт.
— Ты что ж, не попал в Обдорск?
— Как не попал? Попал.
— Что ж ты пакет-то не отдал?
— Не терпит: мало спросил с тебя, давай ещё чаю кирпич в придачу, — ответ привезу.
Зимой действительно туговато бывает. Летом птиц всяких полно, дельфины играют, морские зайцы — тюлени такие. Прямо с крыльца бьём. А зимой только сова белая да заяц, да ещё вот часто подъезжаешь к кусту, глядишь — куфья на нём, шапки снежные. Ближе подъедешь — фррр! — рассыпался куст, полетело белое во все стороны. Куропатки полярные, их у нас дивно много. А хуже нет — волк. К самым зданиям зимой подходит. Олени у нас…
— Дикие?
— Нет, ездовые. Дикие на самом севере Ямала да на Белом острове. Самоеды волка никогда не трогают. Боятся: он, говорят, все мысли человека знает, — отомстит. Полярный волк хитрый — действительно как чёрт. Мерзавец, с закрытыми глазами к стаду подходит. Против ветра всегда. Он и видом другой: вытянутый, низкий на ногах — ползать приходится много — и белый весь. В капкан и думать брось — ни за что не полезет. Один у нас двадцать оленей в одну ночь прирезал. Самоеды говорят, до пятидесяти голов, бывает, режет волк.
— А как с самоедами живёте?
— Дети. Жить можно, по-хорошему живём. Трудно только, когда работы много или спешка: канитель с ними. Придёт, каждую вещь осмотрит, перевернёт, пощупает. Потом чаем его пои. Чай страсть любят. Сколько в себя вливают — так прямо на удивленье. Подарить ещё что-нибудь надо, а то обижаются.
Было у меня с ними серьёзное дело. На западном берегу Ямала поставили радиостанцию. Штат в пять человек. Зимовать. И вот, передают, цинга.
— Плохо снабжены были?
— Какой там, — отлично! Проще дело: спаечки товарищеской не было, у нас без этого нельзя: верная гибель… Расстроились. Потом аппетит потеряли. Ну и зацинжали.
Мне от начальства приказ: соорудить экспедицию, снять их оттуда. А станция та от нас через весь Ямал, километров за шестьсот.
Вызвал я самоединов. Через старших их, через родоначальников. Шестьдесят нарт съехались к нам в Новый порт. Два дня чай пили, разговаривать о деле нельзя было: не полагается.