Вздынутая на хребет лодка почти вылезала из воды и сильно парусила. Север как руками упирался нам в спины.
Якимыч что-то подбодряющее кричал с кормы.
Так одолели мы половину расстояния до парохода.
Вдруг треск. Валентин с размаху полетел на дно лодки ногами вверх.
Прежде чем мы успели сообразить, что случилось, лодку подхватило, повернуло, нас обдало водой раз и два — и вышвырнуло вместе с лодкой на берег.
Оказалось, Валентин сломал весло и часть борта с ним. К счастью, он не сломал себе шеи при падении.
— Довольно? — спросил Якимыч.
— К чертям лешачим! — злился Валентин. — Мы доехали бы, если б не эта гнилая деревяшка. Лодку надо взять побольше, тяжёлую, чтобы не швыряло, как спичку.
Мы взяли одну из лодок, лежащих на берегу, скатили её в воду. Вода долго не хотела принимать её, как капризный больной лекарство, — выплёвывала назад.
Наконец поехали.
Ветер усиливался с каждой минутой. Он стал твёрдым. Мы точно сквозь тяжёлый резиновый занавес старались пробиться.
Лодка была тяжелей прежней, вёсла рвали руки в кровь.
Якимыч орал что-то с кормы, клочки слов чуть долетали до меня.
— …ще! Нава… лись!.. Ддай!.. Ддай!
Якимыч то взлетал куда-то в высоту, то проваливался ниже моих ног.
Чудовища под нами росли и росли, бежали к берегу.
Я уже почти не мог двигать руками, работал одним телом — легко вперёд и с мукой, со стоном — назад. Кругом ревели чудовища.
— Наддай!.. Ддай! Близко! — орал Якимыч.
Я повернул голову, скосил глаза.
Тёмная железная корма парохода была в каких-нибудь тридцати метрах от нас, встала высоко над головой, ушла куда-то книзу.
В припадке яростной надежды я с новой силой налег на весло.
— …ддай!.. Ддай!
Прошло время — не знаю сколько: мне казалось, очень долго.
Я опять скосил глаза.
Железная корма парохода была на том же месте.
Ещё прошло время. Я уж не грёб, не слышал рук, вёсла в них. Спина страшно ныла, тело не сгибалось.
«Как он может один?» подумал я про Валентина.
Он сидел у меня за спиной, на носу. Видеть его я не мог.
Теперь я слышал только грохот железа, смотрел только на краешек парохода.
Он медленно-медленно отдалялся.
— Сил…… рёт! — донеслось у меня из-за спины.
— А? — выдавил я у себя из горла.
— Сила не…
— …ддай… ддай! — неслось с кормы.
— Идиотство! — прогремел вдруг у меня над самым ухом голос Валентина. — Говорю же: сила не берёт!
И сейчас же меня сшибло с места, кинуло на дно, больно столкнуло с Валентином. В лицо ударило водой.
Я ухватился за ружьё: не потерять, сейчас выбросит из лодки!
Но в воду нас не выбросило.
Лодка вылетела на песок и повалилась на борт. Нас выбросило на песок.
На следующий день север ещё усилился.
Наверно, чтобы отвлечь нас от мысли опять попытаться попасть на пароход, Якимыч повёл нас показывать священное дерево самоедов.
Он долго крутил нас по оврагам, остановился наконец, сказал:
— Вот это место.
Но посреди кустов мы нашли только толстый пень.
— Наши спилили, — решил Якимыч, и повёл нас дальше. — Подальше тут ещё было. Вот на этой лиственнице было…
Было! Мало ли что было. Теперь ничего нет на этой лиственнице. Напуганные слишком ретивыми антирелигиозными пропагандистами, самоеды только на словах отрекаются от своих древних богов и поклоняются им тайно.
Всё-таки мы его нашли — священное дерево дикарей — в скрытом от глаз месте, на склоне оврага, среди густого кустарника.
Это была красивая сильная лиственница. На её крепких ветвях висели: оленья шкура с черепом и рогами, цветные тряпки, ярко-синяя полоска грубой материи с двойной цепочкой из тонких железных колец. На таких цепочках некоторые из самоедов носят свои ножи.
Шкура и тряпки истлели, заметно было, что жертвы принесены давно.
— Теперь уж редко ходят. А раньше, бывало, соберутся всем скопом, оленя заколют, кровь выпьют, мясо тут же съедят, а шкуру богу повесят.
На ветру мы здорово помёрзли. Пришлось опять забираться в избу.
Кочетов занимал разговорами.
— Это разве север? Так — летний, вообще напежить, ветерок. Вот осенью попоздней двинет — это север!
Тому назад два года, вообще напежить, случай был: «Инденбаум» — пароход, тогда «Иван Самарцев» назывался — попал в север у берега. Оба якоря бросил, машина, вообще напежить, на полный ход работала. — Так чтó вы скажете: сорвал и с якорей, да как швыркнет — за пятьдесят сажен на песок! Эдакую махину закинул…
А вот как уляжется, вообще напежить, вода сойдет, самоедцы сейчас берегом бегут, подле гóру. Север-то волны кидает в берег, обламывает его водой. Бывает, так пластом и отколется берег. А там тебе чистый лёд сияет — стена. В той ледяной стене самоедцы допотопные кости находят: клыки мамонта-зверя и даже, вообще напежить, целые, бывает, шкелеты. И вот поди ж ты, вообще напежить: кругом лёд, по льду круглый год ходим — а ледников местное население совсем, вообще напежить, не знает. Икра, к примеру сказать: ведь только самую свежую и едим. А долго ли её без ледника свежей продержишь? Почитай девяносто процентов пропадает, вообще напежить, зазря.
И ещё день прошёл, а север всё дул. Мы вылезали только в тундру — по низинкам — за дичью.
И только к вечеру — как солнцу садиться — ослабел ветер чуть-чуть. Мы воспользовались этими минутами, чтобы проскочить на лодке к «Гусихину».
Однако через полчаса после захода север принялся, казалось, с удвоенной лютостью.
Только к ночи третьего дня он заметно стал терять силу, волны не так уж громыхали в железные бока «Гусихина».
Кочетов предсказал верно: север дул полных трое суток.
А из-за моря, моря да моря синего,
А из того же раздольица великого,
Ай выбегает суденышко малешенько.
Утром проснулись в каюте — светло, не качает. Покойствует широкая гладина воды: север кончился.
«Гусихин» давал свистки, делал последние приготовления к отходу.
Я пошёл за кипятком, стал в очередь против кочегарки.
В четырёхугольном чёрном провале за загородкой работал молодой кочегар. Размеренным размахом рук он метал в жерло печи тяжёлые длинные поленья, в глубине печи взмётывался огонь — и светлые волосы кочегара вспыхивали неистовым золотом. Кочегар работал весело, в чистой белой рубахе, в золоте волос.
Накидав дров, он поднял длиннейшую кочергу из чистого серебра и спокойно стал шуровать ею в глубине огненной пасти.
Потом мы с Валентином поднялись на палубу — бросить последний взгляд на Хэ.
Там, на горе около голой рощицы деревянных крестов вились дымки, копошились люди.
Тут начало владений полуночного льдистого океана. Последняя утлая полоска земли, а дальше — только небо да вода. Пустота между ними — разинутая пасть Вселенной. Дунет из неё север — как смертью дыхнёт из межпланетных пространств.
Нелёгкое, ох нелёгкое дело — завоевать Север! Сколько уж смелых человеческих жизней сглотнула эта жадная пасть. И сколько ещё сглотнет.
Валентин оперся о перила, меланхолически напевает себе под нос:
Иногда бывает
Так больно и обидно:
Плывешь, плывешь —
А берега не видно.
Одна из моторно-парусных шаланд среди чёрных лодок распустила паруса, затукала и плавно двинулась в море — прямо на север.
Кто-то маленький на ней замахал нам шапкой.
Мы помахали в ответ.
— Якимыч, — сказал Валентин, — в Ныду поехал.
«Ныда, — подумал я. — Ведь это ещё дальше на север. И всё-таки там фактория Госторга. И там опять — „берега не видно“».
Ещё дальше на север, на Ямале, против Тазовской губы — Новый порт. И там люди живут.
Вспомнился моряк, с которым разговорились по дороге сюда. Ведь вот влечёт же его чем-то эта жизнь, вернулся назад.
На самом севере Ямала будет эту зиму экспедиция Рыбтреста зимовать: командир с глазами под крылечком, юный радист, кок, Пузатых.
Дальше — необитаемый остров Белый, ледовитое Карское море — и Новая Земля.
На Новой Земле — опять самоеды, две радиостанции.
За Новой Землей снова океан, льды — и Земля Франца-Иосифа. И там уже высадился, укрепился человек: там новая советская радиостанция, самая северная в мире. Планомерно и неотступно человек все дальше проникает на север.
Мне стало вдруг весело:
— Какой же тут Конец Земли?
И разве есть вообще Конец Земли?
Или конец стремлений человека?
Мелькнули опять перед глазами знакомые лица — моряк из Нового порта, капитан Иван Иванович, работник Госторга с ржаными волосами. Вспомнился Комитет Севера в далёком Свердловске и склонённое над синей картой острое лицо Василия Николаевича, и лица астраханцев-ловцов. Все эти лица слились в одно лицо — лицо молодого кочегара в золоте озарённых пламенем волос. И, как песня, встал жизнерадостный образ Зигфрида — теперь такой понятный и близкий образ.
И так сразу спокойно и ясно стало: нет человеку конца, одолеет новый человек Север, освободит закованную в холодные латы Брунгильду от тысячелетнего сна. Он под самым полюсом пшеницу посеет, пустит там ребят ползать и сладкую выведет для них землянику.
Разинутая пасть Вселенной — только ворота в неизведанное.
Оторвётся новый человек от родной Земли, полетит в ракете Циолковского в эфир, через межпланетную пустыню — открывать новые небесные земли.
Весело проводил я глазами на всех парусах уходящую в открытое море чёрную шаланду.