завалена дохлой рыбой. И странные рыбины: круглые и надутые, как футбольный мяч, на груди присоска, как резиновое блюдечко: присасывается к плоским камням.
Зовут рыбу эту здесь — мяконькая. Сейчас она стадами приходит к нашим берегам метать икру. Вымечет, обессилеет, и её выхлёстывает буруном на песок. Другая рыба как-нибудь справилась бы, ушла бы назад в море, а эта нет: наглотается воздуху — её и вспучит. Выпустить воздух она не может — и дохнет.
Иду по лайде, дивлюсь невиданной рыбе. В некоторых местах как возами её навалено. И тут ваньки. Со всего острова собрались пировать.
А бурун ходит здоровый.
Вдруг мелькнуло что-то тёмное. Я успел заметить: голова. Здоровенная, круглая, как бочонок, звериная башка.
Она исчезла, мелькнула широкая серо-бурая спина, ушла под воду, опять показалась. Похоже было, что там ныряет здоровый бычина.
Я живо скинул с плеча ружьё. Тут я никогда не расстаюсь со своей сильной американской винтовкой саведж.
Я принялся корчиться и приседать; мычать и реветь, как бык. Если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту, наверно, подумал бы, что я с ума сошёл.
Зверь вынырнул близко от берега и сразу заметил меня. Он выставил из воды только голову и уставился на меня круглыми подслеповатыми глазами. Наверное, он услышал моё мычанье и принял меня за своего родственника.
Зевать нельзя было: в один миг он мог скрыться и вынырнуть очень далеко.
Я быстро прицелился ему позади глаза и выстрелил.
Чудовище исчезло мгновенно. Вода взбурлила над ним и порозовела.
Попал!
До селения было недалеко. Я побежал за алеутами. Общими силами мы с трудом нащупали зверя баграми, накинули петлю из поводка и выволокли из воды.
Этого морского зверя называют сивучом. Он похож на тюленя и на моржа. Мой — старый самец, секач — вытянул 640 килограммов — 40 пудов. Это ещё не самый большой: бывают в 50 пудов и больше.
Последние дни сивучи часто показываются близ острова. Они преследуют мяконькую и подвигаются за ней вдоль берегов.
Алеуты бьют их из винтовок на мясо, из кожи делают подошвы, а из кишок — камлеек — непромокаемые рубашки.
Сейчас получено радио: 10 апреля к нам вышел пароход из Владивостока.
Писать больше некогда: к приходу парохода надо составить отчёт за весь минувший год.
27 апреля — 2 мая
Остров Беринга
Скоро и апрелю конец, а у нас всё зима, глубокий снег. Но тише вьюги и штормы, тише гудит океан.
Починили и спустили на воду катер, единственное наше моторное судёнышко.
Парохода ещё нет.
Каждый день океан выбрасывает на берег возы мяконькой. Но сивучей стало меньше: они уходят от нас на запад, к берегам Камчатки. Там их лежбище, там они будут выводить детёнышей.
Ваньки бродят по лайде, поедают выброшенную рыбу. Удивительно, до чего они осмелели: нисколько не боятся людей. Лежит себе прямо на дороге и ждёт, чтобы человек его обошёл. Шугнёшь его — он нехотя поднимется, отойдёт несколько шагов и опять ляжет.
Точно знают, что время не промысловое и трогать их нельзя.
В начале мая в норах у них закопошатся первые щенята.
Вот и май.
На лайдах уже другая рыба, не мяконькая, а мойва: мелкая, длиной до 18 сантиметров, из лососевых.
Рабочие, алеуты и алеутки, человек десять, перебрались из Никольского в летнее село Саранное, в глубь страны.
Из большого озера Саранного вытекает в океан речка. Скоро из океана пойдёт по ней в озеро метать икру нерка. У нас её зовут красной рыбой. Видом, величиной и вкусом она походит на кету и сёмгу. Только мясо у нее красней — как кумач. Алеуты готовятся к ловле её, перегораживают речку Саранную каменным забором.
10 мая у северной оконечности острова замечены первые морские котики.
Как в далёком Ленинграде ждут прилёта первого грача, так мы на острове Беринга ждём котиков. Они зимуют на юге за тысячи километров от нас и своим появлением возвещают начало весны.
Первыми прибыли старики самцы — секачи. Им лет по 8–12. Это крупные, пудов на 8–10, бурые звери с гривой на спине.
Прибыв из далёкого путешествия, они выходят на берег и влезают на камни. Лежат, величественно поглядывая по сторонам.
Тут их лежбище.
Каждый день прибывают новые и без ошибок выбирают себе те же камни, на которых лежали в прошлом году.
Пришёл наконец долгожданный пароход.
Едва показался вдали его дымок, как всем народом мы высыпали на берег. Дали знать в Саранное, прибежали и оттуда.
В двух километрах от берега пароход остановился и бросил якорь. Алеуты кинулись к шлюпкам.
Но раньше чем мы успели добраться до борта, пароход выбрал якоря и повернул в море.
Шлюпки вернулись на берег.
Семь долгих, тяжёлых месяцев вдали от мира, двести дней надежд, тоски, пять тысяч часов ожидания. Наконец вот он здесь, пароход, и… нет его.
А ничего не поделаешь: ветер начал менять направление, начал загибать в берег. Того и гляди, перейдёт в шторм.
Нельзя пароходу в шторм у берега оставаться: с любых якорей сорвёт и шваркнет о скалы.
Пароход не уйдёт, будет выжидать невдалеке.
Но нам-то каково! Ведь бывает и так: угонит его шторм далеко от острова; запас угля в трюме ограниченный; если на много дней завернет шторм, уходит пароход совсем, так и не побывав у нас.
Скверную провели мы ночь.
К счастью, наутро ветер улёгся. Пароход приблизился, шлюпки подошли к нему.
Закипела работа: живей выгружать. Никто не знает, какая погода будет через час. С утра до ночи и с ночи до утра катер таскает кунгасы — маленькие баржи. Пароход привёз строительные материалы, уголь, охотничьи припасы, продукты: муку, жиры, консервы, овощи, привёз журналы, газеты, письма за десять месяцев. Кунгасы его разгружают, разгружают, разгружают…
Чуть ветер — и стоп. Работа стала. Пароход отошёл в море. Шлюпка на берегу.
Ждут сутки, другие, третьи…
Улёгся ветер. Опять подходит пароход, мчится к нему катер. Разгружают, грузят, разгружают и грузят.
Грузят мешки с драгоценной жатвой обоих островов — пушистые шкурки голубых песцов.
Вот уже полмесяца, как подошёл пароход, а погрузка и выгрузка всё ещё не кончена. Кипит работа.
Писать некогда. Кончаю.
21 мая — 20 июня
Остров Медный
Как я попал сюда, на Медный, — это целая история. Расскажу всё по порядку.
Погрузку наконец кончили. Пароход ушёл. Вздохнули мы ему вслед и опять принялись за свои дела.
В речку Саранную пошла из океана нерка. Пошла, пошла, гуще и гуще — успевай только выгребать её из воды неводом.
Я опять побывал в тундре — ванек проведать. В каждой норе родились, где только пара, где пяток, а где и десяток маленьких, голых, слепых щенят. Мать греет их и кормит, и лижет. Отец стережёт нору и бегает на охоту.
Ходил я ещё на северное лежбище котиков. Там у нас устроена высокая наблюдательная вышка. В домике за берегом живёт наблюдатель, в другом — караул.
Наблюдатель каждый день в бинокль подсчитывает с вышки всех котиков, записывает всё, что у них происходит. Они его и не видят, и не чуют. У нас дело поставлено так, чтобы зря ничем не потревожить котиков. Бывает, ветер задует от домиков к лежбищу. Тогда караульные и наблюдатель не топят печей, не варят, не жарят — запах дыма беспокоит зверей.
Я тоже влез на вышку. На лежбище уже заметное оживление. Среди секачей появились полусекачи — четырёх- и пятилетние самцы. Начинают прибывать и холостяки — самцы до трёх лет. Они гораздо меньше секачей, и гривы у них нет.
Вернувшись в селение, я сел на катер, чтобы ехать на Медный. Небольшое судёнышко было сильно загружено, да и народу нас собралось порядочно: команда катера, две семьи с ребятами, трое караульных, русский старик один — всего человек пятнадцать. Весь переход по океану до Медного длится часов четырнадцать, и провизии мы с собой взяли на полсуток.
Из Никольского мы вышли утром, обогнули наш остров с севера и пошли в океан. Машина работала исправно, и старшина катера, пожилой алеут, рассчитывал быть на Медном ещё до темноты.
Часа два уже шли мы по открытому океану. Лёгкое мокрое облачко мазнуло меня по лицу и сейчас же пронеслось, растаяло вдали. Я стоял на палубе, спокойно наблюдал, как начинается туман. В рубке старшины есть компас, и туман катеру не страшен. Что ни случись, стрелка компаса неизменно будет указывать север и юг.
Мутные облачка налетали всё чаще, сбегались со всех сторон. Через какие-нибудь пять минут мы точно сквозь простоквашу продирались: белёсый туман уже окружал нас.
Туман густел и густел.
Час проходил за часом. Старшина ежеминутно справлялся по компасу и уверенно вёл катер вперёд. Туман стал ещё гуще. Казалось, катер с трудом разламывает его своими деревянными боками.
Начало темнеть. Никаких признаков Медного не появлялось. Старшина недоуменно пожимал плечами. Женщины уложили детей, сидели молча, не смыкая глаз.
Полночь настала. Никто и не думал о сне.
Старшина дал малый ход, и всю ночь качались мы на громадных волнах. Медный должен быть где-то близко. Идти вперёд нельзя: того и гляди, разобьёшься о подводные скалы.
Ночь длилась необыкновенно долго. Наконец темнота начала желтеть. Солнца мы не увидали: нас окружал плотный туман.
Старшина повёл катер вперёд, но без прежней уверенности в себе.
К полудню неожиданно подул ветер и быстро разогнал туман. Ждали увидеть Медный, но во все стороны открылся океан.
И нигде ни полоски, ни точечки. В какой стороне от нас Медный, никто не знал, даже старшина.
Катер хлёстко трепало ветром. Он скрипел и трещал — того гляди, развалится. Дети давно проснулись и требовали еды. Но вся провизия была съедена ещё вчера. Женщины безутешно плакали.
Старик уговаривал их, как мог. Я пошёл в рубку переговорить со старшиной.
Старшина-алеут только недоуменно крутил головой. По его расчёту выходило, что катер давно пересек Медный.