Я взглянул на компас. Всё в порядке, только… только к компасу прислонены винтовки.
Выяснилось, что караульные поставили сюда свои винтовки ещё вчера днём, когда мы вышли в открытый океан, и магнитная стрелка компаса отклонилась. Мы целые сутки шли по неизвестному направлению и не могли уже определить, где находится сейчас наш катер. Мы заблудились в океане, как заблудился в нём когда-то несчастный командор Беринг. Мы не знали, куда держим курс: в Америку, в Японию, к Чукотскому Носу?
Выяснилось, что на катере нет никакого запаса провианта, запас горючего для мотора на исходе и всё машинное масло израсходовано.
Кругом на тысячи вёрст качается океан. Без запаса еды и горючего мы не могли его переплыть даже при тихой погоде. А ветер креп. Спасения ждать было не от кого: в эту часть океана почти не заходят суда.
Я убрал винтовки. Стрелка компаса прыгнула и показала настоящий север. После короткого совещания старшина повернул катер и повёл его почти в обратном направлении.
Ветер креп, грозил перейти в шторм. Волны перед нами вырастали до неба. Ветхий корпус судёнышка трещал и стонал отчаянно.
Вахтенные стали к машине и поминутно плескали на подшипники воду из вёдер.
Старшина уже не смотрел на компас — только на воду и на облака — и всё проверял ветер.
Старик стоял у борта лицом к морю. Он ещё не знал, как отчаянно наше положение. Я подошёл к нему. Старик обернулся. По лицу его бежали слёзы.
— Они пришли за нашими трупами, — сказал он дрожащим голосом. — Мы погибли. Они никогда не ошибаются.
— Кто?
Старик молча махнул рукой в океан, за корму катера.
Я увидел: там прорезал волну косой черный треугольник, исчезал и опять показывался. Он быстро нагонял нас. Справа и слева от него показались такие же изогнутые чёрные треугольники. Я считал: пять, шесть, семь.
Иногда под косым плавником показывалась гладкая чёрная спина.
Страшные животные шутя догнали катер, пронеслись далеко вперёд, вернулись, плыли за нами, играя. Откуда-то к ним присоединились ещё четыре таких же.
За нами гнались самые страшные из океанских зверей — зубатые киты — косатки.
Появление косаток привело старика в ужас. Косатки — признак скорой гибели. Косатки чуют кровь, думал суеверный человек.
Сколько я ни толковал старику, что косатки не могли ни видеть, ни чуять нашей беды, он твердил своё: косатки-де знают, что настал наш смертный час.
А катер шёл и шёл. Косатки не отставали. Надежды на спасение не оставалось никакой.
Я отошёл от старика.
— Земля! — крикнул вдруг штурман.
Я поднял бинокль и стал смотреть, куда он показал.
Не сразу отыскал узенькую зубчатую полоску.
Невероятное зрение у алеутов. Какими-то неуловимыми, им одним известными приметами на воде и на небе руководствуются эти люди океана, отыскивают верный путь среди волн.
Все сразу повеселели. Смеялись над стариком и его верой в непогрешимость косаток. Старик уже и сам улыбался сквозь слёзы.
Мы вышли прямо назад на остров Беринг.
Косатки отстали от нас за несколько километров до берега. Топлива хватило как раз.
Через день мы все опять собрались на катере и совершили путешествие на Медный быстро и без всяких приключений. Косатки опять носились, играя, вокруг нас. Теперь даже старик их не боялся.
Остров Медный гораздо меньше острова Беринга: всего пятьдесят километров длиной, от трёх до шести километров шириной. Населения здесь 150 человек, из них 35 промышленников. Здесь песцы голубей наших беринговских и больше котиковых лежбищ. И ещё живёт морской зверь, какого нигде не увидишь. Он-то меня больше всего и привлекал.
Зверь этот держится у северо-западной оконечности острова, и увидеть его можно только при северо-западном ветре — норд-весте.
Я дожидался норд-веста, сел с алеутами в шлюпку и поехал вдоль берега.
Берега Медного — в недоступных, грозных скалах. Из глубоких падей между горами вечно дуют сильнейшие ветры. Его мысы опоясаны далеко уходящими в море рифами, и на них, ни на минуту не смолкая, ревут гривастые буруны.
На протяжении многих километров берег непроходим: каменные кручи обрываются прямо в море. Алеуты, как кошки, карабкаются по ним, но непривычный человек пусть лучше и не пробует: сейчас же закружится голова — и гибель.
Мы долго в шлюпке подымались на север от селения Преображенского вдоль восточного берега острова. Я не мог оторвать глаз от причудливых очертаний изгрызенных водой скал. Алеуты рассказывали, что к югу от селения берег ещё интересней.
Там вечно падающая высокая скала — Тизиков камень. Буруны выбили в нём большое углубление, и когда проезжаешь там в шлюпке, кажется: вот-вот на тебя рухнет громадный камень.
Там в скалах большая Говорушечья пещера. В ней человека оглушает хор тысячи крикливых чаек-говорушек. А рядом в скале щель — Говорящая пещера. Нахлынет волна, сожмёт в пещере воздух, отхлынет, и из щели с выстрелом вырывается воздух. В шторм не подходи близко — беспрерывно грохочет гром.
У северо-западной оконечности острова шлюпка причалила к берегу. Я прошёл вперёд, взобрался на скалу и в подзорную трубу стал внимательно осматривать море.
Остров кончается высоким разорванным мысом — тремя громадными острыми камнями. Поблизости от камня в волнах я заметил первого зверя.
Из воды высунулась толстомордая голова, похожая на тюленя, поглядела во все стороны, понюхала воздух.
Ветер дул с моря на берег, и зверь не мог меня зачуять. Показалась длинная гибкая спина. Зверь высунулся из воды по пояс. Стоял по-человечьи на задних лапах. Ростом он был с большого тюленя, но вытянутым телом напоминал резиновую кишку.
В коротеньких передних лапах он держал детёныша, бережно прижимая его к груди. Мать с ребёнком. Поплавала взад и вперёд, положила ребёнка на волну, как на постель, и скрылась. Лежит маленький на воде, трепыхается, барахтается. Верно, боится, не умеет ещё плавать.
Гоп! — мать вынырнула рядом и легла на спину. Малыш сейчас же поймал её за шею и уселся у неё на животе. Покачивается на волнах, как в лодке.
Мать лежит на спине. В лапах у неё охапка каких-то шариков, вроде серых яблок. Чуть разглядел в трубу — репка — ежи морские. Мать выбрала одну, попробовала на зуб — и швырк в воду. Видно, плох, не понравился: без икры. Попробовала вторую репку — и её туда же.
Третья хорошая оказалась, икряная. Мать раскусила и дала детёнышу. Тот взял лапками, как обезьяна, сунул в рот и быстро-быстро с ней расправился. А мать уж новую ему даёт.
Когда все репки вышли и малыш наелся, мать принялась играть с ним.
Гоп! — как руками подкинула его передними лапами. Малыш перевернулся в воздухе и упал к ней на грудь.
Гоп! — подбросила опять. Так и кажется, заливаются оба смехом, шалят, как люди.
Подальше ещё такой же зверь вынырнул, дальше ещё и ещё.
Мне повезло. Мало кто из учёных своими глазами видел живой редкостную морскую выдру — камчатского бобра. Я видел их полсотни сразу и долго любовался их играми с детёнышами.
Недаром алеуты считают морского бобра человеком. Очень уж, говорят, детей своих любит. Плачет тоже слезами. С палкой к нему не подходи: лапами ухватится за неё и не даст ударить…
С 1925 года на морских бобров объявлен запуск — полный запрет охоты. До 1935 года они будут жить под охраной закона, и никто не смеет их тревожить.
Когда-то их были тысячи здесь, на Медном и на острове Беринга. Их всех перебили поголовно. Ещё немножко, и они исчезли бы с лица земли, как исчезла морская корова.
На острове Беринга так до сих пор и нет ни одного. Сюда, на Медный, они приплыли с мыса Лопатка на Камчатке: там как-то случайно сохранилось их голов триста. Но здесь, на Медном, по нашим тщательным подсчётам, их штук семьсот. Это значит: семьсот штук во всём свете. Я пожил на Медном с неделю. Проверил котиковые лежбища, посмотрел, как ваньки тут живут. Всё то же, что и у нас, только ванек здесь всего голов восемьсот, а котиков богато: тысяч двенадцать.
Завтра отправляюсь назад на остров Беринга.
21 июня — 20 июля
Остров Беринга
Вот когда настало трудное время для ванек. В каждой норе полно детей. Мать от них ни шагу, и, значит, корми её, да посытней, чтобы молока хватило сосункам. А через три недели после рождения щенятам мало становится материнского молока, надо их всех мясом подкармливать.
Вот и бегает ванька на охоту, с ног сбился.
Штормов, как назло, нет, бурун не сильный, и мало выносит поживы на лайду. Где напастись мяса на всю ораву? Здорово приходится ловчиться ваньке, чтобы заткнуть голодные рты: где птенцов переловить, где яйца у чаек украсть, а то и к котикам на лежбище забежать.
А на лежбище сейчас страшновато: на камнях лежат сильные, сердитые секачи и зорко сторожат, чтобы никто не заходил в их владения. Сунется сосед — хозяин сразу в драку.
Дело в том, что вот уже несколько дней, как появились матки. Вокруг каждого секача их где одна, где две, где десять, а где и семьдесят, и у каждой по маленькому, беспомощному чёрному котику.
Новорождённые котики плавать не умеют, да и на суше без ног не больно ловко ползать. Матери не очень-то о них заботятся: покормят и уж глядят, как бы улизнуть в воду. Потихоньку от секача удирают: увидит — беда. Цап зубами и швырнет через себя, как щенка, — лежи смирно! Строгие очень папаши. Зато уж если матка доберётся незаметно до воды — прощай суток на двое, на трое. Махнёт за треской в океан километров за триста, там и кормится.
Секачи никуда не уходят и совсем ничего не едят, пока малыши не научатся плавать. Секачи охраняют малышей и маток. И тут к ним небезопасно приближаться даже человеку: зверь подвернёт задние ласты под себя, да как взметнётся — метра два пролетит по воздуху тяжёлое тело и так ударит, что не встанешь. Ведь весу в секаче — пудов восемь, а то и десять.
А зубами рванёт — здоровый кусок мяса вырвет.