Через полчаса спустились на лайду. Здесь туман меньше. Светлее. Огляделись: мы в замкнутой скалами бухте. В одну и в другую сторону — скалы. Мы в каменном колодце.
Пошли наугад в правую сторону.
Гора обрывается в море. Бурун с бешеной силой бьёт в неё. Ударит — и откатится. Ударит — и назад. И нам надо проскользнуть по узенькой кромке каменного карниза, точно рассчитав время между двумя ударами буруна.
Мы с Андрианом посмотрели друг другу в глаза. Всё равно замёрзнем здесь в бухте.
Я подошёл к узкому карнизу вплотную.
Бурун ударил в скалу, взвился к небу и с шипением пошёл назад.
Я ступил на карниз, распластал руки, чтобы плотней прижаться грудью к скале.
Так, с повёрнутой вбок головой, быстро стал переставлять ноги. Левую отставил, правую к ней придвинул, и опять, и опять, чтобы не думать о другом, считал про себя шаги:
— Четыре, пять… восемь, девять…
На десятом услышал за собой рёв набегающего буруна, всей спиной почувствовал его тяжёлую силу: шваркнет о скалу и слизнёт, как спичку. Меня ударило в спину, обдало с головы да ног холодной водой и повалило лицом в песок, но я уже был по ту сторону скалы.
Холодный водяной язык тянул в море. Я ухватился за первый попавшийся камень.
Камень выдержал. Бурун схлынул. Я вскочил на ноги.
Теперь Андриан.
Он подхватил брошенные мною лыжи и ловко, как кошка, проскочил опасное место.
Бурун не успел слизнуть его.
Мы стояли в той самой бухте, откуда начали свой подъём в горы.
Легко и радостно стало. Присели отдохнуть.
Километра три ещё пришлось тащиться по лайде, по сыпучему песку против пурги. Мокрая одежда обмёрзла, стала как железные латы.
Добрались до юрташки мокрые от пота, без сил; руки и ноги дрожат.
Достал заветные — на самый крайний случай — полбутылки спирту. Ожили.
Хорошо, что не остались ночевать в снегу, — пропали бы.
30 января
С утра — норд-ост.
Пурга всё сильней, гор даже не видать. Идти — и думать нечегó.
Взялись за чистку песцовых шкурок. Андриан наточил мне нож, как бритву.
Начинается чистка с хвоста. Потом задние лапы, потом кругом по туловищу.
Навык нужен большой. Я через четыре с половиной часа дошёл только до передних лап, сделал два пореза больших и несколько маленьких.
А каюр Григорьев привязал нож к обрубку своей правой руки и так ловко им орудует, что очистил уже всю шкурку, даже ушки и лапки кармашками кончил, и ни одного пореза.
Обедали в два часа. Суп из нерпы с макаронами и рисом, к нему пироги с рисом, на второе — чайки пареные.
Всё очень вкусно.
Пурга, кажется, никогда не кончится.
31 января
Ветер переменился вест (западный). В девять утра стало проясняться.
Выехали с каюром Григорьевым на собаках в Перегребную.
Ехали тем же путём, что проделали третьего дня с Андрианом.
Только теперь я понял, как счастливо мы с ним избегли тогда погибели.
От второй бухты начинается ряд некрутых гор. Справа остаётся долина речки, по которой мы вернулись к морю.
С горы мы с каюром спустились к озеру, где Андриан сказал, что знает дорогу. Пересекли его. Тут перевал и длинный пологий спуск. Опять перевал, и скоро начались крутые обрывы в долину бухты Перегребной. Удивительно, как мы с Андрианом не сорвались с них в темноте.
Осторожно подошли к крутому спуску в пропасть.
Напротив совершенно отвесная стена метров в пятьдесят высоты. От верхушки стены простёрт в воздухе громадный снежный навес. И на навесе ясные следы двух пар ног. Один след резкий — от солдатских ботинок. Другой мягкий, округлённый — от Андриановых торбасов.
Чётко встали в памяти очертания страшного ущелья и та минута, когда Андриан вдруг остановился и обернул ко мне посеревшее лицо с громадными чёрными глазами.
Я различил впереди очертания глубокого ущелья.
Мы быстро отошли на несколько шагов. Но мы и не подозревали тогда, что стоим в пустоте над пропастью.
Как не обрушилась под нашей тяжестью висящая в воздухе глыба снега, до сих пор для меня загадка.
Мы впрягли собак и обмотали полозья цепью.
Сначала осторожно спустили нарту. Нарта укатила далеко в бухту.
Собак спустили так: спереди их держал каюр, а я сзади тянул за верёвку вместо якоря. Шипами сапог я изо всей силы упирался в твёрдый снег, и всё-таки меня быстро волокло вниз. Ущельем мы с Григорьевым быстро домчались до юрташки Перегребной.
До половины февраля продолжался промысел песцов.
К этому времени мы уже собрали положенное число голубых шкурок.
21 февраля — 20 марта
Остров Беринга
Февраль у нас тоже бурный месяц. Штормы такие, что по три, по четыре дня не высунешь носа из дому.
Голубые ваньки начали желтеть, буреть. Промысел кончен. Промышленники вернулись в селение. Но заведующие ловушками-кормушками продолжают ещё подкармливать ванек, ловить их и отмечать производителей.
Снегом заносит юрташки по самую крышу. Долго потом хозяин разгребает снег, чтобы выбиться наружу. Выползает, как ванька из норы! А что творится на берегу! Рёв и вой. И чего-чего только не выкидывается штормом на лайду!
В последние дни, одного за другим, выкинуло двух китов.
Первый — пловун, длиной около восьми метров, больше двух слонов, поставленных один за другим. Но перед вторым — синим полосатиком — он кажется малышом.
Выкинуло синего полосатика двадцати метров длиной.
Во рту у него свободно разляжется человек большого роста. Череп два метра длины, метр высоты.
У обоих китов распороты животы и внутренности выедены.
Это работа страшных косаток. Что перед ними самые крупные акулы. Одна акула не может вспороть брюхо киту, а нападая целой стаей, они справляются и с этим гигантом.
Как гора мяса, лежит громадный труп кита на лайде. К нему со всего острова собираются сотни ванек, слетаются тысячи птиц: чайки, вороны. Людям с трудом удаётся отбить у них дневную добычу.
Алеуты большими кусками режут китовый жир и увозят в селение — себе про запас. Китовым мясом кормятся ваньки зимой: оно здесь не портится.
Главная наша работа в этом месяце — дома, в селении. Работа ответственная: приёмка песцовых шкур.
Надо видеть, с каким усердием готовятся к сдаче промышленники и заведующие ухожами. Расправляют каждую шкурку, подчищают последние остатки жира на мездре, замывают каждое пятнышко на меху, расчёсывают шкурку гребешком волосок к волоску. Приёмка шкур — это экзамен для промышленников и заведующих ухожами. Лучшие работники получают премии деньгами и такими ценными вещами, как ружья, будильники, одеяла.
Председателем приёмочной комиссии — я, помначкомпром. Но едва ли не главный член её — старшинка Пётр Березин.
Вся комиссия тщательно осматривает каждую шкурку: нет ли порезов, подрезов, хорошо ли обезжирена мездра, хороша ли правка или посадка — не растянута ли шкурка, не осажена ли она. Измеряем каждую шкурку, определяем окрас меха: тёмный, тёмно-голубой, голубой, светло-голубой, светлый.
И вот надо определить сорт меха. Это уж дело опытного глаза старшинки.
Все затихают, когда старшинка бережно берёт шкурку в обе руки, поднимает её против света на уровень своих глаз. Вот он встряхнул шкурку раз и два, прищурился, нахмурился, встряхнул ещё. Голубой блеск волной пробежал по длинной ости.
Но старшинка хмурится, качает головой: наверно, не очень густ подшёрсток, или пух, или, может быть, недостаточно пышен мех.
Старшинка снова смотрит шкурку против света и вдруг пренебрежительно швыряет её на стол перед нами.
— Третьим сортом, — говорит он тоном судьи, выносящего обвинительный приговор преступнику.
И, не глядя больше на провинившуюся шкурку, берёт другую, опять теми же жестами поднимает к глазам, встряхивает, поворачивает к свету. Вдруг суровое лицо его распускается в улыбку, он удовлетворённо кивает головой. Ещё и ещё раз так и этак поворачивает шкурку к свету, опускает её, любовно оглаживает пышный мех и осторожно, как тончайший хрусталь, опускает шкурку на стол.
— Первым сортом! — объявляет старшинка торжественным голосом.
И все мы — вся комиссия и промышленники — тоже невольно улыбаемся, довольные и гордые.
После приёмки шкурка записывается под очередным номером, штампуется, к ней привязывается полотняный ярлык. Потом шкурки связываются попарно и вешаются на крючки в складе. Время от времени их проветривают. Затем их связывают по пяти штук в пачки, опять проветривают и в конце концов увязывают в большие мешки, шкурок по сто в каждом. Теперь наше пушистое золото готово для сдачи на пароход. И время: последние заведующие ловушками-кормушками возвращаются с дальних ухожей.
Океан ревёт и ревёт, но мы уже начинаем поджидать первую лодку с Медного. Удастся ли ей проскочить в этот раз между двумя штормами?
Промысловый год кончился.
Скоро весна.
Скоро, может быть, покажется на далёком горизонте дымок приближающегося парохода.
Васька-Ойка-Суд — Кожаный ЧулокПредыстория одного заповедника
В детстве я любил книжки Фенимора Купера «Кожаный Чулок», «Последний из могикан». Главный герой их — траппер по прозвищу Кожаный Чулок, или Соколиный Глаз, — был в моё время кумиром всех мальчишек с рогаткой за пазухой.
Траппер — североамериканский следопыт, зверолов, охотник. В военное время трапперы служили в армии разведчиками и проводниками.
Кожаный Чулок — сын леса, человек благороднейшей души и, судя по его цветистым речам, тонкий ценитель красот природы.
Стрелок без промаха. Друг мирных могикан — последних представителей когда-то славного индейского племени.
Городская жизнь чужда ему, в городе он теряется, тоскует. Зато под открытым небом, в девственных лесах и прериях, чувствует себя как дома.