Чёрный флаг — пиратский?
На корме у чёрной дыры под палубой — ружья, прислонённые к стенке. На верхней палубе под мачтой — бочонок.
Бочонок пороху?
И закопчённая железная печурка на носу судна с лежащей на ней трубой так соблазнительно смахивает на небольшую пушку.
С берега окликаю хозяина.
Из чёрной дыры под палубой возникает высокая фигура. Голова повязана зелёным платком вместо шапки. Крупные, решительные черты лица. У пояса охотничий нож. На ногах высокие, с раструбами сапоги.
Вот с кого писать корсара!
Он спускает с борта доску — сходни.
— Заходите.
В каюте под палубой две широкие койки. Одна застелена медвежьей, другая — сохатиной шкурой. На сводчатых стенах каюты — двустволка, призматический бинокль, острога на длинном древке.
На столике между койками в беспорядке навалены сделанные от руки топографические карты, карманный компас, блокноты, патроны, карандаши.
На более романтическую обстановку в своём походном жилище не мог бы рассчитывать ни корсар, ни Кожаный Чулок.
Но хозяин, кажется, так привык к ней, что совсем её не замечает.
— Садитесь, — говорит он просто, указывая на койку, крытую сохатиной шкурой.
Сам усаживается на медвежью.
— Есть хотите?
— Сыт, благодарю.
Так прозаически начался наш первый разговор.
По пути моему сюда, в Берёзов, — в Свердловске, в Тобольске, на пароходе — я встречал многих, знавших Васильева. И все охотно, с увлечением рассказывали мне о нём, о его открытии. Так ко времени встречи с ним я уже составил себе довольно ясную картину «поисков живого клада».
Осенью 1926 года Васька-Шайтан выехал из Берёзова в лодчонке и по реке Большой Сосьве поднялся до её притока — Малой Сосьвы.
Он вконец потратился на приобретение необходимого снаряжения. От денег, выданных на экспедицию, остался у него двугривенный.
Но в деньгах нет необходимости там, где население не покупает пищу и одежду в магазинах, а добывает себе всё необходимое для жизни прямо из леса, воды и земли.
С ним был помощник-гребец и лайка Язва — верная спутница его охотничьих скитаний.
Жизнь, полная лишений, а часто и риска, не по силам оказалась помощнику-гребцу. Скоро пришлось его отпустить восвояси.
Язва продолжала самоотверженно служить хозяину. Но и она не выдержала сурового испытания: зимой протянула ноги.
С осени 1926 до весны 1927 года Васька-Шайтан исследовал весь район верховьев Большой Сосьвы, Малой Сосьвы и Конды.
Это один из самых безлюдных и малоисследованных углов Зауралья. В глубь его отваживались забираться только самые смелые звероловы. Здесь, на площади примерно в триста тысяч квадратных километров, исследователь насчитал всего тридцать две жилых юрты.
Здесь лучшие охотничьи угодья всего Зауралья.
Урман, никогда не слыхавший визга пилы, первобытный урман: леса хвойные — кедр, ель, сосна — и лиственные — берёза, осина, ольха, ива — вперемежку с громадными моховыми болотами, глухими озёрами.
Летом человеку не пробраться сквозь урман.
Передвигаться можно только по некоторым из его бесчисленных рек и речушек в лёгком, переносном челне.
Сосьвинские и кондинские ханты и манси не знают ни оленьих, ни собачьих упряжек. Зимой единственный их способ передвижения — лыжи.
На лыжах, один, сам таща за собой нагружённые едой и снаряжением нарты, и проделал большую часть своего путешествия Васька-Шайтан. Его ноги выдержали это испытание.
Он видел сотенные стада диких северных оленей. Они паслись на моховых болотах, разгребая себе копытами мох из-под снега. Трудами их пользовались белые куропатки.
В лесах он слышал глухой и яростный рёв сохатых, встречал медведей, прослеживал по следам рысей и росомах. Убедился, что здесь ещё много таких ценных пушных зверьков, как соболь, лесная куница и замечательная помесь их — кидас. Что тут без числа белки, зайцы, рябчики, глухари.
Озёра, реки и речушки богаты разной ценной рыбой и выдрой.
И в самой глуши, по речкам, стал испытывать: тут ли желанный клад?
Срезал осиновую ветку. Сделал дырку во льду. Сунул в неё ветку.
Долгое ожидание. И вдруг веточка задрожала, зашевелилась!
За нижний конец подо льдом дёрнуло. Дёрнуло ещё раз. Потянуло к себе под лёд. Сомнений быть не могло: дёргал бобёр!
Живой клад дался наконец в руки.
В сорока пяти речках — притоках Конды и Малой Сосьвы — оказались бобры.
Правда, живут они тут не густо, не собираются в большие колонии. Они здесь разошлись «на хутора» — не для того ли, чтобы верней спасти свои шубы? И даже почти не строят приметных хаток, а роют себе в берегах подземные жилища.
Всё же, по самому скромному подсчёту, их здесь сотни. И это в то время, когда считалось, что во всём нашем Союзе бобров можно пересчитать по пальцам.
Какой подарок Родине!
Победа! Победа!
И вот победитель — один из миллиона, быть может, русских, носящих фамилию Васильев, — превратился сперва в простого Ваську-зверолова, потом в грозного Ваську-Шайтана — получил наконец своё третье и последнее имя: Васька-Ойка-Суд: Васька — Главный Судья.
Такое почётное прозвище ему дали сосьвинские и кондинские ханты и манси.
Он явился к ним первым представителем тех, кто устраивал во всей стране новую жизнь, уничтожал вековые несправедливости старых порядков. Он делил с ними пищу и раскуривал трубку мира. Он выдержал все жесткие испытания их суровой лесной жизни. Он, наконец, узнал их тайну и не стал их преследовать за то, что они так долго скрывали её для себя одних.
И лесные люди поверили этому человеку. Они сами поставили его Главным Судьёй над своими маленькими междоусобными распрями, доверили ему устройство их жизни на новых началах, сами выдали ему свою сокровенную тайну.
А ведь хранили они её веками.
Только идейная сила могла разрушить этот великий заговор молчания.
В прежней, дикарской своей жизни ханты и манси поклонялись природе. У них были священные звери, птицы, рыбы, деревья, камни.
Речной бобёр был одним из их священных зверей. Они находили в нём сходство с человеком. Ещё бы! Разве бобры не строят хитроумных плотин, расчётливо не поддерживают воду в реках на нужном им уровне, не строят себе маленьких юрт с тайным выходом под воду, не ухаживают за своими бобрятами, как люди за детьми?
А когда бобёр свалит дерево, распилит его зубами на брёвнышки и, взвалив брёвнышко себе на плечо, шагает с ним к речке, поддерживая его одной «рукой», — разве тогда бобёр не похож как две капли воды на охотника, который тащит себе лес для костра?! Трубки в зубах нет — только и разницы.
Однако хоть и священное животное бобёр, но не бить их лесным людям было никак невозможно. Только у бобра есть «бобровая струя» — мускус, а пахучий, возбуждающий силы мускус необходим людям в их трудной лесной жизни. Воскури мускус — ароматный дым его прогонит злых духов из твоего больного тела, прогонит их из твоего жилища. Зашей кусочек бурой, высохшей «бобровой струи» в полу своей одежды — и будет везти тебе на охоте, потому что это талисман. Воскури мускус перед идолом — это угодно богам.
Так говорили шаманы. А они-то уж знают!
Бобры стали редки, стали пугливы, осторожны. Добывать их всё труднее и труднее. «Бобровая струя» ценилась всё дороже и дороже.
В 1927 году один добытый бобёр давал охотнику дохода — если перевести на деньги — рублей до восьмисот. И это один мешочек «бобровой струи», не считая шкурки.
Впрочем, шкурки бобровые ханты и манси никак не оценивали: бобровые шкурки шли у них в приклад (приношение, жертву) их главному богу — Торыму. И драгоценные пушные шкурки без пользы истлевали в лесу, развешанные у деревянных идолов.
Как же было не молчать про бобров?
Ханты и манси знали: проведают царские власти или купцы о бобрах — и очень скоро во всём краю не останется ни одного бобра. И лесные люди лишатся своего талисмана — «бобровой струи».
Крепко молчали ханты и манси, не выдали своей тайны русским властям.
Но от предприимчивых русских охотников, звероловов скрыть её не удалось им.
Васька-Ойка-Суд обнаружил в верховьях Конды двенадцать юрт русских промышленников, переселившихся туда ещё в 1914 году. Только один из этих охотников за двенадцать лет успел убить больше сотни бобров.
Неизвестно, сколько перебили остальные.
Русским охотникам отлично был известен давнишний закон, запрещающий бить бобров.
Но большой доход от каждого добытого бобра толкал на риск: игра стоила свеч.
Ханты и манси тут же на месте выменивали у русских «бобровую струю». А выделанные, выщипанные и раскроенные на воротники и шапки бобровые шкурки русские промышленники зимой контрабандой переправляли через Уральский хребет и сбывали спекулянтам.
В урмане не шумят. Люди, занимающиеся незаконными делами, всегда готовы убрать всякого, кто станет им поперёк дороги или может их выдать.
И мне было понятно, какому риску подвергался человек, взявший на себя смелость «выкопать» для государства живой клад драгоценной пушнины. Он мог погибнуть не только от холода, голода, от страшного физического истощения — мог и заблудиться, и пасть в схватке с опасными зверями, и утонуть в бурю в глухих, бездонных озерах. И ещё: рисковал получить пулю в спину из тёмной чащи леса.
В безлюдном урмане закон не страшен: пропал человек — поди разбери, как!
Васильев знал это. Но мужественно довёл своё дело до конца.
Собранных мною сведений о нём до моего прихода к нему в каяк вполне хватило бы на большой очерк о его открытии. Но для рассказа или повести мне необходимы были подробности — те мелкие, но точные подробности, которые делают рассказ живым и неповторимо своеобразным, описание ярким, увлекательным и достоверным.