Сообщить мне эти подробности мог только сам Васильев — мой Кожаный Чулок, герой моей будущей книжки.
За ними-то я и пришёл к нему в его походное речное жилище.
Сидя на койке, покрытой сохатиной шкурой, я пристал к Кожаному Чулку, к корсару, повязанному зелёным платком, с расспросами о его путешествии.
И ждал услышать в ответ цветистую речь всех корсаров и следопытов из прочитанных в детстве книг.
— Но ведь вы уже всё это слышали, — ответил мне мой Кожаный Чулок. И в голосе его послышалась неподдельная скука. — Лучше я вам расскажу, как сейчас обстоят дела с бобрами и заповедником. И что предполагается сделать в дальнейшем.
И вот он, постепенно оживляясь, начал развивать передо мною свои мысли о замечательном будущем этого богатейшего края.
Бобры уже взяты под охрану. Декретом Москвы в верховьях Конды и Малой Сосьвы площадь в 8 тысяч квадратных километров объявлена государственным заповедником. Вокруг него предполагается устроить огромный — в 40 тысяч квадратных километров — охотничий совхоз.
Излишек зверя и птицы, которым предоставлено спокойно размножаться в заповеднике, будет постоянно переливаться на площадь охотсовхоза. Тут будет ежегодно производиться отстрел дичи и ценного пушного зверя. Конечно, в разумном, строго определённом количестве.
Разумно хозяйничая, мы в ближайшие же годы увеличим поголовье не только бобров и соболя, но и всех нужных нам зверей, всей дичи.
Мы разведём здесь ондатру — так называемую американскую выхухоль, ещё американскую норку. Места для них подходящие.
Будем поставлять отсюда по всему Союзу расплодившихся бобров, соболей, лесную куницу — живое пушистое золото.
Один увлекательнее другого развёртывались передо мной смелые проекты. Мы обсуждали их, спорили — и тут же придумывали новые.
Только когда побледнела висячая лампочка и в открытую дверь каюты вошёл свет вставшего где-то за лесом солнца, я опомнился.
И увидел, что не узнал ни одной из нужных мне подробностей.
— Мне пора, — сказал я, поднимаясь. — Но скажите мне всё-таки: почему же ханты и манси не сердятся на вас за то, что вы лишили их талисмана?
Он улыбнулся.
— Очень просто: два «а».
— То есть?
— Агитация и аптека. Антишаманская агитация — и вся молодёжь и многие пожилые легко отказываются от всех подобных суеверий и предрассудков. Можно быть уверенным, что молодое поколение, пошедшее уже в нашу школу, даже не вспомнит о талисманах.
— А старики?
— Ну, для закоренелых язычников я держу купленную в аптеке «канадскую бобровую струю». Это обходится государству куда дешевле.
— Так. Ну и напоследок: хоть одно ваше приключение во время первого путешествия сюда. Встречу с опасным зверем. Бурю на озере. Счастливую карту в борьбе со смертью.
Мой Кожаный Чулок растерянно проводит рукой по лбу.
— Затрудняюсь, право…
— Ну, — помог я ещё, — что из всех трудностей этого путешествия вам больше всего запомнилось? Что было трудней всего перенести?
Он молчит, добросовестно, видно, стараясь вспомнить что-нибудь такое, что мне бы понравилось.
И вдруг светлеет лицом, как человек, нашедший правильный ответ на трудную загадку.
— Вот, знаете… Насекомые всех родов оружия. Уж очень их много в урмане и в юртах.
Через несколько дней я поехал с Василием Владимировичем в его каяке в глубь заново открытой им страны и пробыл с ним около месяца в юртах Шухтунгуртских — на базе заповедника.
Рассказ об этой поездке выходит, как говорится, «из пределов настоящего скромного очерка».
Скажу только, что, пожив с Василием Владимировичем, я понял: человек этот действительно один из наших Кожаных Чулков — настоящий.
Такие люди — сама романтика. Всем своим видом, существом, всей своей жизнью.
Так нельзя же требовать от них цветистой, романтической речи книжных, выдуманных писателями героев!
Ах, вы сами в сказке рыцарь!
Вам не надо роз…[16]
Не знаю, существовал ли куперовский Кожаный Чулок. Но настоящих Кожаных Чулков я видел своими глазами.
Они не похожи на куперовского: тот смотрит назад и славит прошлое, а наши смотрят вперёд, всё вперёд, в будущее — и крепко верят в него.
Птицы мира
Осень.
Широчайшим — в полмира — фронтом летят над нашей землёй птицы. Это — перелётные покидают родину на всю зиму.
Хотел бы я быть главнокомандующим всеми этими бесчисленными стаями! Я бы кликнул клич всем нашим школьникам и дошкольникам. Мы целиком ловили бы стаи, — есть теперь такие ловушки, — и каждой перелётной, от ласточки до лебедя и журавля, надевали бы на ножку скатанное в трубочку посланьице — как это делают с почтовыми голубями. И всех отпускали бы на волю: лети, куда тебе положено!
Думают, что птицы улетают от нас зимовать на юг. Это неверно.
Осенью перелётные летят от нас по всем направлениям: на юг, на восток, на запад и даже на север, — кому куда надо.
На южном берегу Белого моря мой сын надел алюминиевое колечко на ножку птенцу тоненькой морской ласточки — полярной крачки. В конце лета эти птицы собрались в стаи и полетели прямо на север: в Баренцево море, в Ледовитый океан. Свернули на запад — в Атлантический океан — и на юг. Пролетели вдоль берегов Европы и Африки до мыса Доброй Надежды. Там повернули на восток, перелетели океан Индийский — до берегов Австралии, до Великого океана.
Через полгода окольцованная сыном молодая морская ласточка была поймана на берегу Австралии — за 24 тысячи километров от родного гнезда. А к началу следующего лета её стая опять была на родине — на южном берегу Белого моря.
Есть птицы, которые у нас из-под Ленинграда отлетают осенью на восток и, перелетев Волгу, Урал, всю Среднюю Азию, — проводят зиму в Афганистане, Индии, Китае. Многие наши водоплавающие — утки, чайки — из-под Москвы и Ленинграда летят зимовать на западе: в Скандинавии, Франции, Англии. Многие певчие, хищные, голенастые журавли и аисты пересекают Чёрное море и Средиземное, отдыхают в Северной или Южной Африке. А сибиряки крылатые — морские ласточки, кулики, казарки — отваживаются перелетать даже Великий океан — и зимуют в Америке.
Летят перелётные, летят над мирными нашими полями, конца-края которым не видно; над неоглядными и с высоты птичьего полёта степями, где прямыми ниточками протянулись ряды саженцев — защита от смертоносных суховеев; над гигантской сетью орошающих пустыню каналов и над реками, движущими турбины электростанций неслыханной мощности; над морями в дымках грузовых и пассажирских пароходов; над горами, где возводятся обсерватории. Летят, летят, — и несут на себе драгоценные посланьица во все страны мира, всем народам.
И все народы мира, заслоняя руками глаза от яркого солнца, всматриваются в летящие с севера стаи, вслушиваются в их голоса.
Громкоголосые журавли и лебеди трубят им из поднебесья:
— Кру-рру! Почта из СССР! Почта из СССР! Кру-рру!
Ласковые ласточки, залетая под кровли, щебечут людям на ушко:
— Почта из СССР! Почта из СССР! Прочтите, прочтите!
Никакая пограничная стража, никакие войска и полиция не остановят наших крылатых посланцев, — и им не откажешь в визе.
Будут люди во всех странах ловить перелётных, будут разворачивать трубочки и читать:
Клянёмся вражду между стран уничтожить.
Жить в мире со всеми клянитесь вы тоже.
Да здравствует дружба, да сгинет война
На вечные времена!
Минует зима, заиграет солнце, — и весёлым прибоем хлынут на родину бесчисленные стаи перелётных. Опять начнут школьники и дошкольники ловить птиц и у всех у них — от журавля до ласточки — снимать с ножки ответ:
«Клянемся!» — И подпись на всех языках.
В детстве поэт не слыхал соловья, — не посчастливилось. Слышал только, как народ прославлял его пенье. И стал петь соловья. А заодно и розы.
Соловей и розы приносят радость. Радость приносит успех и славу. Слава приносит деньги.
Под старость поэт разбогател. Купил себе дачу с садом из роз.
Пришла весна. В кустах защёлкал соловей. Засвистало, запело множество других птиц. Поэту это не понравилось. Он подумал: «В саду поэта, всю жизнь поющего одного соловья, — и должен жить один соловей. Другим птицам с их жалким щебетаньем и чириканьем не место в моем саду».
В особенности одна птичка ему досаждала. Подойдёт поэт к кусту понюхать розу — она скрипеть. Скрипит и скрипит раздражающим дверным скрипом.
— Миленькая, — сказал поэт. — Ты оскорбляешь мой музыкальный слух. Ты мешаешь мне наслаждаться ароматом роз. Я выселю тебя из моего сада.
Поэт раздвинул куст и там — у самой земли — увидал простое травяное гнездо с пятью яичками земляного цвета.
Он осторожно отделил гнездо от веток — и унёс его в лес, далеко за ограду своего сада. Невзрачная птичка всё время летела за ним и жалобно стонала скрипучим голосом.
— Вот, — сказал поэт, опуская гнездо на землю в лесной чаще. — Живи здесь. Мы вполне можем обойтись друг без друга, миленькая.
И вернулся к себе на дачу.
Вечером он удобно уселся в шезлонг у себя на террасе и приготовился, как всегда, слушать соловья.
Но соловей не запел.
И вот беда: никогда уже больше не пел соловей в розовом саду поэта.
Оказалось — поэт сам, своими руками выселил соловья из своего сада: ведь та невзрачная птичка, что так неприятно скрипела у своего гнезда с яичками земляного цвета, и была — соловей. У своего гнезда, в тревоге за своих птенчиков соловей не поёт, не щёлкает, не рассыпается лирными трелями, а стонет неприятным дверным скрипом.