Поёт при солнце и прячется от вьюги в тёплом гнездышке бойкий подкоренничек.
Спит медведь.
Но что это вдруг с глухарём? На розовой утренней зорьке слетает он на землю — и молча печатает лапами, чертит могучими крыльями на снегу, на крепком утреннем насте какие-то таинственные знаки.
Да ведь это он — первый в лесу! — призывает весну.
Всё чаще выглядывает солнце. Всё глубже уходит в размокшую землю землеройка-малютка. Всё жизнерадостней поёт кроха-подкоренничек.
А медведь?
Впервые за всю зиму проснулся хозяин леса. Ещё бы: струйка холодной воды подмочила ему штаны! Если так будет продолжаться, — придётся встать.
Вот тут-то и будет конец зиме.
Весны предтечи
Конец февраля.
Величественный Корабль зимы дал течь. Чуть заметную, правда, пока, — но ведь начинается всегда с малого.
Глянь в окошко: там ещё мчится Корабль на всех парусах своих снегопадов, раздутых позёмкой, метелью, пургой. В деревнях поют:
Пургагира, пургагира, пургагира, пургага!
Как задула пургагира все крутые берега…
И в городе слышно эхо бессмертного певца непомерной стужи нашей мятежной зимы:
По улицам метель метёт,
Свивается, шатается.
Мне кто-то руку подаёт
И кто-то улыбается.
Ведёт — и вижу: глубина,
Гранитом тёмным сжатая.
Течёт она, поёт она,
Зовёт она, проклятая[17].
А утром поднимается солнце на бледно-голубое небо, — тишина, помина нет о вьюге, — паруса спущены. Корабль лёг в дрейф.
Течь обнаружилась на самом дне корабля. Текут струйки, сбегаются в ручеёк. Но маленького голоса его ещё не услышишь у себя под ногами: земля сразу впитывает воду.
С каждым днём всё ласковее солнце. Неприметно рушит оно белую палубу, — рыхлеет, ноздрится снег.
Ночами мороз надраивает палубу до блеска, кроет льдистым настом. Плохо приходится пассажирам, спящим в уютных каютах: тетеревам, куропаткам, рябчикам. Утром проснутся, а над головой — ледяная крыша. Жди, пока выпустят на палубу.
Ещё хуже приходится лосям, оленям, косулям: их крепкие копыта пробивают палубу, — и стекло наста в кровь ранит им ноги.
Тяжёлая снежная навись гнёт долу мачты и реи деревьев. Голубые матросики — белки, прыгая по реям, с шелестом роняют снег на головы безоружным, только что сбросившим рога оленям.
Но самое чудо свершается невидно, неслышно — тайно — в трюме. Там в лютые морозы появляются на свет крошечные — с крольчат — медвежатки. Медведицы-матери, сами не евшие с осени, кормят их своим молоком. Их серебристый сон в берлоге, под снегом продолжается — до весны.
Вновь летит, летит, летит,
Звенит, и снег крутит, крутит,
Налетает вихрь
Снежных искр…
Вихрь срывает с деревьев кухту — и в воздухе бесшумные взрывы, тающие облачка. И вновь Пурхан, — без пол кафтан, без пуговиц, — надул паруса — и мчит сумасшедший Корабль, корабль-призрак сквозь бурную лунную ночь. В такие ночи жутко ухают желтоглазые филины и волки справляют свои кровавые свадьбы.
Промчались неистовые тучи. Зажглась за лесом холодная палевая зорька — и с высокой мачты слетел на обледеневшую палубу грузный лесной петух — глухарь. Тёмный, бородатый, он смахивает на капитана пиратского корабля.
Он расхаживает по палубе, вдавливая в неё свои тяжёлые следы, и в полном молчанье чертит на насте судорожно приспущенными крыльями таинственные знаки: куда путь держать кораблю.
Не пройдёт и месяца, — он заскрежещет на утренней зорьке свою скрипучую песенку, первую песню леса — весне.
Весной раздумье
Слышу — сквозь дрёму: удар — и дробный раскат в небе.
Открыл глаза: падают первые тяжёлые капли. И вдруг хлынул весёлый ливень. Тёплый, ласковый, долгожданный. Льёт и льёт, блеском слепя в лучах уже выглянувшего из облака солнца. И вот смолк.
Прохладная длинная капля упала мне за шиворот с крыши шалашки, бежит по хребту, щекочет.
Чую запах сырой земли, тонкий аромат влажной зелени.
Беру в рот клейкий листочек, сорванный с берёзовой ветки, — на губах нежная-нежная — как лепет ребёнка — ласка листочка, во рту — вкус сладчайшей горечи начинающейся жизни.
Всеми своими чувствами, всей душой ощущаю весну — зарю любви — влюблённость.
Опять застилает сознание светлый туман дремоты…
Вдруг — и совсем близко! — шум: лопот крыльев, всплеск воды. Сквозь редкую ещё листву кустов вижу: тетеревятник напал на крякóвого селезня.
Хищные когти вонзились в спину, но железный клюв не успел ударить в темя: селезень нырнул. Ястребу пришлось отпустить его, чтобы самому не уйти под воду. Он взлетел — и скрылся за прибрежными деревьями. Я не успел даже выстрелить в него.
Селезень вынырнул, дал два кружка по воде, осматриваясь, и тут же — перед самой моей шалашкой — стал крыльями накидывать себе на спину воду: промывал полученные раны.
Я был свидетелем «покушения с негодными средствами». Тетеревятник небольшой: самец. Самка в полтора раза крупней его, — и то не всякая весной возьмёт крякóвого селезня. В эту пору года он весь сбитой, сплошные мышцы, — совсем не то что осенний жирный увалень.
Силён.
Люблю сидеть в шалашке у воды. Чего-чего тут не увидишь, сам оставаясь невидимым, — каких только сценок из жизни, так непохожей на нашу и так смешно на неё похожей! Сиди себе как в ложе — и смотри. И раздумывай над тем, чтó увидел. Времени хватит.
Вот — нападение ястреба. Очень и очень стóит над этим подумать. Глядишь — и откроется тебе что-нибудь в жизни.
Смотри-ка — какие франты весной эти селезни! У них ведь не как у нас: пестро и шикарно одеваются самцы, а самочки — очень скромно. Вот хоть этот крыжень — кряковый селезень. Почти чёрная голова на солнце отливает ярко-зелёным, на шее — белое ожерелье, грудь и бока — светлые, в тончайших волнистых полосках, на хвосте — завитушки, на крыльях — по ясному зеркальцу с лиловым металлическим блеском, — хоть сам смотрись, любуйся на себя — такого расписного красавца! Всё в нём ярко; в такое весеннее утро на сто шагов он приметен.
А может, этого-то селезню и надо, — чтобы подальше его видно было? Издали увидит его уточка, — глядишь, с одного взгляда и влюбится. Увидит с воздуха соперник, — тот в сторону: место занято! Приметит из засады ястреб, — чёрт с ним! Ястреба берут вялых, неповоротливых птиц. А попробуй напасть на такого молодца, полного сил и здоровья!
Этот вот селезнь — мой знакомый. Я не раз видел, как лихо он дрался с соперниками. А сейчас был свидетелем, как он ловко избавился от тетеревятника. В какой-то драчке у него сломано перо на левом крыле — и стоит торчком. По этому признаку я его и узнáю всюду.
А сейчас он прилетел на свидание со своей дамой сердца. Она — моя подсадная утка, Валюшка, вольноотпущенница. Выведет детей, — всё равно ко мне вернётся и их приведёт. А здесь — на воле — её жених охраняет.
Принято думать, что селезни — отчаянные донжуаны, что они покоряют всех уток подряд и идут на зов любой из них. Что это так, показывает охота с подсадной уткой: сколько великолепных кавалеров, явившихся на страстный зов коварной рабыни человека, перестреляет за весну охотник!
Так-то оно так, да не так-то просто… Ранней весной все селезни действительно женихаются со всеми утками. Но скоро образуются пары. Селезень охраняет свою подружку. Издали заметив соперника, он взвивается в воздух, — и плохо придётся чужаку, если тот сейчас же не обратится в поспешное бегство. Побеждает всегда влюблённый.
Но вот наконец и моя Валюшка. Как всегда, она незаметно выскользнула из кочек и поплыла по тихой глади озерка, оставляя за собой расходящиеся усики волны. Селезень сейчас же бросился догонять её, забыв о своих ранах.
И тут произошла насмешившая меня сценка.
На другом конце озерка плавала маленькая уточка-чирушка. Откуда ни возьмись рядом с ней с разлёту плюхнулся селезнёк. Кряковый селезень сейчас же на крыло и — со злым шипением — к нему. Маленький не выдержал, конечно, атаки такого силача, не стал ждать трёпки и, бросив свою даму, — скорей в траву. Селезень не успел даже сообразить, куда он делся, и недоуменно крутил головой. А в это время чирёнок выскочил из кустов — и тягу со всех крыл! Кряковый — грудь колесом — вернулся к Валюшке.
Смешно, право! Ведь чирёнок ему никакой не соперник. Но ведь тоже франт невыносимый — красавчик чирок-свистунок. По бокам головы и у шеи великолепные ржавые полосы, на крыльях — зеркальца отливают изумрудом. А ростом — вдвое меньше крякового. И не стыдно маленьких обижать?
Что делать: ревность слепа! Она не очень-то и у нас разбирается, есть ли причины ревновать. Чего же требовать от уток?
Время близилось к полудню. Моя подсадная, накувыркавшись головой под воду, задремала на воде под охраной верного своего защитника.
Я раздвинул ветки шалашки. Селезень кинул на меня испуганный взгляд, стремительно подплыл к утке и толкнул её под бок.
Валюшка подняла голову, равнодушно глянула на меня — и осталась на месте.
Селезень долго не мог успокоиться. Он тревожно плавал взад и вперёд, то хотел вспорхнуть, то спрятаться между кочек, — но каждый раз его удерживал взгляд на беззащитную подругу. Такова уж непреодолимая, даже перед лицом смертельной опасности, притягательная вязь влюблённости.
Прошло минут десять — долгое-долгое время на часах утиной жизни. Я сидел неподвижно.
Селезень наконец успокоился. То ли решил, что я человек неодушевлённый: верно, не раз ему приходилось видеть статуи у прудов в парках, — то ли махнул крылом: «Будь что будет! Вдвоём и смерть красна!» Он последовал примеру подружки: подвернул голову под крыло — и заснул.
И сейчас же Валюшка выпростала свой нос из перьев, взглянула на него, взглянула на меня, и — вот честное слово! — мне показалось, что она улыбается! Я так и знал, что она преспокойно его надувает и только и ждёт, когда он погрузится в сон. Тихонько-тихонько отплыла — и исчезла на берегу между кочек.