Разве мог я тогда предполагать, какое необычайное приключение придётся мне пережить?
В лесу я почувствовал себя так, точно погрузился в ароматную тёплую ванну. Тут, видно, прошёл недавно дождичек. Тонкий пар поднимался с земли, от замшелых пней и стволов; свежая листва блестела; пахло растительной сыростью.
Лес — наш северный сказочный лес — привечал меня как родного. Да он был родным мне. Всё в нём радовало мой глаз: золотистая зелень берёз, голубая — сосен, серебристая кожа осин, тёмная глубина елей, бирюзовые просветы неба среди вершин. Всё веселило слух: звонкое пиньканье и рюменье зяблика, далёкая кукушка, едва слышный звон пробирающегося украдкой где-то между кочек ручья, интимная, вполголоса песенка зарянки и нежная флейта тоненькой славки-черноголовки в мелком ельничке.
Дневные птицы уже заканчивали свои песни, лес наполнялся всё усиливающимся ароматом ночных цветов. Я давно потерял тропу и шёл наугад, придерживаясь ручья. Ручей вывел меня наконец в долину маленькой лесной речки.
Солнце село. Шёпотом завёл свою нескончаемую, призрачно переливающуюся трель козодой-полуночник. В лёгких сумерках зажигались крошечные песчинки звёзд. Место было прекрасное: на этом берегу луг высокой травы, на том — старая вырубка с пнями, давшими молодые ростки, дальше — тёмная стена леса. Неслышно несла свои спокойные воды речка, то блестевшая мягким голубым огнём, то скрывавшаяся в кустах.
Я подумал:
«Куда мне идти дальше? Прекрасней не найдёшь места. Тут и лягу. А завтра отдохнувший, со свежими силами проснусь на восходе и буду приветствовать солнце».
Как сквозь сон я почувствовал тот ослепительный восторг бытия, который охватывает человека — всё равно молодого или старого, — только при полном внутреннем слиянии его со всей жизнью матери-земли. Тот восторг, что заставил поэта воскликнуть в упоении:
Вчерашняя ночь была так светла,
Вчерашняя ночь все звёзды зажгла
Так ясно,
Что глядя на холмы и дремлющий лес,
На воды, блестящие блеском небес,
Я думал: О! жить в этом мире чудес
Прекрасно![19]
Прочтя эти стихи про себя как молитву, я снял с себя сумку, повесил её на куст, завернулся в плащ и опустился на землю, — даже не посмотрев толком, где ложусь.
Пролежал минутку с открытыми глазами, — трудно было оторваться сразу от улыбавшегося мне всеми звёздами неба. Потом медленно опустил веки… и тут случилось непонятное.
Я совершенно отчётливо почувствовал, как под моим простёртым телом колыхнулась земля. Колыхнулась и понесла меня куда-то.
Движение становилось всё быстрее, всё стремительнее. Я раскинул руки, ухватился за траву, чтобы не упасть с этого качающегося ложа, со сказочного ковра-самолёта.
Последней моей мыслью было: «Где я лёг? Куда меня несёт?»
И я потерял сознание.
Если непонятным было моё отправление в это путешествие, то ещё удивительнее — прибытие на место. Я не почувствовал ни толчка, ни удара, ничто не колыхнулось подо мной. Но я вдруг понял, приходя в сознание: приехали!
Я хотел подняться, вскочить на ноги, — и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Только с большим усилием удалось мне поднять веки.
В первое мгновение я ничего не мог понять.
Я лежал в каком-то фантастическом лесу. Стволы деревьев были самых разнообразных цветов: зелёные, жёлтые, коричневые, красные. Одни гладкие, блестящие, другие были покрыты шершавой корой, третьи — гранёные. От стволов отходили могучие ветви — широкие и плоские, заострённые к концу. А листьев или хвои на ветвях не было. Некоторые ветви кудрявились.
Но ещё больше леса меня поразило нестерпимо блиставшее над ним солнце. Не то солнце, которое мы привыкли видеть на нашем небе, — которое видится, если посмотреть на него, а потом закрыть глаза, золотым кружочком с сиянием. Нет. Это солнце горело каким-то странно-белым огнём — местами пятнами, и больше походило на пожар какой-то планеты, чем на солнце.
С трудом собрав испуганные мысли, я сообразил: «Это солнце на полтораста миллионов лет моложе нашего. Это лес каменноугольного или юрского периода. Я сошёл с ума или… или переселился на миллионы лет назад. Что со мной будет?»
На земле под деревьями в полном хаосе валялись поваленные стволы, сломанные ветви. И вдруг я с ужасом увидел, что через груду их поднимается невероятное, фантастическое чудовище.
Всё его огромное тело было заковано в блестящую жёлто-зелёную броню. Голова и туловище слиты: шеи нет. Спина горбом, и по ней — острые листы брони треугольниками. Изломанные в коленях ноги все в шипах.
Чудовище почти перевалило препятствие, замерло вдруг, почти повиснув надо мной, — и прямо в меня упёрлись его выпученные, неподвижные, слепые глаза. Под каждым глазом была пика, остриём обращённая в меня.
Я похолодел. Но мозг работал отчётливо и с необыкновенной быстротой, вспоминая накопленные сведения, ища в них спасения.
«Стегозавр, — соображал я. — Гигантский панцирный ящер юрского периода».
Точно мне было не всё равно, в каком периоде многомиллионной истории Земли я погибну. Но чёткая работа мысли приносила облегчение.
«Стегозавры в юрском периоде — владыки жизни. Множество разных — от маленьких, с ящерицу, до огромных, с дом — какие-то сухопутные крокодило-киты. Все растительноядные, — значит, этот есть меня не станет! Такие вот — со щитами на спине для защиты от прыгающих на спину хищников — средних размеров — метров шесть в длину. Так и есть. Сколько в нём тонн? Не съест, но наступит — и в лепёшку, как танк лягушонка».
Лихорадочно соображая, я не отрывал глаз от этих страшных, бессмысленных гляделок. Они ничего, — понимаете? — решительно ничего не выражали. В них не было ни малейшего намёка на какие-то чувства, на какое-то соображение. Только небо отсвечивало в них, как в наглухо задраенных крышках бойниц.
Двинется эта бронированная туша мяса дальше по тому же направлению, — тогда я погиб, — или повернёт?
Какое дело этому живому танку, что я — человек, существо, неизмеримо высшее, жившее через сто миллионов лет после него? Что в моё время все самые страшные звери — тигры, львы, медведи, слоны — бегут от одного взгляда человека, все испытывают страх перед человеком — разумным существом.
Ни страха, ничего вообще невозможно внушить этому бессмысленному животному. Горе, ужас — только подумайте, какой ужас! — жить на Земле за миллионы лет до человека!
Когда не родилось ещё на свет ясное сознание. Когда животные двигались по Земле как неодушевлённые вещи.
Ужасные, бессмысленные гляделки! В сто раз лучше было бы мне встретить разъярённого тигра, с пылающими жаждой крови глазами. Тигр всё-таки что-то соображает и может испугаться за свою собственную жизнь.
Одна мысль била мне в голову: «Рвануться! Оторваться от этих невидящих, глухонемых глаз, — вскочить и бежать, бежать!»
Но я не мог пошевелить ни одним пальцем.
Чудовище тоже не двигалось, вися надо мной.
Невероятная пытка моего сознания длилась и длилась. Я был не в силах предпринять никакого действия, чтобы хоть ценой смерти прекратить её.
Одно было живое во всём моём теле, способное шевелиться, — мои глаза. И усилием воли я заставил их оторваться от глаз чудовища — посмотреть по сторонам.
Видения, одно другого фантастичнее, поразили меня: весь лес был полон движения, невиданной, невозможной жизни!
Мимолётно, как на киноэкране, проносились у меня перед глазами чудовищные образы страшноящеров древней эпохи Земли. Прошёл, подпираясь хвостом, извиваясь гибкой змеиной спиной в десять метров длиной, деинодон. Тяжелоголовый, зубастый, с тонкими передними лапками, такими крошечными, что он не мог бы дотянуться ими даже до собственного рта.
Прошагал стоймя уткомордый манджурозавр.
Показалась между деревьями маленькая головка гигантского, похожего на холм, диплодока — и долго ещё по земле тянулся его мясистый хвост.
И чем дольше я смотрел по сторонам, насколько мне позволяла неподвижная шея, — тем кошмарнее представали мне фигуры. Тут был и живой с оскаленными зубами скелет эдафозаура с частоколом костей на спине и под грудью. И согнутый дугой, как железный подъёмный кран, тяжеловесный моноклон с громадным рогом на носу и острым горбом на затылке. И совсем уж невероятный птеродон с нелепой треуголкой вместо головы, небольшим тельцем и огромным крылом, натянутым на кость и гигантский палец руки. Этот летающий ящер неуклюже поднялся в воздух, отчаянно махая крыльями, но тут же грузно свалился.
Все эти чудовища то появлялись передо мной, то внезапно исчезали, иногда самым фантастическим образом: вдруг отрывались от земли и уносились за вершины деревьев куда-то в небо.
И всё это совершалось как бы механически, без капли мысли, сознания, — все эти фантастические звери были как ожившие машины.
Я успел ещё подумать: «Страшно, о, страшно жить в этом мире чудес, где ещё нет человека! В мире, где нет ни любви, ни простой радости».
Все эти звери набрасывались друг на друга и пожирали друг друга.
И я решил про себя: «Пусть лучше меня сейчас же раздавит это повисшее надо мной чудовище; всё равно мне не жить в этом ужасном мире!»
Я опять перевёл глаза на стегозавра.
Он всё в той же омертвелой позе висел надо мной, перевалившись через груду поваленных деревьев. Он не двигался.
И вдруг за ним — далёко-далёко в небе — я заметил маленькую точку. Она двигалась: летала.
И оттуда — с неба — донеслась до меня песня.
Сердце затрепетало во мне, и весь я вспыхнул горячей радостью.
Это крошечное существо, трепеща крылышками, поднималось всё выше в небо, всё громче звучала его чудесная песня — песня радости, песня освобождения от страшного, исчезающего внизу бессмысленно жестокого мира, — песня света, любви и свободных просторов.
Впервые пришла мне в голову простая мысль: ведь с птицами, только с птицами родилась на свет радость! Не было, не могло быть никакой радости, никакого проблеска в мертвящей жестокости жизни. Птицы первые по-настоящему овладели беспредельным океаном воздуха, ушли от пригнетавших к земле необходимостей и — первые из всех животных на Земле — запели. Нет краше их голоса ни у кого на Земле. И человек, родившись, запел, подражая им — птицам.