И всё это — играя и радуясь.
В своё время он пойдёт в школу и получит там необходимые знания о человеке, земле и вселенной — знания, добытые человечеством в течение тысячелетий, приведённые к системе и изложенные языком науки.
А пока он играет. Он одушевляет неодушевлённое, наделяет растения и животных человеческим разумом и со всей природой говорит на языке сказок, как это делал дикий ещё человек. Он ещё не может смотреть на мир через очки науки, её микроскопы и телескопы.
Дело воспитателя — оберегать его от вредных предрассудков, суеверий, от опасностей слепых инстинктов.
Но этой отрицательной ролью далеко не исчерпываются задачи воспитателя в ознакомлении детей с природой. Положительная его задача в том, чтобы самому играть с детьми в природе, — играть в Галилеев, Колумбов, в Робинзонов — охотников, землеробов, покорителей диких зверей и так, в игре, передавать детям свои знания.
А играть с детьми искренне, без фальши играть может всякий взрослый, обладающий поэтическим чувством природы, живой любовью к ней.
— Природа становится вдвое прекраснее, чуя присутствие поэта, — говорит мировой сказочник Г.-Х. Андерсен.
Однако нет необходимости быть поэтом в высоком и полном значении этого слова, чтобы видеть красоту природы и радоваться ей. Одно то, что у поэтов мы находим свои собственные ощущения и впечатления, переживаем с поэтами изображённые ими переживания, — одно это непреложно доказывает, что мы сами обладаем поэтическим чувством.
Практический работник в природе — колхозник, рабочий изыскательной геологической партии, шахтёр, лесник, пастух, сторож на огороде, лесоруб, рыбак, охотник — сплошь и рядом в высшей степени и одарён этим чувством. Из чувств этих простых работников и слагается высокая народная поэзия. Глубокому учёному, всегда строго бесстрастному в своих наблюдениях, опытах и выводах, наука не мешает глубоко переживать красоту: великий Линней, давший миру научную систему всего животного и растительного мира, в восторге упал на колени, когда увидел обширные луга английского нагорья, золотые от цветов дрока. Учитель, сам страстно любящий природу, всегда легко увлекает своей любовью учеников, и они становятся исследователями, строителями, или поэтами — певцами природы, или скромными практическими работниками, — но не простыми исполнителями, а теми, кто вносит своё новое, творческое слово в общую сокровищницу культуры. Ибо — как гласит восточная поговорка — сердце следует за сердцем, и, только отдав сердце, можно овладеть сердцем.
Любовь к родной природе так же естественна в сердце ребёнка, как любовь к матери и отцу. Тут воспитателю не много дела: только найти общий с детьми язык. Язык этот — язык поэзии, язык сказки.
Поэт похож на ребёнка: он заново открывает для себя мир. Детскими наивными глазами смотрит на землю, на небо — и в его широко раскрытых глазах изумление. Он верит своим чувствам, как дитя, и не ищет другого объяснения миру, чем то, которое подсказывает ему любовь к этому миру. Мир для него — чудо, жизнь — сказка.
Как далека эта поэтическая картина звёздной ночи от схемы мироздания, с которой мы знакомимся в школе!
В силу своей профессии — вновь и вновь открывать глаза людям на красоту жизни, открывать в ней всё новые и новые красоты — поэт бежит от общепринятых понятий, общепринятых взглядов. На земле для него нет проторенных дорог. И даже родная, знакомая с детства природа для него — тайга бездорожная, дикая, девственная.
Природа — тайга. Поэт, художник, учёный в ней — охотники.
И ходят они по тайге — каждый своим путиком.
Путик — слово таёжное, охотничье слово. Это — не наезженная дорога, не тропа, проложенная одним, а потом наторенная множеством прошедших по ней ног, так что, идя по ней, остаётся только смотреть, чтобы не сойти с неё.
Путик — это путь одного, и неповторимый путь.
В тайге дорог нет. Артель охотников заходит в тайгу рекой: летом — на лодках, зимой — на лыжах с нартами. Зайдя, охотники складывают в зимовье провиант свой и запас — и расходятся на промысел.
Каждый ставит свои самоловы, ловушки-поставушки в местах, им самим облюбованных: на звериных сбежках, на птичьих жировках. Потом обходит их своим, ему одному известным путиком: собирает добычу. Попутно выслеживает зверя, стреляет дичь.
Пристален и приметлив глаз охотника. Чтобы промыслить добычу, он должен всё видеть: ведь зверь и птица таятся от него, бегут, едва он приблизится.
Всё должен примечать охотник: лёгкую вмятинку звериного следа на мху, царапины медвежьих когтей на стволе дерева, ронь на снегу: сорванные убегавшей по ветвям куницей кусочки коры, лишайника, хвою. Должен различать впереди себя слишком яркую зелень окна, коварно затянувшую провал в трясине. Видеть маленькую тучку на краю неба: налетев, она засыплет снегом все следы на земле.
И всё должен слышать охотник: тонкую дудочку невидимого в листве рябчика, отдалённый рёв сохатого, в шуме бурного осеннего вечера так похожий на стон надломленного дерева; шёпот трав и хвои, сухой щёлк осинового листа, оборванного с черенком крепким глухариным клювом.
Тревожный треск дроздов, резкий щёкот сорок позволяют ему следить ход медведя в непроницаемой для глаз чаще.
Даже запахи должен примечать охотник: тяжёло-сладкий дурман болиголова предупреждает его о близком болоте, тонкий аромат медуниц — о луге, дух разлагающихся остатков мяса — о скрытом убежище опасного хищника.
И должен быть памятлив охотник: в тайге легко потеряться.
Всех деревьев в ней не запомнишь. Но вот вопрошающий глаз натолкнулся на зарубку: ссечена топором красная кора сосны. И как спичку чиркнули в темноте — осветилась тайга кругом: десять лет назад здесь, прикрывшись широким стволом двух сросшихся берёз, скрылся из глаз быстроногий олень. Унёс с собой горячую, торопливую пулю охотника. Там прошлую осень нежданно вспорхнул из чащи запоздалый вальдшнеп, озарил зелень листвы раскалённой рыжиной распахнувшегося надхвостья — комком упал, сражённый быстрым выстрелом без прицела, навскид.
Вон там — вдали — над ровной щетиной обросшей гору тайги чёрным пальцем торчит в небо обугленная молнией вершина ели. Удержал её в памяти — и будь спокоен: хоть кругом обойди гору — не заплутаешь, маяк этот виден отовсюду.
Тут — под обрывом — однажды свалил с плеч тяжёлую добычу и усталый, счастливый напился из студёного ключа. А тут не рассчитал: хотел прямиком, да запутался в непролазном чапыжнике, большого тогда пришлось «обложить медведя»!
Так из «ума холодных наблюдений и сердца горестных примет» слагаются нетореные путики охотника в тайге. Земля, мох, трава отдают его следы, зимой их заметает вьюга — и нет тропы.
Поди спроси его, как он находит верное направление в эдакой глуши. Он ответит:
— Да просто. Выйдешь на гарь, там лиственницу одну гляди: как есть леший сидит.
— А какой он из себя, леший-то?
— Да ведь известно какой: одна ноздря и спины нет. Позадь его куст будет. Беспременно тут козёл заревёт или козлиху с козлятами подымешь: завсегда они тут. Дальше релкой иди, — брусничник там, самые косачиные места. Иди да иди, пока по правую руку не окажет себя в лесу беркутиное гнездо — далеко его видать… Тут оглядись, на летний восток лицом повернись — и ступай себе прямо.
Запомнив все эти его приметы, никак, однако, верного пути не найдёшь.
Лиственниц на гари много, но ни одна как будто не похожа на сказочного лесного духа. И глядишь, глядишь, присматриваешься, пока с удивлением не поймаешь себя на том, что уже в каждом искривленном стволе чудится тебе леший — «одна ноздря и спины нет».
Можешь быть уверен, что куст, за которым ты поднимешь козлиху с козлятами, не тот, в котором им «завсегда» сидеть положено. И релок кругом много, и все они с брусничником, и беркутиное гнездо — чёрная куча хвороста на вершине высоченной, голой от веток сосны — тебе «окажет себя» не справа, а слева, и поди-ка реши точно, где был «летний восток», то есть где летом вставало солнце.
Нет, искать тут по чужим «художественным» приметам нельзя. Чтобы не заблудиться в тайге, надо самому все примечать и своими руководствоваться приметами. Охотник только заведёт тебя в тайгу описанием своего путика. А выбираться из неё придётся всякому по-своему.
Вначале это трудно. Человек, привыкший ходить по широким, хорошо проторенным дорогам, только как на картинки смотрит на лес по сторонам, на луга, речки, на небо; он не обращает внимания на звериные следы, не прислушивается к птичьим голосам. Мысль его без цели блуждает по красивому ландшафту, не сосредотачивается на подробностях его.
Но увлечённый с дороги в чащу, он вынужден примечать всё кругом — и взгляд его становится пристальным, слух напрягается, и человек начинает замечать вокруг себя много такого, чего прежде и не подозревал здесь.
Родной мир — давно знакомый и порой казавшийся даже скучным — представляется вдруг совсем иным: полным неизведанных тайн, неосознанного значения. И, как ребёнку, покажется сказочным.
Не учебник, не руководство в помощь воспитателю пытаемся мы дать этой книгой: учебников, руководств по любым отраслям естествознания много в распоряжении воспитателя.
Мы, как охотники, хотим заманить читателя в бездорожную тайгу рассказами о виденных нами чудесах, описанием своих путиков. Заманить в самое сердце тайги — и вдруг покинуть там.
Кто пойдёт за нами, заблудится, заблудившись, начнёт присматриваться, и, присмотревшись, испытает великую детскую радость узнавания.
И легко найдёт дорогу домой.
Мы зовём читателя отвлечься от домашних забот — пусть ненадолго! — оторваться от книги, выйти в сад — детьми выйти, — а там, если позволит время, и в луга, и в лес, и на реку.