Илья Эренбург в статье „О работе писателя“[28] говорит:
„Трудно себе представить не только поэта, но и прозаика, безразличного к слову“.
Трудно, конечно.
Но — включим радио.
Передают концерт. Диктор объявляет: „Вьётся вдаль тропа лесная…“ Слова поэта такого-то, музыка композитора… в исполнении…»
Все слова такие привычные, имена знакомые. А что-то царапнуло сознание.
Позвольте, как же так, действительно? «Вьётся вдаль тропа лесная…» Вьётся — ну, это ещё куда ни шло! Но ведь тут в какую-то даль лесная тропа вьётся! Поэт создает зрительный образ, а мы решительно ничего перед собой не видим: ведь коли в лесу вьётся тропа, то она исчезает у нас из глаз при первом же витке-повороте!
Поэт создаёт образ, композитор перекладывает этот словесный образ в музыкальный, певец голосом доводит до нас этот словесно-музыкальный образ. Ну, а если поэт безразличен к слову, обращается с ним кое-как и вместо образа у него пустышка, — тогда что делать композитору и певцу?
Уму непостижимо — как, но композитор всё-таки «создаёт», хоть и на пустом месте, какую-то музыку, а певец «с чувством» эту музыку исполняет.
Не задумался над содержанием песни и редактор. С его благословения эта песня не только внесена в программу радиопередач, услаждающих наш слух, но и записана на патефонные пластинки, то есть утверждена в гражданстве «в мире застывших звуков».
Не стоило бы нам здесь так много говорить о песне «Вьётся вдаль тропа лесная» — сколько угодно есть песен и хуже её, — если б подобные «художественные произведения» в стихах и прозе, в музыке, живописи — во всём искусстве не стали бы у нас явлением типическим и вполне удовлетворяющим иного бездумного потребителя. Безразличное отношение к слову (вообще — к материалу своего искусства) неизбежно порождает небрежность, неряшливость и с ними — неискренность, фальшь — прямую гибель всякого искусства.
Слишком много уж бессмысленных словечек и оборотов речи, штампованных фраз, готовых выражений чувств хлынуло в нашу речь и литературу. Вот и раздались призывы к всенародной борьбе против такой полировки мозгов, за оздоровление речи. И может быть, в первую голову следует начать эту борьбу с уничтожения «мелкой разменной монеты» стёртого словесного обихода. Вроде:
«Наше Вам! (При здоровании.) Пока! Всего! До скорого! (При прощании.) Смыться (уйти). Точно! (С военного „так точно“.) Обратно (вместо „опять“, „снова“, „повторно“). Вообще („Вообще я согласен“, „Вообще-то можно бы…“ и т. д.). Как таковой (а как „нетаковой“?) Я лично. (Я — личное местоимение. Зачем же прибавлять к нему ещё „лично“? Для важности?) Какое моё дело? Как и не мы. Мирово! Дать жизни!» и т. д. и т. п.
Пожалуй, стоило бы постараться сдать в архив и такие устаревшие обороты речи, как божба и чертыханье. Наши прадедушки и прабабушки искренне верили в богов и чертей, поэтому и выражали свои взволнованные чувства с их помощью. Когда же мы теперь произносим: «О, господи!», «Ах, боже мой!», «Ей-богу» или «Чёрт возьми!», «Чёрта с два!», «К дьяволу!» — мы решительно не представляем себе этих персонажей из «Священного писания» и только зря сотрясаем воздух. Наша божба и чертыханье наше — поистине «ни богу свечка, ни чёрту кочерга».
А как бы интересно найти совершенно новые, свежие, соответствующие современной психологии выражения наших сильно взбудораженных чувств! Только, конечно, не так, как это делают у нас частенько люди, не брезгающие площадной речью и блатным словарём. Задача — найти слова, точно передающие всю сложную гамму наших просящихся наружу переживаний. Что-то уж очень беден на этот счёт словарь нашей молодежи. Если человек что-нибудь принял близко к сердцу, говорят про него: «Он (или она) переживает», а если человек бурно проявил себя, то: «Он запсиховал» или кратко: «Психанул!».
К молодёжи мы обращаем этот наш призыв — бороться с болезнями нашего могучего и прекрасного языка. А лечение тут одно: внимательное, критическое отношение к слову. И смех.
По-хорошему, без обиды, посмеяться над пустым и нелепым словом у себя ли, у других ли в тексте, в устной речи. Подчеркнуть его нелепость или пустоту. Для этого обычно бывает достаточно слегка лишь изменить набившее оскомину слово или употребить его в неожиданном сочетании с другими словами. И помнить при этом, что живой язык состоит вовсе не из каких-то раз навсегда узаконенных мёртвых слов и подчинённых незыблемым законам и сочетаниям этих слов. Крепко помнить, что не язык существует для правил, а правила для общедоступности, увеличения доходчивости и выразительности языка. В основе всякого искусства — игра, и художественная, наиболее выразительная речь подчас ломает, играя, для своих целей все строгие правила, установленные языковедами.
Решительно мы не можем согласиться с Фёдором Гладковым в оценке замечательного словесного мастера Лескова. В статье «Культура речи» Гладков пишет:
«Горький указывал на язык Лескова как на образцовый и советовал учиться у этого писателя, как надо писать, но он не указывал на многочисленные искажения русского языка в его (Лескова. — В. Б.) произведениях. Лесков, на мой взгляд, чрезвычайно грешил против литературного языка. Его словесные выверты, кривлянье, нелепые выдумки были просто неприлично уродливы»[29].
Позволим себе усомниться в том, что Горький умалчивал о таких лесковских словах, как полные юмора и народного духа «мимоноски», «долбица умножения», «пришпандорки», «толпучка», «мелкоскоп».
Сдается нам, что Горький радовался этим забавным словечкам и в какой-то мере из-за них как раз и советовал нам учиться родному языку у Лескова.
Советуем и мы нашим читателям учиться обращению с языком, «игре со словами» у таких писателей, как Лесков, Чехов, чтобы развивать своё чутьё русского языка.
В мире слов
Под таким названием недавно вышла в свет очень интересная книжка профессора Ленинградского университета Бориса Васильевича Казанского[30]. Как раз когда я читал её, ко мне пришёл корреспондент «Пионерской правды» и, положив на стол листок исписанной бумаги, сказал взволнованно:
— Вот смотрите!
Я посмотрел и тоже взволновался. Отложил всю спешную работу — и вот пишу статью для вас, друзья мои, школьники.
«Слово, пожалуй, самая удивительная вещь на свете», — пишет Б. В. Казанский. И он прав.
«Разве не удивительно, что комбинация маленьких шумов имеет смысл, понятный миллионам людей? Вот вы слегка шевелите губами, языком, нижней челюстью, чуть напрягаете гортань — и окружающие понимают ваши желания, чувства, мысли…» «Попробуйте представить себе, что осталось бы вокруг нас, если бы не было речи? Не было бы общения между людьми, то есть не было бы общества, не было бы мысли, не было бы культуры, не было бы человека!»
«Слово может ранить больнее, чем нож, — говорит дальше Казанский, — отравить смертельнее, чем яд. Оно может потрясти массы людей, пробудить к действию целые народы. Тысячи пушек, взрывы сотен тонн динамита, усилия миллионов рук не могут сравняться с силой слова. Разве это не удивительно? Откуда эта всесильная, почти волшебная власть?»
«В самом деле, откуда?» — спросим и мы.
Подумав, ответим уверенно: чудодейственное могущество слова таится в культуре языка — смысловой и звуковой. В суровом отборе и точном подборе слова, в образности языка, в красоте его звучания, в свежести и яркости выражаемых мыслей и чувств.
Алексей Николаевич Толстой сказал: «Язык есть орудие мышления. Обращаться с языком кое-как — значит и мыслить кое-как».
Попросту говоря, будешь внимательно относиться к словам, следить за своей речью, работать над словами — станешь человеком; не будешь — только засоришь свои мозги.
А теперь, что же было записано на бумажке корреспондента «Пионерской правды»?
Оказывается, там были записаны кое-какие…
Звонок. Распахиваются двери, ребята пятых и шестых классов высыпают в коридор.
Из одной кучки доносится:
— Шамать хочется так… прямо гроб с музыкой!
Но упитанный мальчик, жующий большой бутерброд, локтем отталкивает товарища:
— Изыди, плебей!
В другой куче шестиклассник расспрашивает пятиклассников:
— Ну, как классная сошла?
— Классно! Люкс! На все пять! Мирово! А на Горку фискал Пырька училке накапал, что катает с отличника. Она его и накрыла.
— Свистишь?
— Ей-бо! Наши такой хай подняли — блеск!
В третьей кучке трое головами друг к другу склонились: о чём-то горячо шепчутся. И вдруг один громче:
— Атас! Кишка ползёт! Пока! Покеда! Наше вам с кисточкой! — И разошлись.
Ну как тут не взволноваться, если наши ребята изъясняются между собой на таком, с позволения сказать, «язычке»? Откуда они нахватались таких словечек?
Какая-то часть их — из воровского жаргона. Ворам надо, чтобы окружающие не понимали, о чём они говорят. Поэтому они берут разные уродливые словечки и придают им, если они на каком-то языке что-то значат, другой смысл. Таким образом, жаргон служит не объединению, как все языки, а разъединению людей.
Мне неизвестно, с какого языка взято и что по-настоящему значит предупреждающее об «опасности» — атас! Но вот ей-бо! образовалось на моих глазах из слов «ей-богу!» Прежде это была божба, клятва именем бога, что говорящий не лжет. Теперь это словечко решительно ничего не значит и убедить в правдивости сказанного никого не может. Так просто, шум, бесполезное сотрясение воздуха.
Смысла нет объяснять здесь значение других приведённых слов: большинство из вас их как-то понимает. Я бы сам обратился к вам с вопросом: откуда у вас взялось такое словечко, как «плебей»? И что оно, по-вашему, значит? Прежде на языке богатых и «родовитых» людей слово это имело презрительный, даже ругательный оттенок и обозначало оно — «человек из народа» (от латинского слова «плебс» — «народ»). Какое же значение придаё