ьми соболей, отдай суку!» Напрасно. Лодка мчится мимо.
Тогда старший брат кладёт винтовку на сук, шепчет: «Щенков вору плодить!..» Но тут мысли братьев впервые поскакали врозь. Младший скидывает винтовку брата с упора, жестко говорит: «Сам сделаю!» — и прицеливается из своей винтовки.
Выстрел. Лайка сунулась носом вниз.
Вот весь мой миттельшпиль. (Конец расскажу дальше).
Путь от точки А до точки Я никогда не должен быть гладенькой дорожкой. На пути этом должны быть трудности, препятствия. Чем круче они, тем интереснее, напряжённее сюжет. Читатель как бы несётся прямой дорогой среди леса к неизбежному концу и не замечает, что справа и слева — сзади — сбегаются к этой дороге скрытые деревьями тропинки; обнаруживает их только потом, обернувшись назад.
Всякий сверток с принятого вначале прямого пути — линии А — Я — уводит читателя в сторону, удлиняет рассказ, отвлекает внимание читателя — и этим ослабляет действие рассказа.
В разных жанрах можно делать рассказ, но всегда крепко надо помнить слова Вольтера, что «единственный порочный жанр — скучный». А чтобы ваш рассказ не был скучен, держите вожжи внимания читателя в руках, то натягивайте их, то отпускайте, но ни на минуту не выпускайте их из рук. Для этого в вашем распоряжении все человеческие чувства. Напугайте читателя: пусть поволнуется за жизнь ваших героев. Дайте читателю поразмыслить (ослабив вожжи внимания), как им выбраться из трудного положения. Заставьте читателя посмеяться, погрустить, поволноваться, дайте чуточку отдохнуть — и опять, окуная то в горячую, то в холодную воду, играя на всех струнах человеческого сердца, уверенно ведите его своей дорогой.
Да, это нелёгкий путь: ведь писатель искренне переживает со своими героями всё, о чём рассказывает. Бывает, разрыдается, как это случилось с Дюма-отцом, когда он убил своего Портоса. Бывает, от души расхохочется, описывая смешную сценку. Помню, и у меня на руках выступил холодный пот от страха, и мне пришлось положить на стол скользящее в пальцах перо, когда я описывал гибель Гассана в главе «Над пропастью» (рассказ «Чёрный сокол»).
Нет, писательство — не профессия! Это и вправду проклятье!
А как трудно, мучительно трудно бывает порой начинать рассказ, двигать в гору длинный его состав, тяжело гружённый всеми бедами, горем и радостью, всеми разнообразными переживаниями своих персонажей! Пыхтишь как паровоз, сдвигая такой составчик с места, таща его в гору.
Но вот перевал, и рассказ пошёл под гору. Тут уж держись: тяжёлый состав подпирает тебя сзади и — хочешь ты этого или не хочешь — мчит тебя к станции-концу со всё нарастающей скоростью. Успевай только записывать.
Но ведь мы сравнили построение сюжета с игрой в шахматы.
Вернёмся к этому сравнению.
Мы говорили, что игре в новеллино только мешает расстановка фигур в исходной позиции и объяснение читателю, как «ходит» каждая из фигур, какой у неё характер. Наша игра начинается внезапным скачком в самую середину событий, и «противнику»-читателю предоставляется самому разобраться, какие у наших «фигур»-персонажей характеры.
В нашем миттельшпиле, как в шахматах, одна за другой «фигуры» вступают в игру, и автор должен умело управлять ими, чтобы довести игру до конца. Задача эта потрудней, чем в шахматах: ведь писатель должен сам выдумать характеры всем «фигурам», расставить их и играть за обоих игроков сразу! Проще говоря, должен выдумывать всю партию сам, а в партии должны быть интересные, остроумные, неожиданные для обеих сторон ходы. Выдумывать такие партии трудно, даже когда писателю помогает брат джиннов из «Тысячи и одной ночи» — Шмат-разум. Так трудно, так утомительно, что баснописец Лафонтен после написания каждой своей коротенькой басни требовал себе отдыха в течение двенадцати лет.
Конец новеллино должен быть неожиданным для читателя. Плох тот игрок, который сразу показывает свои карты, все свои козыри «противнику», и скучно играть, если с самого начала игры знаешь, кто победит. В рассказе держать читателя в напряжённом ожидании конца, как в картах, совсем не просто.
Всякий сюжетный рассказ сводится в конце к простому положению: либо — либо. «Терциум нон датур» — как говорили латиняне — «Третьего не дано». «А вот же — датур!» — как бы говорит писатель — и преподносит читателю такое разрешение вопроса, какого он никак не мог ожидать.
В рассказе «Последний выстрел» мне, кажется, удалось это сделать.
Сбросив с сука ружьё раненого брата, младший старик кладёт на тот же сук свое ружьё. Выстрел — и Белка сунулась носом в лодку. Лодка исчезла за поворотом реки.
Братья помолчали. Потом старший попросил поправить перевязку на раненой руке. Младший, поправляя, подмигнул ему. И вдруг из кустов появилась Белка — жива и здорова. Меткий охотник умудрился перервать пулей ремень, которым собака была привязана в лодке.
Читатель, следуя мыслями за старшим братом, который решил убить Белку, чтобы чудная лайка не досталась вору, ждет: либо младший застрелил ее, либо нет. Но автор как бы колдовски отвёл глаза читателю, и конец рассказа неожиданно оказывается совсем не таким, какого ждали. И тут «тропа», давно «вбежавшая» в прямую дорогу из А в Я, которую читатель не заметил, а теперь может увидеть, обернувшись назад: третьим «сокровищем» братьев (они же три чеховские «ружья»!), «которое можно отнять у них только с жизнью», названа была необычайная меткость старых охотников. До последнего выстрела это «сокровище» не было использовано в рассказе, и очень внимательный читатель мог ждать, что братья воспользуются им в конце: «ружьё», повешенное автором на стенку в начале игры, «выстрелило»-таки в последний момент, — и этим изменило конец всей рассказанной истории.
Выходит, в литературе, как и в жизни, постоянно «терциум датур» — даётся третье решение там, где, кажется, может быть только либо — либо.
Признанным королём неожиданного конца в рассказах был и остаётся американский писатель О’Генри. Любую «партию» он умел разыграть так ловко, что, знакомясь со всеми обстоятельствами дела, с положением «фигур» в игре, читатель никак не может отгадать, на чьей стороне будет выигрыш. И чуть не все эти неожиданные концы у него — то, что англичане называют «хеппи энд» — хороший конец, пусть даже в жизни эта история была настоящей человеческой трагедией и трагически кончилась. Вряд ли это объясняется исключительным миролюбием и сентиментальностью замечательного писателя, не позволяющими ему расправляться со своими героями так, как частенько расправляется с ними жизнь. Скорее, он подчинялся тут вкусу широкого американского читателя, который ждет от художественной литературы только беллетристики — развлекательного чтения — и терпеть не может, чтобы она наводила его на мысль, что в жизни иногда и умирают, совершенно не желает, чтобы писатель заставлял его мучительно над чем-нибудь думать.
И нам кажется, что трафаретный «хеппи энд», как любое обязательное правило в любом искусстве, к добру не ведет: омертвляет его, принуждая вливать живое содержание в мертвую форму.
Кстати, о содержании и форме в рассказах.
Давным-давно всем известно, что содержание и форма в искусстве составляют одно целое и друг без друга не существуют, друг от друга никак не отделимы. Все мы это говорим, но очень плохо понимаем. И когда доходим до дела — до обсуждения, скажем, какого-нибудь рассказа, — сразу начинаем: «По содержанию-то рассказик замечательный, а вот по форме…» — или наоборот.
Происходит это, верно, потому, что, логически мысля, мы неизбежно делим целое на его составные части — и тут-то и выдаём себя, обнаружив, что в глубине души считали форму и содержание составными частями вещи, сделанной из мыслей и чувств. На самом же деле нельзя изменить в законченном рассказе (если только он настоящее произведение искусства) ни одной его части, ни фразы, ни даже единого слова, чтобы не поломать и формы его и содержания. Даже прочесть рассказ — вслух или про себя — невозможно два раза одинаково, как нельзя дважды ступить в одну и ту же реку (Гераклит)[35].
Записная книжка
«Будь осторожен, как слезинка на веке, — ибо от смерти тебя отделяет всего один шаг».
Надпись на горной тропинке, на скале, повисшей над пропастью, в Горной Бухаре (Памир). Надпись сделана на таджикском языке.
Если бы в течение всей моей жизни играла б музыка, я был бы героем, гением, богом…
Лень — мать всех пророков.
Жалобная погода.
Отважные усы.
Злая ноздря (высоко вырезанная).
Если на дупле паутинка, значит в дупле никто не живёт.
Слёзы её сквозь улыбку — грибной дождь.
Охотнику много приходится видеть такого, что недоступно простым глазам. В его рассказах потом это вырастает в фантастическую картину, которой никто не верит. На охоте все чувства человека чрезвычайно обостряются; он может воспринимать то и так, что и как недоступно в будничной жизни. Запаса обычных слов недостаточно для описания, охотник-рассказчик невольно впадает в преувеличения, увлекается с «негодными средствами», и над ним смеются.
Улыбка робкой зорькой раздвинула губы маленького человека, расширилась, осветила глаза, потом всё лицо, потом на лице ей стало мало места — она слетела в воздух, росла, ширилась, пока не заполнила всю комнату. Заулыбались все вокруг маленького человечка.
Лунное молоко — туман.
Смажь-ка пятки заячьим салом!
Вдумайтесь в свои мозги.
Говорит швырками.