Не шелестите словами!
Трясогузка моргает крыльями (при полёте).
Зарянка свиристит.
Двойного блеска глаза у лисы — сверху поблёскивают и затаённый в зрачке глубокий, умный огонь.
Старательно спит ребятёнок.
Нога (икры) иглами еловой хвои набита (отсидел ногу).
Снегирь: — Жуть… Жуть… (звукоподражательное).
Хоть сзади, а в том же стаде.
Конскому пастуху показал (очень просил) бинокль; пастух глядит на аэроплан, радуется: — Ишь, проклятый, как притянул — рукой взять!
Кислица — (четырёхлепестковая) — благодать для охотника в жару.
Ломкий свист кроншнепа (большого).
Желна кричит истошным голосом.
У собаки думка в хвосте, у лошади — в ушах.
Кто первый сказал: «тоньше комариного писка»? Комар дудит басом.
Кузнечики трещат — точно кто-то беспрерывно заводит карманные часы.
Вечер хорош. Солнце село за большое, тяжёлое облако. Верх облака — широкая кайма — долго горел ослепительным золотом. Поля и небо расписаны зелёной, розовой, голубой красками, — одним словом, пошлейшее сочетание в живописи, в природе же — чудо, как хороши!
Сегодня сильный ветер (вест) и к 7-ми вечера нагнал тучу, спрыснул дождём, сломал одну из дуплистых лип в аллее (к счастью, скворчата из её дупла уже вылетели).
Весной журчейки бегут.
Страх придаёт храбрости.
Конь на ноги ленив.
Беда не по лесу ходит — по людям.
И глядя на луну, рассказал хозяин, что там, на ней, стоят два мужика, а между ними мешок: хлеб делят. Один говорит: «У тебя детей много, бери хлеб себе». А другой: «А тебе на бедность надо, — бери себе». Так и стоят, никак не могут разделить.
Светлые, пресветлые дни! Каждое утро — проснёшься — и лучезарный мир в окне, свет и зелень.
На ели перед лесом пела «неизвестная» птица: я никак не мог её рассмотреть. А песня страшно знакомая, — но никак, никак не могу вспомнить — чья. Обязательно надо выяснить на днях. Уж не дубровик ли?
Здесь поверье: до Ильина дня комара убьёшь, — их решето народится; после Ильи убьёшь — решето их убавится. Оно похоже: бьёшь их, бьёшь, а всё прибывает!
Молодые шишечки — мягкие, нежные и как багряно-красные лампочки на маленьких, чуть повыше человечка ёлках.
Пить роску из манжеток. Весь день почти хранят росу. Осторожно-осторожно сорвать стебелёк с зелёной складчатой розеткой, как сложенные крошечные ладошки, хранящей чистейшую, драгоценную каплю, бережно донести до рта и, на мгновение ощутив на языке свежесть всего утра, — испить, приобщиться св. даров.
Пылит вовсю можжевельник: ударишь палочкой — и от куста дымное облако.
Страшно, если один ночью в лесу. Не страшно, если хоть собачья душа рядом.
Птичий язык:
Чечевица из куста спрашивает:
— Тришку видел?
Перепел бьёт:
— Спать пора!
Удод говорит:
— Худо тут!
Дикция-то, дикция какая!
Так и выговаривают!
Пеночка-теньковка высоко на ёлке нежненько выговаривает:
— Тё-тинь-ка, тё-тинь-ка!
А чиж:
— Чулки, чулки, валенки! (варежки! — лучше).
Хорошо зовут тульские птицеловы эту птичку: сорокопесенник. У неё и верно чуть не 40 песен: оч. разнообразная, негромкая, но красивая песня.
Тишина — бездна. И крик в ней — как камушек (канул).
Оглушительная тишина.
Заячьи хвостики на стебельках: болотная трава.
У летящей цапли шея, как у верблюда.
Отец мой — Лес, мать — Земля.
С бодрым утром!
Совесть — это тоже физиология (должна войти в кровь и плоть).
Я только ныряльщик. Я ныряю в глубину жизни за жемчугом. Низать его в ожерелья, носить его будут другие.
Детские книги надо писать так, чтобы они были доступны также и взрослым.
Новгородское. Когда набивают тюфяк соломой, говорят:
— Вот так перина с первого овина.
Каждая пушина по два аршина.
Лафонтен говаривал, что после написания одной басни ему необходимо отдыхать 12 лет.
Мраморное утро — весеннее, крепкое, с заморозком — и ещё кое-где снег на чёрной земле.
Валька кричит: «Муравей пирог понёс!» Оказывается, здешние ребята муравьиные яйца называют пирожками — очень хорошо!
Нирвана не только в полном, идеальном покое. Нирвана и в полном неистовстве страсти.
В детстве я не ломал игрушек: «посмотреть, что там внутри». Подрос, — и мучительно мне было разбирать, развинчивать своё ружьё, конечно только когда портилось: ружьё — часть меня самого, продолжение руки и глаза, — кто же станет без необходимости резать свою руку или пытаться вынуть глаз?
Анатомом я не мог стать.
Кукушкины слёзки. Кукует самец, а самка-то хохочет!
Про книгу: «Издали хорошо». Издáли или издали?
В молодости стремишься жить вширь, к старости — вглубь.
Сидим у моря и ждём подводы.
Художник Ив. Богд. Стреблов, портретист:
— Я часто избегал смотреть людям в глаза: слишком много вижу в них. Это кажется мне нескромным, я отворачиваюсь, как отворачиваешься от освещённых и незакрытых окон.
Ленинград.
Солнце заходит, и тень большого дома справа ложится на стену дома против моего окна. Крыша, трубы. И из труб — тень дыма.
Тень дыма!
Это уже почти тот свет.
Смешок на всякий случай: дескать, я это для смеху.
Н. В. Крандиевская (бывш. Толстая) спросила у Ив. Алексеевича Бунина: «Чем пахнет снег?» Бунин подумал и ответил: «Грозой».
Человек, живущий двумя жизнями. Всё, что переживает он в «реальной» жизни, всё, что узнаёт сам или слышит от других, — всё переводит он в другую свою — внутреннюю жизнь, в жизнь мечтательную. Люди практической жизни в часы своего «досуга» думают — обдумывают совершённое ими, виденное, слышанное, пережитое, — обдумывают будущее, смиряя свою фантазию, как только могут. Мечтатель всегда мечтает, превращая таким образом всю свою деятельность и самую свою жизнь — в вечный «досуг», исполненный их фантазией. Полезен может быть мечтатель для человечества лишь тогда, когда фантазия его становится сама по себе делом, как слова могут стать делом («Слова поэта суть уже его дела» — Пушкин); мечтательность — основа изобретательства.
Живя мечтой, сквозь мечту видя жизнь, людей, их взаимоотношения, — очень часто окунаясь в «реальную» жизнь, оказываешься дураком.
Древние греки и римляне увенчивали поэтов и знаменитых полководцев лавровыми венками. В настоящее же время листья идут в кушанье для приправы.
Шуберт. Ботанический атлас 1870 года. С.-П.Б.
По реке идёт «сало». А мне надо плыть по этой реке, и — что особенно трудно — плыть вверх по течению. Для этого мне приходится без отдыха отталкивать со всех сторон нажимающие на меня льдинки — бесконечно поле этих холодных, твёрдых, острых серых льдинок, плывущих на меня по воде и под водой, — серое, настойчиво напирающее «сало». Правда, оно легко крошится в кашу, но освобождённое впереди пространство, где мне плыть, сейчас же снова заполняется сплошной массой этих ничтожных, но страшных врагов. А плыть вверх по течению нельзя, если впереди тебя и кругом вода не свободна.
Сизифов труд! Когда навстречу тебе идут большие, тяжёлые, но редкие льдины, — плыть вверх по течению легче: напрягшись, с трудом оттолкнул большую льдину, — и плыву свободно до следующей. А следующая когда ещё будет.
Вот и отбиваюсь все дни от сала. Время течёт. А я все на том же месте.
Если так будет продолжаться ещё год, то не выдержу: устану, пойду ко дну.
В искусстве, как и в жизни, в каждом случае есть только одна правда и множество лжей. Выдумывать лжи легко и просто, но очень трудно выдумать правду.
В моих снах-кошмарах «действие происходит» всегда в городской обстановке — в квартире, в здании, на улицах. Ни разу в жизни я не видел кошмара с местом действия в лесу, в поле — в природе, или даже в избе.
Это не литература, а словопырня.
Оглушительное впечатление.
Не жизнь, а судорога.
Читайте медленно, со шпонами.
Говорит курсивом.
Экая глыбища жизни! (О большом человеке, медведе).
Наука есть «холодная обработка» фактов; искусство — «горячая» (то есть страстная, изменяющая «химию» объектов).