Наше любимое занятие — собирать на берегу камешки.
Люблю бесполезные вещи, бескорыстную красоту неразгаданных образов. Оставьте нам детство, игру, всегда бесполезное, бескорыстное искусство, а мы оставим вам весь земной утиль — пользуйтесь, жирейте, стройте себе из него дома и машины.
На морском берегу бесконечных миров играют дети.
Так хорош прибой, что смотрел бы, смотрел, смотрел на него. Сердце веселится бездумной, бездумной радостью стихий, разгульным их весельем. Ритм прибоя — строг и грозен; казалось бы — должно быть однообразно, а вот поди ж ты: нет двух схожих волн, одна на другую не похожа, всё меняется — и цвета моря, и грохот катящейся с уходящей волной гальки, и сила, и длина, и цвет, и высота валов.
Ух, хорошо!
В нашем саду цветут гортензии. Огромные — с голову младенца — соцветия гортензии похожи на кучу или букет зелёно-розовых бабочек, тесно обсевших конец стебля.
Чудесные желтоватые розы на высоком кипарисе нашей ограды — высоко (м. 12) в небе.
Оказывается, это одичавшие, сбежавшие из сада розы. Садил их садовник внизу у ограды, а они пробрались к кипарису, обвили его, старика, взобрались по нему в небо и там расцвели десятками цветов.
Что ж и их — как лианы — назвать «паразитами»?
Люблю смотреть на дельфинов. Научился находить их в бинокль среди бесконечного простора моря.
Надо найти хотя бы одиночную чайку и следить за ней, пока она не подлетит туда, где плавают на воде и вьются над морем её подруги.
Найди чаек — найдёшь дельфинов.
Чайки ищут, где идёт рыбка, — и слетаются сюда стаей. Сюда же приходят за рыбкой дельфины.
Чайки их совершенно не боятся. Видишь: плавают, а между ними, совсем рядом, поднимаются и опускаются чёрно-белые плавники весёлых морских зверей.
Для старости прежде всего, может быть, характерна быстрота времени. (Не знаю, так ли это у людей физического труда, но у нашего брата так.) К концу жизни дни, месяцы, годы, проходят с огромным ускорением. В нашу эпоху понятие «спокойная старость», очевидно, прочно ликвидировано. Чем меньше остаётся жить, тем больше дела, больше и скорей надо сделать. И — главное — ещё то и сё, ещё хоть немножко понять, узнать в жизни. Ещё, ещё, ещё, — хотя знаешь, что путь постижения жизни бесконечен и каждый новый разрешённый вопрос вызывает сотню следующих вопросов — «век живи, — век учись, а все равно дураком помрёшь».
Впервые в жизни — видел крякву-альбиноса.
Ещё моё: у гнезда не делать резких движений и разговаривать с сидящей птицей ласковым голосом, а ещё лучше — что-нибудь мелодичное напевать. Это — как масло на бурную воду тревоги птицы за птенцов (или яйца).
— У супружницы моей характер шквалистый, — сказал моряк.
Английское название беляка — Snowshoe rabbit — лыжный заяц.
Пристальный человек.
Душа, зажатая в кулак.
Мещанка беспробудная.
Мастер дела боится.
Утром будит неожиданно молодой голос Верики:
— Смотри, сколько солнца я тебе впустила! Какой чистый день встаёт! Чистый-чистый, ясный-ясный — таких ещё не было ни одного за всё лето. Это нарочно для нас! Солнышко не поморщится.
Она сняла шаль, которой занавешиваются на ночь мои два окна рядом (в «кабинете»).
Нежаркое солнце спокойно смотрит в комнату. Спокойно висят за окном косы плакучей берёзы, чуть дышат на них листья. Спокойный залив — не вода: хрусталь! Мерцают с той стороны на окошке тончайшие паутинки, как алмазом режут стекло — и стекло остаётся цело. Ясен лазурный шатёр.
«Свете тихий…», неужто мне опять 17 лет?
И откуда такие девические ноты в утреннем голосе моей любимой старушки?
Какая отрада — жить! И как много в мире солнца.
И опять:
Бродить — искать, искать и находить, найти — и радость, радость и удивление, —
ты опять в стране Див, мальчик!
После захода солнца зажигается в высоком небе одна звезда — золотая Венера. Огромная, сияющая, она полновластно царит во Вселенной. Особенно хороша она сквозь мелкое ещё кружево молодых берёзовых листьев.
Утра — мои.
Дни то душные, пáрные, полные комаров, то суховейные — всё равно дышать нечем. И я обливаюсь потом, задыхаюсь, не могу ничего делать — умираю.
Но каждое утро для меня — воскресенье. Каждое утро — весна. Свежая, светлая — святая. В просветлённой душе просыпается детская жизнерадостность. Дышится легко. И — плохо ли, хорошо ли — я живу.
Утра ещё мои.
Во все времена у всех народов первый враг искусства — пошлость.
«Пошлость» — согласно изысканиям Ел. Як. Данько — это то, что однажды кем-то было найдено и пошлó: стало употребляться всеми, потеряв при этом сущность свою — душу.
В пошлости всегда — «несоответствие», как говорится, «формы и содержания», фальшь стёртой монеты, давно несоответствующей своему первоначальному весу, то есть истинной — всегда условной! — ценности.
Искусство есть — прежде всего — открытие мира своими глазами (субъективно), исключающее какие-то общие взгляды («общие глаза» — нонсенс), чужие непереваренные мысли, взгляды, ощущения.
Пошлость враждебна искусству по самому своему существу. И какой это страшный враг — страшнее денег! Мефистофель мог бы спеть пострашнее песню, чем свою:
…На Земле весь род людской
Чтит один кумир священный,
Он царит над всей вселенной.
Тот кумир — телец златой.
Правит миром (людьми именно) всесильный бог — Пошлость. Телец златой — лишь его икона.
Хозяйка затопила русскую печь. Весело побежал огонь по дровам. Вдруг одно из поленьев запело, сперва — басовито, возмущённо, потом — всё тоньше и жалобней…
— Ты чего пищишь? — спрашивает хозяйка. И деловито разговаривает с горящим в печке деревом, с огнём, со своей посудой. Лары и пенаты не умерли и не умрут вовек, — пока душой дома будет женщина.
Уже июль!
Этой весной я понял, что ужасно беднею с каждым годом.
Лиля Л. ходила со мной по лесу и всё восхищалась чудесным запахом свежих листьев берёз. А потом, в поле, — сильным ароматом душицы. А я почти не чувствовал запахов — не испытывал этого простого и прекрасного наслаждения.
Притупляется всё — зрение, слух, обоняние. Душа нищает.
Волшебная кладовая памяти — вот откуда остаётся доставать свои выдохшиеся сокровища престарелому художнику. Только дети и влюбленные имеют право называться живыми.
Прекрасны бывают и руины, но в них уже никто не живёт.
Уж не живут и во мне радости.
В 4 часа утра за окном туман с земли до неба. С востока он озарён — и весь розовый. Черно выделяются в нем только ближайшие предметы: наш забор, ветви берёз, ели у дороги — и совсем чёрные — банька на берегу и тополь за ней. Дальше ничего не видно, даже залива и поля, — сплошая розовая муть.
Утро тихое, безоблачное, прохладное. Где-то в елях напевают скворцы.
Днём (перед дождём?!) кричала гагара. Она кричит так: «О выпь! О выпь!» или: «О, кто ты? О, кто ты? Караул! Утонул!.. О выпь, выпь!»
Не вчера ли только весь день была на небе муть, лили дожди, а сегодня сияющий день.
И вновь, как в первый день созданья.
Лазурь небесная тиха,
Как будто в мире нет страданья,
Как будто в сердце нет греха.
Чуть веет ветерок, не определишь даже — откуда.
В полдень зажглись сами собой лампочки. Через несколько минут Павлик наладил у нас и радио. Музыка, музыка в зелени листвы и трав, над бессмертно спокойным озером!
Музыки, музыки! И музыка слышится: в шелесте травы и листьев, в весёлой перекличке мимолётной стайки щеглов, в бубенчиках бродячего выводка синиц, в жужжании залетевшей в окно мухи.
Звенит теньковочка под окном, пухлячки шепчут: «Сестрица, тише! Тише, тише!..»
Восход чистый, яркое солнышко. Потом опять мокробесие: тучи запеленали небо в грязные пелёнки, спрыснул дождь.
Встал в 6 — и вот опять испытал восторг жемчужного часа.
В такие безоблачные утра мир раскрывается как огромная жемчужина Вселенной.
В этот утренний час движутся, «бродят» горы.
Сперва, когда ещё солнце глубоко под дальними горами, кажется, что перед глазами лишь два хребта: впереди — чёрный, спокойный; сзади — белоснежный, с резкими диковинными очертаниями — и весь в сиянии. Потом начинается движение, между этими хребтами и впереди чёрного возникают новые хребты и отдельные вершины. Горы беззвучно перемещаются, строятся. К тому времени, как солнцу показаться из-за дальней вершины, они замирают в строгом строю — и уж на весь день.
Чудесное утро! Встал в 5 часов (хотя лёг в 3 часа) — и радость, радость наполняет душу!
Гоголёнок мой говорит:
— Ну, разве не стоило родиться на свет даже для одного такого чудесного утра!
— Стоило, конечно, стоило, мой умница!
Береговушка говорит:
— В это утро мне кажется, что весь мир — мой дом, и я не могу усидеть в своей норке, — мне хочется обнять крылышками весь свет.
— Вот я тебя поймаю за хвост и хорошенько оттреплю за такие слова! — тоненько рычит Щенок из Первой Охоты. — Потому что этот прекрасный мир — мой, а не твой!
— Маленькие, не ссорьтесь, — говорю я. — Тем-то и хорош этот светлый утренний мир, что всем в нём довольно места и всем в нём прекрасно. Даже стеклоглазый Ястреб сейчас кроток и невинен, как только что вылупившаяся из яйца заряночка. Правда, он схватил и унёс Мухолова, он растерзал