куропачьего петушка Бровкина, но это было прошлым днём, и он не помнит об этом.
Утро как стёклышко. Даже туман на озере кажется чьим-то тёплым дыханием, на минуту замутившим гладкую поверхность зеркала, — и так легко с него сходит.
Птицы, научите меня вашим песням, вашим гимнам Пресветлой Утренней Жизни!
За это я попрошу людей устроить вам на моей могиле бесплатную столовую, где вы всегда найдёте себе еду в лихое время бескормицы, уютные спаленки и надёжные ухоронки от врагов, а летом приют для гнезд…
— Это можно, — сказал Красноголовый Воробей. — Повторяй за мной — и ты научишься. Ну: «чик-чирик!..»
Сегодня на рассвете проснулся от стука упавшей вещи. Гляжу — синица! Впорхнула, скинула со стола пузырёк с валерьянкой и камфарой (я принимал вчера) — и вмиг выпорхнула обратно над занавеской — в окно. Итак, долой лекарства! Ясней не скажешь.
Автор писал автобиографию в автомобиле авторучкой — автоматически.
Пожилая машина превращается в животное: старый автомобиль ворчит на своего хозяина; паровоз, насчитывающий за своей спиной десятилетия, дружественно перекликается с горами и лесами; старинные стенные часы отлично всё знают в семье и в роду, много о чём могут рассказать.
Сложить бы такие простые стихи, как песня весёлой синицы. Вот такие бы, например:
«Зин-зи-вер. Зин-зи-вер! Зин-зи-вер!»
Чем плохи?
Прекрасен сегодня вечер: тих, светел и прозрачен, как сткло. (Мне кажется, в этом старинном произношении слова гораздо лучше передается именно прозрачность стекла; «стекло» может течь («стечь» и «стекло»), может быть мутно, а сткло ломко и прозрачно, как льдинка). Это надвинулась на нас (уже дня три) шапка арктического воздуха, а она — из льдистого, совершенно прозрачного хрусталя. Он (воздух) потеплел, а прозрачности своей не потерял. Всё вдали стало видно рельефно, — и кажется, что твои (мои) глаза вдруг чудесным образом помолодели.
Писанье — род недуга.
Членистоногий тростник.
Украшашкин.
Не примечать, так и хлебушка не едать.
Тяжко тебе? Думай о других.
Когда она замолкала, казалось, что в комнате потушили примус.
…Решил этим летом перейти опять, вернуться к старинке: простым (если не гусиным, то) стальным перьям и деревянным вставочкам (ручкам).
Это проба пера. Пишу и наслаждаюсь. Пёрышко простое, белое, а вставочка — толстая, пробковая — всё та самая, которой папа написал чуть не все сто своих научных трудов, да и я ряд своих сказок и рассказов.
Прелесть как хорошо пишет!
Хорошо выезженный конь, право же, куда приятнее вечно портящегося автомобиля!
Вопрос ориентировки птиц в пространстве и времени при перелётах так же сложен и малопостижим, как вопрос о том, почему человек влюбляется в ту или иную особу (без расчётов): тут, вероятно, тоже неизбежность выбора по неким точным признакам, известным подсознанию человека, но невидимым его сознанию.
Служкой у палача он точил меч для казнимых и мылил верёвку для тех, кого должны были повесить, — и утешал свою совесть тем, что он облегчает участь страдальцам.
Да… Был бы у меня хвост — прилёг бы я вот на этот диванчик, задремал бы на нём, а хвостом, как палкой, по полу — стук, стук, стук!
Звали его Клим Климыч, а любимая поговорка его была: «клин клином вышибай». И конечно, все звали его Клин Клинычем.
Аккуратный, рассудительный, всё делающий по уставу, по правилам немец Густав Густавович. И конечно, все звали его Устав Уставычем.
Всю ночь шёл дождь. С южной стороны стволы всех сосен почернели — мокрые. Белочка бегает только по серой (или жёлтой) стороне деревьев.
Песня у садовой камышевки длинная, бойкая, но бестолковая.
Перевод на русский песни зяблика:
— Слышь: тишь, тишь, тишь в лесу, лесу, лесу — это счастье!
Из нашего окна провели провод — от радиоприёмника к антенне, укреплённой на соснах. Теперь на эту проволоку часто садится горихвостик — покрасоваться, себя показать и людей посмотреть, — совсем близко от меня.
Где-нибудь, в Италии, например, может быть, такие и бывают — не знаю. Не сбылась мечта — не побывал.
А у нас небо совсем не лазурное. Обычно оно цвета сильно разведённой синьки. И тусклое.
Но бывает и живописным. Вот хоть сегодня утром, часов в пять.
На бледно-голубом фоне очень высокие и очень медленные белые облака, ярко и радостно освещённые солнцем. Из-за моря кто-то пытается набросить на них фату, газовые шали. Тоже белые, но совершенно прозрачные.
Шали одна за другой проносятся ниже белых облаков — не могут их закрыть.
На юге — туча. Она густо-синяя, по краям выцвела, грязноватого цвета.
Края высоких, почти неподвижных облак (не — облаков!) солнце расцвечает золотом и алым, розовым, оранжевым. Краски его ослепительны.
В Италии — на родине моих отцов — может, прекраснее небеса; не сбылась мечта, — не побывал, не видел. Но хорошо и у нас небо.
Очень хорошо бывает.
Омертвела душа.
Умер один из самых близких в жизни людей — и не слезинки… Только сжалось сердце и весь день вздыхалось.
А в молодости бывало! Неудержимые рвались бы рыдания. Омертвение до равнодушия.
Дойдёт до того, что и собственную смерть примешь так же равнодушно.
Солнечно. Во время утренней прогулки нашёл у третьей берёзы от нашей двери подберёзовик. Теперь для меня и это — достижение.
Рыжка на каштане среди его белых цветов и зелёных листьев.
На спине у неё и на бёдрах все ещё сероватая попонка.
Группа девочек под предводительством мальчишки сбегают с холмика, что-то громко обсуждают под самым каштаном. Рыжка застывает на противоположной от них стороне ствола. Ребята городские, неприметливые, а и скользнет кто взглядом, — примет за кусок сосновой коры: тут кругом сосны.
Наконец ребята убегают.
Белочка спокойно поворачивается, взбирается на крышку скворечника и растягивается на ней во всю свою маленькую длину. И так она лежит, распластавшись, положив голову на ручки и свесив легкий хвостик, — «загорает».
Проходит десять минут, четверть часа, — она все в той же позе принимает солнечную ванну.
Наконец приходит Коля и снимает её. Но она уже изменила свою позу. Потом она очень грациозно чешет ножкой за ушком и, подогнув хвостик под себя, пропускает между ручек и быстро-быстро покусывает его.
Скворчат скворчата. Большие уже и перепархивают в самых маковках деревьев. А всё равно — подлетает мама, скворчонок пищит, широко разевает рот, — и она пихает ему в пасть больших червей (гусениц).
Я никогда не был дачником.
Совсем другая психология. Дачники загорают, катаются на лодочках, любуются закатами (восходов они никогда не видят: надо же выспаться!), а потом играют в карты, засиживаясь за полночь, чтобы как-нибудь убить время. Убийцы прекрасного времени! Самоубийцы, конечно. Люди, которые не знают, куда себя деть, когда, как улитки, вылезают из своих ракушек (канцелярий, контор, кабинетов, спален).
Я счастлив тем, что я в жизни специально не загорал, никогда не катался на лодке «просто так — для прогулки», видел тысячи радостных утренних зорек.
Песен больше нет. Почти: утром рано иногда славка одну коротенькую про себя пропоёт, но ни синиц, ни зябликов.
Зато всюду пищат синичата, зябличата, сорокопутята.
Вот жаворонок. Строфа его песни издалека, из-за реки, вплетается в моё сознание и обогащает его радостью.
Без жаворонка жизнь скучновата.
После дождя берёзы стали (чуть) розоватыми. Изумительное дерево! У него не ствол, а тело.
Если любишь свою землю, любишь на ней всё: и солнечные дни, и дождик — ласково сияющую под ним влажную листву, блестящие капли его, нежный плеск листьев под ним. Безразличным в лесу никто не может оставаться.
Pnenaminальная работоспособность.
Глубокая редактура.
Поэт (писатель) — мироощущение, а не профессия, не служба.
Надо запомнить: Москва, Д-40, 1-й Строевой переулок, дом 14, квартира 2, Иван Григорьевич Гашичев.
Человек, предложивший думать о птицах при постройке домов — учитывать их потребности, устраивать пустоты для гнёзд.
Вечером вчера торжественно выпустили ежа. Пока он лежал, свернувшись, на травке за нашим домиком, подошли Михаил Львович и младший брат Тур с женой. И сразу оживляются люди, увидав жителя другого мира, им неведомого.
Каждый должен иметь прожиточный минимум света и ласки.
А сколько у нас одиноких, окружённых глухой стеной равнодушия!
Стараюсь порадовать их, чем могу, в письмах.
Проснулся кругом в дожде. Шелест листьев под ливнем. А мысли всё равно весёлые. И в саду веселье: прыгают, пищат, дерутся, перекликаются стайки слетков. Тут скворчишки и дроздушки, и молодые зяблики, синицы, пухлячки, воробьишки.
Не понимаю, как можно скучать в лесу — пусть хоть дождь! Не понимаю глупого, бездарного, до краев надутого важностью дачника, возмущающегося играми ребят в саду (даже не под его окнами): «Мешают работать!» — но нисколько не жалующегося на резкие гудки паровозов на близкой станции, на оглушающий шум самолётов, назойливый стук моторных лодок… Мёртвым людям нравятся мёртвые звуки, а живые выбивают их из равнодушия.