Может ли такое быть в городе? Там утром в утончающийся сон человека набатом входят гудки заводов: «Тревога! Проснись, проснись, не опоздай!» Стреляющий шум моторов и угрожающий рёв гудков автомашин: «Берегись, мы проснулись! Проснись, задавим!» Железный скрип, металлический звон трамваев.
И нервы ещё не проснувшегося человека уже напряглись в борьбе, в самозащите, слух насторожился, глаза под ещё опущенными веками тревожно забегали по сторонам.
Тончайшие паутинки радости. Не рвите их, не рвите!
Сейчас в мою чашку с молоком, когда я подносил её к губам, упал цветочек незабудки из букета, — и как же это нежно-весело: голубое в белом, и в голубом — чуточный жёлтый глазок!
Облака, похожие на воздушные пироги на невидимых блюдах.
Только тут понимаешь, как может быть человек счастлив и как безнадёжно он несчастлив, лишённый земли, воды, леса — всей отрады вечной красоты и благодати невыдуманной жизни.
Каждый листик берёзы блестит, каждая травинка кивает тебе. На воду смотреть нельзя — ослепляет.
От невозможного этого счастья запевает душа. И весь мир становится близок и понятен так, как может быть близок и понятен только просветлённой любовью душе.
Вечер прохладен и светел. Чудное время: свет, тепло, океан свежей зелени. Праздник красок, света, ароматов, звуков. Круглые сутки не смолкают птицы: едва смолкнут дневные голоса — уже защёлкали, засвистели соловьи — и всю ночь, всю ночь напролёт свищут, а чуть утренняя радостная зорька — уже на смену им поднимаются в небо с песней жаворонки.
Телефонный провод идёт через лес — болото — озеро — в лес. Поют птицы, шуршат звери, стрекозы присаживаются на провод — и идут человеческие разговоры через лес.
Поражаюсь листве: как яростно ярко горит каждый листик берёз, осин, рябин, ив, ольх под тёмным пологом тёмных елей и сосен! Право же, все листья — самосветы. Они не только питаются солнечным светом, но и сами излучают его.
Заворот течения (местной речки) и в тихой заводи обломки. Своя, медленная жизнь. Зацвела вода: ряска. Где ряска — там чирята. Они не боятся человека, а с удивлением и как бы с укором на него глядят: тут же «дом», тут нельзя пятнать, бить, стрелять.
Сижу за столом у открытого окна. Только что прошёл тропический короткий ливень с грозой. В воздухе пахнет так, словно только что внесли с большого мороза в комнату чистое бельё. На клевере под моим окном сияют алмазы дождя. Они — белые.
Но вот засияла одна большая капля на листке — то белым, то изумрудным, то золотым светом. Точно вся радость умывшейся Вселенной собралась в ней.
Вспыхнула ярче прежнего — и нет её!
Исчезла раньше, чем я успел написать о ней.
Но уже зажглись другие — поменьше, но тоже цветные, переливчатые самоцветы. Дергач при полном солнце закричал от восторга.
Вечер чудесный, слегка прохладный. Река отражает в себе не небо, а берега: зелёная, где на берегу кусты и деревья, жёлтая — под кручей.
Среди зелени лесов голубоватыми кажутся поля ржи. И всё кругом мягко голубеет после дождика.
Дорога вдоль берега маленького лесного моря — Пироса. Летают утки: пролетела над головами шилохвость, тирнкал тревожно, завидев нас, свистунок и т. д. Жаворонков здесь полон воздух.
Такие зорьки, такие утра — божий дар.
Ясно небо, тиха вода. Торжественно-радостное встаёт солнце. В мелкой траве у дороги — «скворчиная школа». Оживлённо бегают, собирают что-то на земле, перелетают один через другого. Вдруг сорвутся и обсыплют телеграфные провода, наполнят ёлку. И оттуда — из глубины густых лап — счастливое щебетанье молодежи и тихие песни стариков.
В кустах у воды захлёбываясь поёт садовая камышевка. В поле плачут чибисы, но в их мелодичном (издали) плаче нет и тени горя или грусти.
В далёком лесу кукует кукушка.
…Как бывало, забудешь, что дни идут,
Как бывало, простишь, кто горд и зол,
И смотришь: тучи вдали встают,
И слушаешь песню далёких сёл,
С запада поползла туча — иссиня-чёрная, во весь горизонт. Час ползла, другой… А прямо против моего окна — светлые облака. Чёрная туча неожиданно бросилась в атаку. Ветер в дугу согнул деревья. Молнии исполосовали небо. Солома завихрилась и полетела с крыши. Косой ливень хватил в окна, и запрыгали по земле градины. Грядки побелели в огороде: ветер задрал капусте листья. Как сорванные плащи, проносились по небу плоские чёрные облака — и всё мимо светлого места в небе против моего окна.
…Через десять минут туча пронеслась.
Но это была только прелюдия: уже надвигалась вторая туча — ещё темней, ещё страшней, ещё больше — сразу в полнеба. И она закрыла белое неподвижное облако против моего окна.
Вот она надвинулась, как шапку натянула на брови, метая молнии из очей. Полил ровный, тяжёлый, сильный дождь. Стало холодно и темно. И кажется: никогда уже не будет света, тепла, солнышка.
Но тут прямо на западе ярко улыбнулась светлая полоска неба. Зажглась как надежда, как ласковое обещание радости и счастья.
А молния слепит глаза, и гром грохотом тысяч каменьев рушится на голову.
Но вот всё тише гром, ослабевает дождь, небо становится как матовый колпак и постепенно всё ярче освещается с запада, где всё ещё улыбается солнечная полоска, хоть и затянутая лёгкой плёнкой облаков. Прошёл и этот дождь с грозой, но светлая полоска так и не погасла.
Вечер был тих и светел.
Ночью был дождь, а сейчас припекало.
Садились на землю бабочки: крапивницы, шашечницы, лимонница, махаон. Садились, раскинув несколько раз крылья, складывали их над спиной лепестками. Пили из крошечных лужиц. Пели, захлёбываясь от счастья, лесные коньки, звенели на берёзах и соснах овсянки; червонная иволга прилетела на мой свист и села совсем открыто на сухую берёзу.
Под полночь. Тёмная-тёмная ночь, и на юге, над концом озера полная луна в чёрном облаке — как в маске: в облаке две яркие прорези для глаз, снизу белое кружево света.
Штиль был полный. Солнце зашло при абсолютно чистом небе. Палевая заря скоро перешла в багряную. На северо-западе еще при полном дневном свете обнаружился тончайший серебряный серпик новичка. Постепенно — со все сгущающимися сумерками — он все светлел и сам начинал светить. По всему озеру были разноцветные светы и отсветы, тени и оттенки. Заливчик за Домовичами лежал серебряный как ртуть. Лес на северном и восточном берегу стоял торжественно-тёмный, удивительно ровный — как под гребенку подстриженный, — даже не зубчатый. «То не ели, не тонкие ели на закате подъемлют кресты» (Блок). Тёмные ели на острове Еловике, просвеченные зарей, чётко вычертили на ней каждую свою мохнатую ветвь.
Птиц не было на озере. Только в сырой низинке в кустах ив и ольх застрекотал, подражая оркестру кузнечиков, сверчок (камышевка) да пролетела к Еловику запоздалая чайка. С нашего полуострова доносился низкий, упругий свист погоныша.
Во втором заливе мы нашли уведённую несколько дней назад у нашей соседки-учительницы и затопленную здесь у берега лодку. Валя откачал её, и мы повели её на буксире домой. Время от времени она приближалась к корме нашей лодки, догоняла и словно с благодарностью совала мне морду-нос под локоть.
Всё жило, всё было одухотворено в этот прекрасный вечер — всё в покое наслаждалось им. Я его чувствовал по себе, хотя у меня весь этот день болела голова и был я сильно расстроен. Умиротворение понемногу охватило душу, и боль не мешала глубокой тихой радости.
…Справа — красивейший из здешних островов прекрасной формы, с очень стройными, чётко-прозрачными прямоствольными и прямолапыми елями и двумя белыми кружевными берёзами, с кустами и цветами.
(Вот бы себе построить домик с большими окнами на все четыре страны света и общаться с Большим Миром только на лодке!)
Сегодня с утра яковищенские и сивцевские начали жать рожь, и в прохладе вечера разлился сухой ржаной аромат, и бабки стоят в полях, как шахматные фигурки, — стройно и чинно. А под Михеевом — влажный аромат свежескошенного сена. Хорошо!
Живу как в сказке. Так хорошо бывало только в детстве.
Последнее время вечера стоят прохладные, ясные, тихие. Войдешь на «план» — на зады, в огород, — тихо, светло. Поёт свою бесшумную песню козодой. Да за полями, в Заболотье, побрякивают, позванивают колокольцами выпущенные на травку в ухожу стреноженные кони.
Изредка проскрипит в полях коростель — и замолкнет, будто совестится своего скрипучего голоса.
28 июня колхозники наши вышли все в чистых, ярких платьях: начали сенокос.
Накануне ещё начались в предзакатные часы новые звуки в деревне: металлический звук отбиваемых кос.
И сейчас, когда я пишу это днём, оторвавшись от работы, стучат, как дятлы, по всей деревне.
Вечером высоко-высоко над погостом в неподвижном воздухе под ясным небом, раскинув крылья, медленно проплыла большая серая цапля. Проплывая над широким тихим плёсом озера, только раз, и то будто нехотя, шевельнула крыльями. И ни разу не повернула свой длинный, как бушприт, вытянутый впереди тела клюв.
В огороде у нас под окнами расцвело много маков — красные, бледно-фиолетовые, розовые. Будто большие бабочки осыпались на траву на грядках.
Налетел шквал — и ни одного лепестка на маках не осталось, всё сдуло. А и без того жизни цветка мака чуть не сутки.