Ходили в Яковищи. Множество маликов[41] через дорогу и лисьи следы. Все кусты, весь лес в куржаке, как в сером пушистом мехе. Серое с просинью небо, серые искристые поля. Сто тысяч оттенков и комбинаций серого цвета.
Новелла, повесть, роман — прежде всего — игра (как и всё искусство). Как в шахматах, в них есть дебют — миттельшпиль — эндшпиль, и законы всех этих фаз игры необходимо знать. Как в шахматах, автор часто находится в цейтноте (надо бы рассказать о том, о сём — да некогда). Изучая теорию шахмат, писатель может изучить структуру рассказа. И понять, что в художественной прозе необходимо так же расчётливо и прямо идти к цели, так же делать «лучший в положении ход», как в шахматах.
Смешно, как приходят «идеи» в голову! В. привезла из города купленную в Литфонде цветную бумагу (белой нет), синие, зелёные, серые листы. Все эти дни я писал на них. Вдруг сейчас пришло в голову: на синей бумаге надо написать «Синий рассказ», на зелёной — «Зелёный рассказ» и т. д. И сейчас же написал на разных листках соответствующие названия и первые фразы рассказов. Вот так — из игры — родятся лучшие вещи. Это зачалось от солнца: солнце ярко светило, играли все краски.
Чтобы писать, необходимо:
1) удивляться всему, как будто в первый раз видишь или заново видишь — как когда после лета возвращаешься в город. Каждой вещи, всему живому, всей жизни надо удивляться. Почувствовать, что всё — чудо, нечудесного в мире нет. То есть надо родиться вновь, вторым рожденьем — рожденьем в искусстве, где всё — игра чудесных сил.
2) видеть, слышать, ощущать (удивившись, начинаешь присматриваться, вслушиваться, ощупывать, внюхиваться) — как мать своего ребёнка, как лётчик свой мотор, моряк — парус, видеть с закрытыми глазами (как лицо своей матери).
Источник художественного творчества — память.
3) уметь мечтать (фантазия — цемент, соединяющий самые разнообразные — в их единстве — вещи в одно удивительное целое).
Этих трёх даров достаточно, чтобы быть «поэтом в душе», но не на деле.
Чтобы писать, надо ещё:
4) уметь описывать, и тут область слова начинается, искусство слова, техника его, дар и знание приёмов, поэтика.
5) уметь строить вещь.
Писал до шести часов с таким напряжением, что дошёл до «умопомрачения в глазах» — видишь только края предмета, а в середине «слепое пятно». Пришлось полежать минут 10 с закрытыми глазами, а потом пойти пройтись.
Есть и такой способ: начать писать без всякой мысли в голове, просто потому что хочется сказать, описать что-нибудь, — потому что соблазнишься видом, ощущением, чувством, звуками — и хочется их описать. Тогда из этого материала взаимоотношения и взаимодействия вещей и персонажей, в этих взаимодействиях неожиданно обнаруживается, как стержень, сюжет. Иногда это приходит с последней фразой, заключительной фразой нагромождённого в случайном порядке материала (описаний) — и вся вещь вдруг осветится назад, станет ясна правомерность и закономерность вещей и персонажей, их связи.
Так было у меня с рассказом о заячьем страхе (11–13.Х-39 г. — Михеево): просто захотелось описать, как заяц боится хробосткого ольхового листа, засыпавшего землю, как он не решается войти в лес. Это оказалось кончиком ниточки от клубка; возник рассказ, правильный сюжет и стиль которого я понял, лишь написав заключительную фразу: оказалось возможным что-то заключить (вывод!) в нагромождении этого материала, хаотическое нагромождение живого материала захотело организоваться в организм.
Всё это лишний раз доказывает, что основа творчества — в подсознании.
Путь искусства настолько же незаметней, прямее и быстрее пути науки (логики), настолько пути метро незаметней, прямее и быстрее путей трамвая…
Лозунг для детской литературы: Детям — доброе.
Есть места с чудесным свойством: там приходят в голову мысли замечательные или мысли деловые, очень важные, но донести эти мысли до дому (или до дела) невозможно…
Была и поляна в лесу, где мне задумывались чудесные вещи — сказки, рассказы. Но до дому я их не доносил.
Вернувшись на «заколдованное» место, опять всё то же переживёшь, вспомнишь и передумаешь.
Игра — серьёзное жизненное дело. Игра совсем не только привилегия детства: тысячи игр изобретают для себя взрослые. И всё искусство в известном смысле — игра. Недаром говорят: играть на скрипке, рояле и всех прочих музыкальных инструментах, а народ говорит: «играть песни».
Общеизвестно: играя в куклы, девочки учатся такому серьёзному жизненному делу, как выхаживание и воспитание ребят; а мальчишки, играя в солдаты, — быть смелыми, активными, дисциплинированными и т. д., то есть быть бойцами в жизни.
Но есть игрушечные игры — они одинаково унижают достоинство как взрослых, так и детей.
Шутка, улыбка, смех в литературе нужны и взрослым и детям, нужно нарочное — игра. Но унижает и развращает детей игрушечная литература.
Пишущий для детей не имеет права относиться к своим читателям, как к маленьким.
Хорошо кухарке: недосол на столе, пересол на спине — только не пересаливай!
А писателю и недосол и пересол — всё на спине.
Маленький писатель ревниво заботится о том, чтобы в его писании не повторялись слова, особенно — местоимения; большой писатель даёт им полную волю, даёт своей речи течь совсем свободно, и его речь всей его жизнью, всеми мыслями и вечным отбором так вычеканена, что нет даже такого вопроса: повторять ли слова, или там местоимения, или нет. Диктует напор мысли, и темперамент, и воля высказать.
Искусство («творчество») — особый род недуга. В этом убедился опять (в который раз!) сегодня.
Вчера заново переписал, переделывая, «Чайки в заливе». Лёг в два, перечитывал «Строители» Киплинга; заснул в четыре. Без четверти восемь проснулся от сна: приснилась поразительная форма рассказа, позволяющая в нескольких абзацах исчерпать ярко и убедительно огромное содержание.
Во сне мне казалось, что я разбираю рассказ Киплинга. Проснувшись, с изумлением увидел, что всё моё.
Во сне же, оказывается, передумал «Чаек».
Мысли колом сидели в голове, спать больше было невозможно. Сделал «Чаек». Новая форма рассказа ускользает.
И ускользнула!
Была замечательная ночь.
Во втором часу я лёг в постель с книжкой в руках («Историю двух городов» Диккенса перечитываю). Надо сказать, что день перед тем был довольно унылый: после двух дней неплохой работы («В. Г. Дуров младший») наступил день безделья, работа не удавалась, не звала.
Думал, ложась: «Прочитаю, настроюсь, Диккенс на меня всегда хорошо действует. Утром работа пойдёт сама».
Читал, курил, ни о чём не думал.
Вдруг замечаю, что не отдаю себе отчёта в том, что читаю. Мысли мои далеко: я думаю о висящей надо мной книжке «Птицы всего мира».
Безо всякого видимого повода, только выдумалась вдруг замечательная форма для такой книги. И увлекла меня в целый вихрь выдумок.
Я отложил онемевшего Диккенса и долго лежал, курил, думал при свете. Прекрасные вещи выдумывались не только в области работы, но во всех областях (организация жизни, установление отношений с издательством… и т. д. и т. п.). Настроение из унылого сразу вскочило до прекрасного. Сердце забилось, как от любви или вина.
Я был счастлив.
В 4 часа я потушил свет, но долго ещё не мог заснуть: «машинка» продолжала работать — и о чём бы я ни думал, всюду с лёгкостью находил выход, легко продумывал свой творческий путь.
В половине шестого проснулся, не сразу поняв, что спал: вероятно, и во сне фантазия продолжала работать, потому что разницы между сном и бодрственным состоянием никакой не заметил.
Ещё закурил (хоть пепельница была уже полна). И в блаженном — как в угаре любви — состоянии думал о том, что вот за такие минуты, часы можно отдать чёрт знает что, и ни на какую профессию писательство не променяешь.
Потом заснул легко и проспал до 11 часов.
Несмотря на недосып, чувствую себя прекрасно, в очень повышенном настроении и рвусь в бой, то есть работать.
Сознаюсь, у меня бывает нередко: когда сажусь писать — не знаю, куда меня приведёт тема, даже сюжет. И нисколько не стыжусь этого: писать — как любить, часто не сразу человек осознаёт, что он полюбил; и не может знать, куда любовь приведёт его.
«Творить» — это осознавать жизнь через любовь.
Наука убивает живое.
Искусство воскрешает мёртвое.
Во всех сказках, чтобы воскресить мёртвое, разрубленное на части тело человека, его спрыскивают сперва мёртвой водой (и от неё разрубленные части тела срастаются, но тело ещё мертво), а потом живой водой (и от неё-то человек воскресает, открывает глаза и произносит: — Долго же я спал!).
Это — один из глубочайших сказочных (то есть наиболее глубинных) образов.
Так художник сперва с циркулем в руках изучает анатомию (мёртвое, убитое тело), делает себе чертёж-план (части тела срастаются, но ещё мертвы) и потом, брызнув на мёртвый план живой водой своей фантазии, воскрешает его, воплощает в образ (иногда — из глубины веков).
Всю жизнь меня поражало, как начал писать. Начнёшь о чём-нибудь думать усиленно, вынашивать в себе какую-нибудь мысль (ещё больше — образ!), всё кругом так и подскакивает к ней: «И я, и я, и я! Возьми меня, и меня, и меня». Глядишь — и верно: всё подходит! Возьмёшь случайную книжку, и в кни