жке о том же, о твоём; с человеком разговоришься — он о том же; в природе, что увидишь, случится что, — всё о том же, об этом же самом говорит тебе. Вот когда так, значит мысль (образ) правильная. Удивительного в этом подскакивании ничего нет: всё в мире, в жизни едино, в частном — общее, в малом — великое. На этом и зиждется всё искусство.
Отовсюду слышу — и вот опять говорили 30 августа на городском собрании дошкольниц в Боровичах («на меня» созывали), — что «Лесные домишки» — любимейшая книжка дошколят. Что в ней «угадано» для маленьких? Мне кажется, — большая уютность: все домики и один другого лучше, уютнее.
Маленький герой — ещё «глупенький», ничего в большом мире не знающий, всюду тыкающийся носом — как и сами читатели (слушатели).
Может быть, то доброе, что встречает Береговушку — слабую и беспомощную — в этом огромном, но уже не чужом ей мире: по-доброму все почти встречают её, хотят ей помочь, предлагают переночевать у них.
В общем-то, что можно бы назвать «Дом и Мир», где весь Мир — дом для маленькой.
Собственно, почти на ту же тему у меня «Приключения муравьишки», «Мышонок Пик» — тоже.
И надо бы ещё раз как следует развернуться на эту тему.
Пусть маленький беспомощный птенчик потеряется, не послушав родителей. Его приключения в огромном, тёмном лесу, на реке, в поле. Всюду стерегут его большие опасности, неожиданные и — кажется — неотвратимые. Но и всюду доброе к нему, и всегда — в нём самом уже заложено всё то, что необходимо для избежания этих опасностей.
Это может быть тетеревёнок, отставший от выводка. Он не знает своего отца — и очень пугается чёрного косача.
Может быть зайчонок, сидящий под кустиком, которого охотно кормят все пробегающие мимо зайчихи.
Может быть боевой утёнок, в одиночку испытывающий много бедствий, затем присоединяющийся к другому выводку (но — другой породы утки никак не принимают!), а затем попадающий в стаю — уже на большой воде.
Или искусство есть средство постижения жизни — средство sui generis[42], — или нет искусства — tertium non datur[43].
«Свой род» постижения жизни искусством, своеобразие его и отличие от науки заключается в том, что не одним логическим мышлением оно пользуется для своей цели (то есть постижения жизни), а ещё — и преимущественно — методом организации в гармонию человеческих эмоций. Область эмоций, корни их лежат в огромной и тёмной области подсознательной жизни человека, недоступной логике (математике) и часто её опровергающей (логика человеческая есть далеко не совершенное орудие). Извлекать корни эмоций из подземного (подсознательного) мира удаётся художнику средствами ритма (то есть музыки). Жизнь есть не только вечное движение, а вечно ритмичное движение. Ритм — закон жизни всей — одинаково жизни Вселенной (вращение небесных тел), человеческого существования и жизни атомов, электронов и всех бесконечно малых составных. (В постоянном изменении ритмов состоит эволюция мира человека и всего прочего живого и «мёртвого»; слишком резкое изменение ритма (например, удар кометы или пули) влечёт за собой мгновенную смерть, то есть неожиданное распадение на составные части. Нахождение в малом ритмов великого составляет сущность искусства и его цель — внелогическое познание (объяснение) жизни. Ощущение ритмов в себе и вовне требует от художника того, что на обыденном языке зовётся «талантом» — ощущение, выделение и приведение в гармонию ритмов. Отсюда — талант (художник) — организатор («инженер») подсознания.
Я принадлежал к числу тех мальчишек, — может быть, довольно редких, — которые не ломают игрушек, чтобы посмотреть, что у них внутри и как они устроены. Когда, маленький, я услышал от мамы, что красавицу Саню врачи разрезали ножом, вынули у неё что-то из живота (очевидно apendix) и зашили, — я заболел. Позднее (с восьми лет), когда у меня появились ружья, я не мог себя заставить разбирать их даже в случае порчи: мне казалось это так же трудно и… святотатственно, как вскрыть собственную руку и вообще резать человека, животное, произведение искусства. Из такого человека никак не может получиться анатом, врач; не получится и учёный-орнитолог. Но мог получиться художник-орнитолог.
Наоборот, из отдельных частей разрушенного мне в детстве всегда хотелось сложить целое.
Живой образ — синтез, искусство — с детства необычайно сильно действовали на меня, и я всегда видел и вижу в них чудо, необъяснимое никаким анализом, никаким разложением на составные части, — никакой логикой…
Недостаток ли это у меня? Думаю, нет. Недостаток смелости, последовательности на своей линии — да.
Разве обязан человек, всецело преданный художественной литературе, непременно также знать полиграфическое дело?
Маленькие рыжие муравьишки не спят, таскают что-то по столу, кучами набиваются в мёд, лазают по моей рукописи, не страшась пера. Сильно подозреваю, что они, как в сказке, пришли поработать за меня ночью. Давай-ка лягу скорей спать. Утром проснусь, а на чистой бумаге такая чудесная сказка готова — с хрустальными дворцами и белкой, грызущей золотые орешки!.. Или перо жар-птицы…
Гм!.. Бумага так и осталась чистой. Ничего не наработали хламушки-муравьишки! Придётся, видно, самому… Ну, что ж, — поскольку небо чисто и в окно льёт солнце, рокочет море, молчат горы, поёт в саду заряночка, — попробуем.
Наука и искусство — это две параллельные линии (пути постижения жизни), сливающиеся в бесконечности.
Лучшим примером того, как поэтическое мироощущение может гармонично сливаться в человеке с научным миросозерцанием и — поэтический дар с научными способностями — являются для меня: прежде всего — Михайло Ломоносов (открывший закон сохранения энергии и т. д. и написавший прекрасные оды) и — Вольфганг Гёте, поэт и учёный, один — со стороны — в то время понявший, что в споре Кювье — Сент-Илер всё-таки прав Сент-Илер, формально переспоренный знаменитым Кювье.
Душа поэта — вот точка, где соединяются параллельные линии.
И это — потому что поэт сам Вечность и частицу её носит у себя в душе.
Холодный ум сокрушает всякую тайну (души и природы) легко — как скорлупку яйца. Но что мы узнаем о таинственном даре песен, сокрушив соловьиное яичко? («Розовое и оливковое»). Отсюда — страстное желание заблудиться в науке, в природе, в своей собственной душе — и вера в единственного проводника — искусство, логикой никогда ничего не объясняющее (Вергилий — поэт, проводник Данте по всем кругам ада!).
И наконец, величайшее открытие всей эпохи — энергия — начало всему, и она бессмертна.
Видеть то, что не бросается в глаза людям, мимо чего проходят равнодушно. Назвать увиденное так, чтобы все его увидели, — вот дело поэта, назначение его в жизни людей.
Терпеть не могу писанины!
Как часто эту фразу слышишь… даже среди писателей.
А я люблю — и не боюсь в этом признаться. Нисколько не стыжусь, что люблю добротную бумагу, приятное, удобное перо, красивый чернильный прибор, пресс-папье. И как не любить — не понимаю: ведь это же мои орудия производства. Я расстраиваюсь, когда приходится писать на плохой, серой и рыхлой бумаге, малейшая порча хоть одной буквы в моей пишущей машинке портит мне настроение.
Я читал где-то, что гениальный Ци-Бай-Ши больше гордился тем, что он умеет красиво писать иероглифы на своих картинах, чем самими картинами. И как хороши у китайцев все предметы писанины: тушь, кисточки, бумага, растиралки туши.
Никогда ещё так явно не ощущал я своей прямой зависимости от солнца. Такое после переезда сюда радостное рабочее настроение быстро сменилось ужасным упадком сил, намокшие крылья «вдохновения» безвольно поникли — райская птица превратилась в мокрую ворону. Начались нервные корчи — корчи душевные.
Сегодня в 3 часа 40 минут разбудило меня солнышко. Золотой радостью играло оно на белой деревянной стене перегородки. Спать дольше (а лёг я около полуночи) показалось преступлением. Сразу стало что-то задумываться, потянуло к брошенной в бессилье работе («Знаешь ли ты этот сказочный край?»).
Из глубины души поднимался «мира восторг беспредельный». Вдохновение сушило крылья, готовясь широко взмахнуть ими — и отделиться от земли.
Каким сказочным изумрудом вспыхнуло вдруг передо мной пёрышко свистунка, воткнутое мной в пробку баночки для чернил! Как заблагоухал жасмин, поставленный любящей рукой в гранёный стаканчик с водой. И большие ромашки — «любит — не любит, к сердцу прижмёт» — расправили свои юбочки навстречу снопам солнечного света.
Как юный повеса в ожидании утреннего свидания с возлюбленной только для отвода глаз ложится с вечера в кровать, не спит, томится, а забывшись и задремав невольно, внезапно пробуждается и, вздрогнув, порывисто поднимается и устремляет полный отчаяния взгляд на часы: — Проспал?.. Проспал?.. — и, убедившись, что до желанного срока ещё долго, ох, как долго! — решает всё же не смыкать глаз, чтобы, снова отдавшись мечтам, не задремать, — и в конце концов, истомлённый невыносимой самопыткой, решительно сбрасывает с себя одеяло, одевается и, стараясь никого не разбудить, крадучись, покидает ненавистную опочивальню задолго до условленного часа, — так точно я сегодня провёл ночь, в нетерпеливом ожидании рассвета, когда можно наконец вскочить и, схватив перо, с головой отдаться невольно прерванной с вечера работе.
Удивительное дело, до чего я привык «мыслить» с пером в руках и бумагой перед глазами: ничего ведь не могу додумать без пера!