Какая наивность думать, что так называемые «популярные» труды Тимирязева по ботанике, Ферсмана по геологии — и есть «научно-художественная литература»! Вдумаемся в их образный чистый русский язык, присмотримся, как строят (компонуют) каждую фразу своих трудов эти писатели-учёные, чем заинтересовывают они читателей — и убедимся, что их труды чисто художественные произведения, где цель — передача читателям знаний (единственная цель у всех произведений искусства и науки) — достигается чисто художественными средствами, средствами искусства.
В критике художественных вещей необходимо не только указывать на слабые и плохие места, но и объяснять, показывать, почему то или другое место слабо, плохо. Критик, редактор сам должен быть писателем, сам должен уметь заменить плохие слова хорошими, неточные — точными.
Благожелательность, доброжелательство часто играет в этом деле решающую роль.
Бывают в рассказах ямы, как камнями и хворостом заваленные, засорённые мёртвыми словами, сухими фразами, словесным мусором. Потрудись — очисти такую яму. И сам испытаешь большое наслаждение, когда отвалишь последний камень — и вдруг из-под него фонтаном забьёт чистейший родник словесного творчества, такой всегда неожиданный в ещё неумелом писателе.
Ну, а если очистил яму, а родника нет, можешь быть уверен, что неудачник больше тебя мучить не станет: сам он поймёт, что нет в нём животворного родника и что попытки его — пытки для других и для него самого.
Удачи в рассказе всегда дают наслаждение, приносят радость.
Труд без радости — мученье. Добровольно не станешь им заниматься.
Беру чистый лист бумаги. Печатаю (Ноябрь) — и народное: «выехал на пегой кобыле. Под ногами — то грязь, то снег».
И пускаюсь в неведомое плаванье — по каким тропам — неведомо, куда — неведомо. Всадника взял у народа: всадник на пегой кобыле.
Вера в человека — огромная сила в художнике. И большая опасность для него самого в жизни. Как часто видишь при первом знакомстве одни ослепительно прекрасные возможности, заложенные в человеке, и совершенно не видишь его, как он есть. И бывает, Светлый Ангел очень скоро оказывается скучнейшей метрикой, Светлый Рыцарь — пошляком и негодяем.
Утром Гр. Павл.[44] принёс толстую пухлую вёрстку «Лесной Газеты». И вдруг мне показалось: умру, а что-то от меня останется. Что-то останется, но уже не я. Может быть, весь высший смысл человеческого существования именно в том, чтобы себя (своё «я») перевоплотить в мир, — чтобы
…Всё сущее увековечить,
Безличное — очеловечить,
Несбывшееся — воплотить!
Раньше я говорил:
— Стараюсь писать так, чтобы доступно было и взрослым.
Теперь смело утверждаю:
— Никогда я ничего для детей не писал. Писал только для взрослых, сохранивших в душе ребёнка.
«Миги жизни сочтены» (А. Блок. «Дон Жуан»).
Миги длинные, протяжные, — миги мимолётные, — миги, остающиеся в памяти на всю жизнь.
«Застывающий миг» — искусство.
И тут: «Жизнь существует для того, чтобы её воспели» — для людей.
Ибо, не воспетая, она исчезает бесследно для новых и новых поколений. Вся культура — воспоминание. Вся культура — в искусстве.
Кто хочет что-нибудь сделать в жизни, должен с детства вести записные книжки утренних мыслей, наращивать в них цепной реакцией длинные — через всю жизнь — мысли, вытягивать свою жизнь прямо, как копьё, и заострять её на конце.
Только тогда он может рассчитывать внести свою жемчужину в сокровищницу общечеловеческой культуры.
Чуть-чуть, говорят, не считается.
В искусстве чуть-чуть почитается.
Г. И. никогда не был поэтом именно потому, что он — отличный переводчик и холодный человек.
С детских лет став перекладывателем прекрасных чужих стихов на родной язык, музыкантом-исполнителем, но не композитором, он всё невольно стал подгонять под классические образцы поэзии — и в нём была подавлена, не развилась страсть поисков нового, поисков себя в поэзии.
Нет солнца на небе, так освещает внутреннее солнышко: так называемое творчество. Это что-то вроде конденсации солнечной энергии в душе. Может быть полная тьма снаружи, а всё равно свет внутри — великая охота жить и жизнь петь.
Я — вслед за князем Мышкиным! — полагаю, что с детьми можно и должно говорить обо всём решительно. Больше того: я считаю, что лучший в мире сказочник — Ганс Христиан Андерсен — именно был тем и гениален, что поднимает и разрешает средствами поэзии глубочайшие темы человеческого существования, сложнейшие жизненные темы:
живое и машинное («Соловей»),
любовь («Русалка», «Свинопас», «Снежная королева» и множество других несказок), мещанство (чуть не половина его «сказок»!).
Сказки его именно потому и любимы детьми — и уж на всю жизнь! — что сказки эти — кристальная поэзия, равно доступная детям и взрослым, сохранившим в душе ребёнка.
Дело не в темах, — они для всех, а в кристаллизации их силами поэзии. Наибольшая — окончательная! — кристаллизация требуется в вещах для детей. Самое ответственное в мире дело — искусство для детей.
…Да, брат, Данькоша — это «класс» и клад. Елена Яковлевна — мыслитель. Великолепная голова и по эрудиции и — что всегда особенно ценно — по способностям. Кроме того, Е. Як. — художник. Комбинация, возносящая её на огромную высоту.
Я безмерно рад, что ты приобщился к работе этой прекрасной головы (и души тоже). Ты сам человек хороших способностей, и бывать в лабораториях первоклассных мастеров — как раз то, что тебе необходимо. От этого повысится, конечно, и твой педагогический класс, ты станешь «педагогом сверхмастером». Потому что творчество человеческое (по секрету скажу тебе) едино во всех его проявлениях, в сущности своей едино… Талант (=способность творить) един, а хирургия, литература, педагогика, живопись — лишь разные точки его опоры, приложения.
«С хорошей прямотой, без оскорбительного снисхождения» — вот что и необходимо. Ел. Як., А. Гавр., Бор. Степ. — все это вершины…
…Оптимизм мешает людям предъявлять к себе, к своей работе, к литературе настоящие строгие беспощадные требования и этим снижает работу, душу человека. Я бы так определил человека: это животное, которое может прыгать выше своих ушей. Человек может (и должен!) создавать большее, чем он сам из себя представляет. В этом его сущность и бессмертие…
Но — сознайся! — ведь то, что казалось тебе удовлетворительным в твоей статье до разбора Ел. Як., после него кажется тебе невыносимым, а то, что казалось блестящим, — кажется теперь только-только удовлетворительным.
Требования твои после одного только вечера «беседы» (односторонней несколько…) с Ел. Як. повысились на 40°. Следующую свою статью ты уже начнёшь на той ступени, которая была в разобранной статье наивысшей…
Льёт ливмя дождь четвёртые сутки. Первый день я проходил под дождём с мокрыми ногами, кусты и деревья скисли, раздражённо брызгали в лицо и за шиворот. Не понравилось — и вот уже трое суток безвыходно сижу дома.
Моих нет. Один Малыга. Этому дождь нипочём, и днём его только за едой вижу, а в десять вечера он без разговоров — в постельку.
Радио чуть хрипит, — и всё не шлют из района новую батарею.
Холодно; сижу в валенках и тёплой куртке.
Кажется, довольно поводов для самой лиловой хандры?
А вот поди ж ты, пойми свою душу: прекрасное настроение у меня!
Конечно, это делает работа.
Завтра 1-ое; — сажусь — Господи благослови! — за «Сто радостей». А пока писал, что Бог на душу пошлёт. Сейчас кончил работу над летом набросанным рассказом, — помнишь? — тогда он назывался «Радость», — теперь, кажется, назову его «Мать». Рассказ без птиц и зверей — с одним жуком, да и то навозником, — про мнимого утопленника.
На днях получил письмо из московского комсомольского журнала «Смена» (помнишь, на какой чудной бумаге выходит?); пишут, что им очень понравился мой рассказ «Розовое и оливковое» в «Пионере», что они соревнуются с «Пионером»; что их читатель — 9-е и 10-е классы; — и очень просят прислать им соответственный рассказ. Вот я и вытащил «Радость», которая скорее «горе» или «недомыслие»…
Вот радио опять действует (был монтер из Мошенского, привёз батарею), изба полна музыки, а душа… мрака. Ты ведь в радио ничего не понимаешь? Так слушай.
В Ленинграде сунул вилку в выключатель — и запело. А тут у приёмника две батареи: анодная — это так называемое «питание» — и батарея накала. «Питание» у меня в порядке, а «накал» иссяк. Сегодня переменили батарею — и опять «пошла рвать».
Боюсь, что в связи с «Чижом» [ЦК Комсомола гарантировал В. Бианки хорошие условия работы в редколлегии «Чижа». — Ел. Б.] мне скоро придётся переехать в Ленинград. А это значит: анодная моя батарея — «батарея питания» — будет выключена. Останется одна «батарея накала». Природа — вот «батарея питания», вечная и неиссякаемая. В городе душе нечем питаться. Город — «батарея накала». Город очень быстро перекаливает душу.
Писатель связан с миллионами тысячью в обычное время неощутимых нитей. Даже если он месяцами сидит, запершись в своей комнате. В эпоху резких общенародных событий он внезапно ощущает, что эти нити привязаны к тончайшим концам его нервов и что ими опутано всё его сердце и весь его мозг. В такие времена никакая «башня из слоновой кости» не создаёт для него условий, в которых он мог бы писать. Можно писать вальс «Шепот цветов» под грохот орудий, но невозможно писать в тиши, прислушиваясь к отдалённой канонаде. Это дело безнадёжное. И надо спешить туда, где люди умирают, побеждая или терпя поражение. Нити, натянувшись, влекут писателя туда…