Кроме всего прочего, мне бы очень хотелось включить твоё имя в число «корреспондентов» «Л. газ.»: мы же с тобой старинные друзья-«орнитолухи» и соли много пудов съели вместе.
Включаю я «корреспондентом» и М. Дм. Зверева и других, — а вдруг тебя не будет?! Досадно. Ганса туда же посажу — командора. Вот и будем опять все в компании, как в юности. Кстати, не получил ли ещё чего от Ганса? Как бы хотелось повидать его, обнять!..
…Итак, очень жду ответа на все мои вопросы. Пиши скорей — и на всё отвечай «в положительном смысле». Обнимаю тебя и Нину. Верика целует обоих.
Твой Вит.
Дорогой Лёша.
Спасибо за карты. Мы тщательно изучаем их — и так вроде как уже путешествуем по замечательному озеру. В.[ера] Н.[николаевна] и Талюшка рвутся на разведку. Хорошо бы воспользоваться Вам наступающим бабьим летом и съездить на Городно.
Вчера катали меня на «Победе» по перешейку. Были и на оз[ере] Красавице, и на других озерах, и на Выборгском шоссе. Но самое сильное впечатление на меня произвёл один холм, где следы бывшей усадьбы и взорванный дзот. С этого холма в несколько горизонтов открывается огромный кругозор (или по древнерусски: «видимирь») чуть не на всю Похьёлу, на её холмы и леса.
И скажу: не по душе мне эта страна!
И потом долго думал: что мне тут не нравится, чего не хватает?
Наконец понял. В сухопарых здешних лесах нет кудрявых ольх и у озёр — ласковой лозы, ракит, ив. Озёра здешние — просто дырки в граните, а острова их — камни.
Нет, не по душе мне Похьёла и не желал бы я такой родины своим внукам! То ли дело милая Новгородчина с её обильной, а не как здесь будто по карточке отпущенной берёзой и осиной, с её зарослями весёлых ив (тальника — по-сибирски) вокруг мягкобережных озёр, с целыми рощами самого, казалось бы, никчемушнего на свете дерева — чёрной и белой ольхи по болотам! Сколько ласки и радости в том пейзаже, сколько интимной прелести в наших речушках, пробирающихся из смешанного леса, где седовласые, дремучие ели создают таинственную глубину, шуршит под ногами опавший лист ольхи, рдеет рябина, трепещет осина, рыжим огнём горят на закате мачтовые сосны по холмам, — строгий храм соснового бора, оттуда выбегают в луг с живописно разбросанными по нему куртинками остролистных ив, оттуда в белоствольную берёзовую рощу, а там бегут бесконечными полями ржи, пшеницы — и опять вбегают в разнопородный лес, где на радость зайчишкам и молодым медведям прячутся участки овсяных полей.
Нет! Хочу скорей на Городно, где в лесу лешаки, в озере — русалочки, а на прекрасных болотах — смешные разные шишиги и кикиморы. И пусть оно станет настоящей маленькой родиной моим внукам, какой было для нас когда-то Лебяжье, — и вырастут на берегу его избушки на курьих ножках в усадьбе под названием Внуково, или Дедо-Внуково, — чтобы было и мне где сложить свои усталые косточки в мать-сыру-землю новгородскую.
Давай строиться вместе: так удобнее, а понять — мы всегда поймём друг друга, поскольку характеры у нас не вредные, оба мы любим одно и оба из Лебяжьего. Черкни, когда повезёшь моих разведчиков?
Лучше всего, пожалуй, было бы Вам поехать в Октябрьские праздники: и ты и Талюшка были бы свободны. И устроить из этого настоящий выезд на охоту. Юра тоже, верно, может приехать туда в эти дни со своей гончей? Да ты бы с Чудиком. А Талюха мог бы на лодке по озеру ездить — пролётных уток пощупать… Эх, леший! Неужели я-то так уж больше не смогу побаловаться с ружьишком, хоть с лодочки?!
Этой же зимой и надо бы начинать строительство избушек на курьих ножках, отпустив на это некую толику денег: чего ждать-то?..
Привет от В. Н. Жму копыто. Твой Вит. Би.
Дорогой Максим Дмитриевич!
Очень и очень порадовали Вы меня своим письмом. Откровенно говоря, вскрывая конверт, я думал: «Наверно, Максим Дмитриевич рассердился на мою критику и посылает меня к черту…» А Вы ещё и благодарите меня за моё письмо. Большую честь это делает Вам: кто может спокойно выслушать критику, тот может расти и совершенствоваться.
Итак, с вопросом об «антропоморфизме» в художественной литературе у нас пока, видимо, покончено. Теперь Вы пишете: «…Не вижу мусора в своих произведениях… Научите, как работать над своим языком, как научиться видеть больших и малых „блох“ и ошибки у себя». Вы понимаете, конечно, что я не могу написать для Вас учебника. Но, окрылённый мыслью, что мои указания что-то Вам дают, хочу попытаться сформулировать несколько практических изложений примерами, беря фразы, обороты, приёмы из Вашей новой книжки «По заповедным тропам» (спасибо за неё!).
Как работать над языком?
Вот Вы написали какую-то фразу, например: «В горах можно наткнуться на удивительную загадку, на первый взгляд мало понятную» (стр. 8). Отнеситесь критически к тому, что у Вас написалось, — и вы увидите, что Вы совершенно не сумели сказать то, что хотели, не выразили своей мысли.
Мысль у Вас была: рассказать читателю о факте, который, на первый взгляд, кажется совершенно необъяснимым, а затем объясняется очень просто и логично. Вы же говорите: «Можно наткнуться на загадку»…
«Наткнуться» можно на сурков, которые (почему-то) ещё не спят — и то лишь выражаясь фигурально, фактически ведь никакого «натыкания» не будет: сурки исчезнут, едва Вы появитесь. «Наткнуться на загадку» — корявое выражение. А что значит «наткнуться на удивительную загадку, на первый взгляд малопонятную»? Здесь эти слова надо писать вместе, всё равно как слово «непонятную», которое, собственно, Вам и надо было сказать; «малопонятная» загадка — ничего не значит. Загадка просто не понятна, пока не разгадана. Слово «удивительная» здесь у Вас лишнее. Тут удивительное явление, удивительный факт, представляющий загадку. Он тем и удивителен, что загадочен. Раз он «загадка», то этим уже сказано, что он «удивителен». Таким образом, это слово тем одним, что оно лишнее, затемняет мысль, а не проясняет, — и, значит, вредно, а не полезно здесь.
Дальше начинаешь разбираться в Вашей фразе и удивляешься: что же непонятного в Вашей загадке? Загадка понятна всякому: ниже в горах, где теплей, — сурки уже спят, а выше, где холод, «граница зимы», они ещё не спят. В этом и загадка. А Вы, вместо того, чтобы сказать «непонятный факт», сказали «непонятная загадка». Да и ещё не «непонятная», а «мало понятная», что совершенно уже бессмысленно. Дальше вот как излагаете Вы самую эту «мало понятную загадку»:
«На высоте 2500 метров н. у. м. начал встречаться снег и вдруг… — сурок».
Что «…сурок»? Тоже начал встречаться! Но один сурок не может — по законам русского языка и логики — «начать встречаться». Вы хотели сказать, что на высоте 2500 метров человек встретит неспящих сурков. Так и надо было сказать, простыми и ясными словами, правильной русской фразой со сказуемым, а не ставить три точки, тире и объявлять: «Сурок!» Вашу корявую фразу читатель может понять как угодно. И вернее всего, поймет так: «начал встречаться снег, и вдруг на снегу лежит сурок, очевидно, дохлый». Так читатель понял бы Вашу фразу, если бы здесь прервал чтение и задумался бы, что Вы этой фразой хотели сказать. Но дальше Вы объясняете: «Вот побежал (Где? Откуда? Куда? Откуда вдруг взялся и т. д.) один, а там целая семья расселась столбиками на задних лапках…» и т. д. И тут корявка: уж если «расселись», да ещё «столбиками», то уже ясно, что не на передних, а на задних ногах («лапках»).
«Но в природе чудес не бывает». Только «в природе»? Простите, а где же они бывают?..
Искусство писать состоит в том, чтобы уметь «рисовать» словами. Как график двумя, тремя штрихами, так писатель двумя, тремя словами должен нарисовать лица, действующие в его рассказе, очерке. Сказать: колхозник, агроном, инженер — значит ничего не сказать о человеке — даже хуже: родить какую-то бесплотную тень человека, заставить действовать таинственного невидимку.
Замечательный художник Пришвин М. М. сказал: «Я могу писать только о том, что сам увидел, своими глазами, чему удивился».
Поймите: настоящий художник (поэт) подобен малому ребёнку. Он заново для себя открывает мир, в котором для него нет ничего «хорошо известного», а всё загадочно, всё чудесно и удивительно…
Не случайно, конечно, — хотя, возможно, совершенно бессознательно, — Вы заговорили о «золотом детстве». Отбросим затасканный эпитет «золотое» (который только мертвит понятие) и получим: невылупившийся художник мечтает не «сохранить», конечно (опять как попало поставленное слово! Опять искажен смысл того, что Вы хотели сказать!), а сохранившееся в Вас до седых волос и «всё сильнее клокочущее „детство“». Дать ему, этому, скажем лучше не «детству», а ребёнку в Вас, перо, чтобы он — а не скучный «учёный», который «всё» знает, которому давно поэтому всё безразлично, всё неинтересно, который разучился удивляться — самое страшное для художника — смерть его! — чтобы «клокочущий в Вас ребёнок» писал бы Ваши рассказы, очерки, повести.
Вот чего Вы должны добиваться, чтобы совершенствоваться. Ибо всё знающему, ничему не удивляющемуся, мёртвому в Вас «учёному» человеку некуда совершенствоваться: он в тупике и слеп.
Вы изумитесь: «Это меня-то В. В. называет мёртвым учёным?! Ведь умею же я „видеть“ в природе то, мимо чего проходят другие?!»
Согласен: умеете. Но именно тогда видите, когда даёте волю ребёнку в себе — тому, скажем лучше, немноголетнему бузилке в Вас, который не признаёт решительно ничего открытого в мире другими, всё сам для себя заново открывает, всему удивляется — и клокочет, клокочет от восторга, от восхищения (или возмущения), от страстного желания разгадать на каждом шагу возникающие перед ним загадки. Такой бузилка в Вас действительно живёт и клокочет. Это я хорошо чувствую в Вас, а не чувствовал бы, — не стал бы зря тратить время и писать Вам многочисленные письма-диссертации на такие темы…