Это похоже на игру в серсо.
Настает тишина. Ветер стих. И не летят гуси.
Впереди громадная, золотисто-жемчужная поднимается луна.
Снова начинается ветер — теперь с другого борта. Он подхватывает дымные кольца мотора, кидает их вверх. Они взлетают и тают в воздухе.
Снова летят гуси. Лёгкие сумерки.
— Дать электросвет! — командует Иван Иваныч.
Высоко на мачте зажигается маленькая электрическая лампочка.
Надобности в огне никакой. Мы понимаем: это — для шику.
Подходим к Аксакову. Отошли уже семьдесят километров от Обдорска.
Тут пристань. Вот тебе и «последний на севере пункт колонизации — Обдорск!»
Устарела, совсем устарела «дорожная и настольная книга для русских людей».
Меж горок несколько строений: дома, бараки, склады, консервный завод. Он выстроен совсем недавно, но работает уже полным ходом. Отсюда отправляют рыбные консервы на север — в Новый порт на Ямале, на юг — по Оби до Тюмени; здесь снабжают консервами проходящие экспедиции.
Иван Иваныч посылает двух матросов на берег: за котлами, за консервами. Максимка, наш мотор, недоволен остановкой. Он пыхтит и плюётся дымом — на холостом ходу.
Удивительно видеть завод в этих диких, безлюдных местах. Черная труба дымит, мелькают фигуры рабочих, тарахтят бочки. Два парохода у пристани — «Инденбаум» и «Уралобком». С одного сгружают, другой грузят, кипит работа. А рядом на горках — последний кусочек леса вступил в неравную борьбу с севером: страшный и жалкий вид!
Несметная сила тайги послала батальон смельчаков воевать холодные земли. Здесь на холмах был бой — долгий, упорный, жестокий бой. Бойцы состарились в беспрерывных битвах.
Они удержали холмы за собой.
Сколько их пало! Строгий строй разбит. Ряды разрежены. Сражённые падают на руки рядом стоящим, те их поддерживают — мёртвых — сами полуживые, искалеченные — и гнутся под тяжестью трупов.
Деревья — призраки. Ели с отрубленными лапами, исковерканными стволами, напрочь снесёнными головами. Корявые лиственницы с судорожно скрюченными руками. Растрёпанные берёзы со свёрнутыми на сторону головами. Вечный предел положен тут тайге. Дальше продвигаться деревья могут только на коленях, ползком, прижавшись к земле.
А человек?
А рабочий человек спокойно и деловито строит тут свой завод. Поставил ногу — и шагает дальше.
— Вира якорь! — приказывает Иван Иваныч.
Матросы уже вернулись с берега. Они привезли котлы и бочки консервов.
Максимка-мотор от скуки устроил настоящую дымовую завесу. В дыму исчезают «Инденбаум», «Уралобком», пристань, завод.
Но вот пошли. Максимка сразу успокоился, пускает свои воздушные колечки. Уходит берег.
Кругом опять вода, вода и прозрачная кристальная ночь. Ветер.
— Поднять паруса! — командует Иван Иваныч.
Бьют склянки. Вахта сменяется. Командир не уходит в каюту.
«Зверобой» вошел в Обскую губу.
Опасное место: могучая река выносит сюда ил и песок, громоздит под водой горы. Сносит подводные горы и воздвигает их в других местах, перекатывает с места на место.
Нет постоянного фарватера. Не угадаешь пути — посадишь судно.
Мы с Валентином спускаемся в кубрик: три часа можно поспать на свободных койках вахты.
Койки по стенам в два ряда — под самый потолок. Посредине стол. На нём матросы с азартом дуются в домино.
— Один очёк — азы!
— Дупель!
— Врёшь, Пузатых, плешь у тебя! Поплыл, товарищ Пузатых!
Сквозь сон — что-то неладно, неясное какое-то беспокойство. Прислушиваюсь: сердце, что ли, шалит, не так стукает, даёт перебои?
Нет, сердце в порядке — как часы. Так что же?
Ах, да: Максимка! Опять, верно, дурит, дым пускает, точно маленький с папиросой.
Не мешай спать, Максимка, не дури! Так мало ведь осталось спать.
Просыпаюсь — уже утро! Никого в кубрике.
Максимка молчит: мы стоим.
Выхожу. Тёплое солнце уже вылупилось из блестящей, холодной, как скорлупа, воды. Вода, кругом вода, нигде не видно берега. Матросы маются на баке без дела. Иван Иваныч среди них — глаза совсем ушли под крыльцо.
Поломался мотор. И нас нанесло, посадило на мель.
— Аах-ха! Аах-хаа! — смеются чайки, кружат над нами.
Говорят, флагманское судно экспедиции замечено в бинокль.
Послана лодка.
Проходит час, проходит другой. Летят гуси, проносятся стайки куликов. Утки ныряют со всех сторон.
Чайки хохочут.
Наконец показывается судно: такая же моторная рыбница, как и наша. Она останавливается в пятидесяти метрах от нас — ближе рискованно. Командиры переговариваются в рупоры. Кругом мели — можно так посадить судно, что и не сдерёшь.
Подходит шлюпка. Матросы забирают и везут лёгость — тонкую верёвку, — к ней привязан канат.
Мы — на буксире. Пошло флагманское. Тихонько качнулся, дрогнул — и сдвинулся «Зверобой».
Слезли! Теперь только бы не налететь на другую салму.
Матрос на борту с длинным, в разноцветных кольцах шестом. Он мерно опускает шест в воду и вытягивает его, опускает и вытягивает, и каждый раз, как опустит, выкликает глубину.
— Три!
— Сейчас сядем, сядем! — шипит Пузатых.
— Три! Четыре!
Все молча слушают выкрики: удастся попасть в зерлó, или опять ткнёмся в мель?
— Четыре с половиной! Три! Два с половиной!
У всех вытягиваются лица.
— Я говорил, говорил! — шепчет Пузатых.
— Три! Два с половиной! Четыре! Семь! Семь с половиной!
Все улыбаются.
— Восемь! Еще такую надо! — кричит матрос и с грохотом кидает разноцветную палку на палубу.
Вдали показалась узкая полоска земли. Вот она — последняя земля, долгожданный Ямал — Конец Земли!
Жалкое зрелище! Где осталась бескрайная мощь земли, её гордые горы, высокие густые леса?
Океаном сомкнула землю вода, утопила в себе, иссякла земля, истончилась — и концы в воду.
Чуть хватает еще сил выставить из волн свою плоскую спину. Ни бугорка, ни деревца, — кочки да травка, да мох.
Гуляют волны на просторе.
То тут, то там поднимается из воды острая головка на тонкой шее, точно нас окружают десятки невидимых подводных лодок.
Мелькает серо-стальная спинка.
Тонкая шея сгибается, змей уходит в воду. Незаметно уходит в воду серая спинка — и нет ничего над волнами.
Гагары.
Некоторые так близко выныривают от борта, что на белом их горле ясно виден резкий чёрный четырёхугольник.
Привольно тут этим древним морским птицам.
Но как же, как же тут жить человеку?
И вот мы подходим к Пуйко.
Нам рассказывали в Свердловске: Пуйко — это название дано месту по имени одного из ямальских самоедских родов. Здесь — летняя стоянка самоедов-рыбаков. Оленей мы и тут не увидим: олени сейчас далеко в тундре, на ягельниках.
Но не олень нас интересует. Волнует встреча с настоящими полярными людьми.
Еще раз — как в детстве — удивлённо и остро переживаю непонятное имя:
Самоеды, самоедь, самоядь.
«Зверобой» идёт протокой меж низких зелёных берегов.
Ещё поворот — и мы у самоедов.
Поворот — и Иван Иваныч, командир, говорит:
— Ну, вот и добрались.
— Позвольте, что же это? — изумляюсь я.
Так было раз со мной в Ленинграде.
Я долго собирался на фильм из быта русской деревни — «Бабы рязанские». И все как-то не удавалось попасть.
Раз иду по улице, большая афиша на стене у входа в кино:
Я и зашел: как раз было свободное время.
Сеанс уже начался. В кассе быстро выдали билет, и гражданка с карманным электрическим фонариком указала мне моё место в тёмном, набитом невидимыми людьми зале.
Я сел.
«Часть вторая», — подрожали на белом полотне буквы и исчезли.
Появилась картина.
Короткая улочка, дощатые дома по краям, бараки.
Вдруг замелькали ружья, револьверы. Какие-то люди в лохматых штанах, в широкополых шляпах-сомбреро выскочили из-за угла, кинулись к привязанным у крыльца лошадям, вскочили в сёдла.
Совсем это не было похоже на то, что я ожидал увидеть.
Совсем не было похоже Пуйко на то, что я ждал увидеть.
Короткая улочка, десятка два деревянных домишек, бараки. Какие-то люди в сапогах, в штанах, завязанных под мышками, выскочили из-за угла, кинулись к привязанным у берега лодкам, вскочили в них.
— Позвольте, что же идёт? — недоуменно спросил я соседа в кино.
— Американский фильм. — И он сказал название.
— Позвольте, что же это? — спросил я Иван Иваныча, командира, и был почти уверен, что он сейчас тоже ответит мне: «американский фильм».
Но он удивлённо взглянул на меня из-под своего крылечка и сказал:
— Пуйко.
Там, в Ленинграде, я поверил старой афише и попал впросак. Видно, и тут тоже.
— И это — самоеды?
— Зачем? Русские. Рыбачий посёлок тут. Пески кругом замечательные — тысячи пудов красной рыбы дают на консерный завод в Аксаково.
— Вот тебе так! А где же самоеды?
— Откочевали. Хотите самоедов поглядеть, поезжайте в Хэ.
— «Зверобой» пойдёт в Хэ?
— Загляните завтра, сейчас чиниться будем. Там посмотрим.
«Зверобой» подошёл к пристани.
Мы собрали несложный свой багаж и сошли на берег.
Там они нашли много такого, что могло привести их в восторг, но ничего достойного удивления.
Удивительно на краю света, среди воды и хлипкой тундры, в безлюдной пустыне наткнуться вдруг на вывески: «Фельдшер». «Приём телеграмм производится…» «Общественная столовая». «Штаб».
Здесь утвердился боевой ловецкий отряд.