Яков Михайлович и доктор прислушиваются к тяжелому дыханию больного.
В камеру громче стало доноситься церковное пение.
Невдалеке лежит, тоже на полу, закинув руки за голову, в полной прострации Миронов. Он, не поворачивая головы, говорит с каким-то злобным отчаянием:
— Что они молятся?! Они рассчитывают, что бог им поможет!
Свердлов поднимает голову, смотрит в сторону Миронова и спокойно отвечает ему:
— Нет, Костя, они просто пользуются церковной службой, чтобы выйти на полчаса из этой зловонной ямы, глотнуть немного воздуха и развлечься.
— Ничего не поможет, — бормочет Миронов.
Свердлов встает, подходит к нему и присаживается возле:
— Послушай, Миронов, нельзя вот так, как ты, считать, что если тебе сейчас плохо, то все в жизни ничего не стоит. Только мизантроп, только пессимист не хочет, да, да, именно не хочет видеть ничего хорошего…
Миронов делает нетерпеливый жест.
Свердлов продолжает:
— Погоди, погоди, я не утверждаю, что нет ничего плохого. Много, очень много еще есть плохого, чего не должно быть. Но пойми, процесс развития жизни как раз и идет в сторону преобладания хорошего. Может быть, этот процесс немного длительный — ничего, пусть! Важно, Костя, выработать в себе, ну, как это сказать… важно выработать слиянность, — Свердлов обрадовался, что нашел убедительное слово, — именно слиянность с тем новым, над созданием которого многообразно работали и работают массы.
Он прошелся взад и вперед, снова остановился перед Мироновым. Тот все так же безучастен.
— Разве борьба людей между собой или с внешними условиями за господство новых начал жизни не полна захватывающего интереса? Миронов, бороться, побеждать — это огромное наслаждение, чорт возьми! Как ты этого не чувствуешь, что жизнь сама по себе прекрасная штука!
Дверь раскрывается, и в камеру входят ее обитатели: уголовные и с ними Трофимов, Вотинов и еще несколько политических.
Трофимов весел, глаза у него блестят.
— Послушайте, товарищи, а небо сегодня какое-то особенное, право слово, прозрачное, голубое, такое голубое, как вода в Волге…
Миронов поворачивает голову:
— Где это ты такое небо увидел?
Трофимов смеется:
— Да я в церкви поближе к «святым» стал, а около попа окошко было открыто…
Дверь с шумом распахивается, и в камеру влетает надзиратель Малинин:
— Эй, вы! Вставай все! Сюда идет начальник тюрьмы с прокурором. Прокурор новый, будет претензии опрашивать… — Потом, понизив голос, говорит с угрозой: — Так чтоб никаких претензий!.. — И вдруг испуганно командует: — Встать!
Все встают. Входят начальник тюрьмы и прокурор.
Начальник, увидев лежащего Сухова:
— Поднять!
Малинин кидается к Сухову. Доктор с возмущением останавливает Малинина:
— Тяжелобольной…
— Больной? — переспрашивает прокурор. — Оставьте его, пусть лежит!
— Докладывайте претензии, на что жалуетесь?
Начальник тюрьмы объявляет:
— Один кто-нибудь выходи и говори смело.
Вышел доктор:
— Дозвольте мне. Я как врач категорически настаиваю: больному Сухову нужна немедленно больница и операция. Во-вторых, нас два месяца не водили в баню. Нас не выводят больше и на прогулки. Нам нужны хоть какие-нибудь матрацы. Мы просили…
Прокурор перебивает его:
— В баню сводить, если починят котел. Прогулки давать ежедневно на десять минут, когда будет свободен двор. Матрацы сделать… если будет солома. О больном подумаем. Все.
Он повернулся к выходу, но дверь загородил Яков Михайлович.
— Нет, не все еще! О больном думать некогда, его сейчас же должны отвезти в городскую больницу; не имеете права держать тяжелобольного в камере. Книги отнимать тоже не имеете права! Лишать нас прогулок не имеете права. Издеваться над нами не имеете права. В баню водить нас обязаны. Там котел сломан — его должны починить. А также не имеете права избивать арестованных и лишать нас свиданий с родными…
— Вы, очевидно, Свердлов, насколько я догадываюсь, — перебил прокурор.
— Кто я — это неважно! Я говорю не от себя, — ответил Яков Михайлович. — Наши требования настолько же малы, насколько и законны. И вы обязаны их удовлетворить… Иначе…
— Продолжайте, арестованный! Я хочу знать, чем нам грозит неудовлетворение «требований».
Прокурор явно издевался, но Яков Михайлович твердо закончил:
— Иначе мы объявим голодовку, в которой будет участвовать вся тюрьма. Ответом на нее явятся протесты рабочих, забастовки и, возможно, вооруженные выступления пролетариата. И вы сможете получить второй девятьсот пятый год… но с худшими последствиями.
— Так-с! Понятно. В баню не водить! Прогулок не давать! Можете на меня жаловаться…
Прокурор поворачивается и выходит. За ним остальные. Захлопывается дверь камеры.
Яков Михайлович снимает пенсне, протирает стекла, снова надевает и, повернувшись к арестованным, говорит:
— Товарищи, у нас нет выбора средств борьбы. Осталось одно-едииственное средство — голодовка. Постараемся организовать голодовку так, чтобы нас поддержала вся тюрьма. Я прошу коротко высказаться политических товарищей. Вотинов?
— Мне думать нечего. Я всегда за тобой. Как ты скажешь, так и будет.
— Доктор?
— Там, где кончается борьба за товарищей, начинается предательство, поэтому я с тобой, Яков.
Снова Малинин открыл дверь. Входит новый арестант: наглый, здоровый парень.
Арестант останавливается на пороге:
— В этом ретираде мое помещение?
Малинин, который его привел, не понял слова и с опаской покрикивает:
— Иди… иди…
Арестант все так же спокойно:
— Мне это зало не нравится.
Малинин рассердился:
— Иди… а то стукну.
Арестант чуть поворачивается. Малинин предусмотрительно делает шаг назад. Арестант громко говорит:
— Считай, что я не слыхал, а то я так стукну…
Он медленно переступает порог камеры. Малинин пользуется этим и быстро запирает дверь.
Арестант указывает пальцем на арестованных:
— А это — мое общество? Политические? — Ловко сплюнул сквозь зубы. — А ну подходи, который тут товарищ Андрей!
Доктор и Свердлов переглянулись. Свердлов подошел к уголовному:
— Я «товарищ Андрей». Что вам надо?
Арестант нагло разглядывает Свердлова:
— Говорят, ты герой. Эка пуговица!
Свердлов спокойно переспрашивает:
— Если есть дело, говорите, если нет, то мы здесь сейчас очень заняты!
Арестант отводит Свердлова в угол и не спеша докладывает шопотом:
— В полиции, когда дожидался, писарь в очках, усы ежиком…
Яков Михайлович настораживается:
— Знаю…
Арестант продолжает:
— У вас Вотинов есть?
Яков Михайлович утвердительно кивнул головой, взглянул в сторону Вотинова.
Вотинов дает пить больному Сухову.
Яков Михайлович делает знак говорить тише.
Арестант становится серьезным:
— Писарь велел тебе передать: провокатор он, кличка в охранке Комар. У нас предателей… — он делает выразительный жест по горлу. Этим он будто хочет оправдать свое неожиданное сообщение. Потом, повернувшись к уголовным, снова ведет себя нагло: — Здрасте, девочки! Я сюда года на два. За неудачное ограбление ювелирного магазина. Вижу знакомые личики… — он подходит к группе уголовных…
Свердлов делает незаметно знак доктору, чтобы тот подошел к нему:
— Миша, Вотинов — провокатор…
Доктор быстро повернулся к Свердлову, хочет что-то сказать.
Свердлов кладет ему руку на плечо:
— Спокойно, Миша! Я сам не могу этому поверить. Но надо… немедленно узнать… Кличка в охранке Комар.
Доктор с трудом справляется с волнением:
— Как же это проверить?
Свердлов задумчиво отвечает:
— Не знаю. Подумай!
В это время Вотинов громко чихает, и, когда он собирается чихнуть во второй раз, около него уже стоит Свердлов и тихо, прямо в лицо говорит:
— Будь здоров… Комар!
На одну долю секунды Вотинов вздрагивает, кружка с водой неловко выскальзывает из его рук. Он быстро наклоняется, чтобы ее поднять, но Свердлов удерживает его и, глядя ему в глаза, спрашивает:
— Значит, это правда — ты Комар? Значит, оружие, которое ты хранишь у начальника охранки, ты прямо ему и сдаешь?.. Ловко придумано!.. Можешь уже ничего не говорить — ты выдал себя…
Все окружили их.
Вотинов дрожит, потом грохается в ноги Свердлову, страшный, тяжелый:
— Я не виноват… меня заставили…
Трофимов долго не может ничего понять, потом весь наливается гневом, подскакивает к Вотинову и со всего размаху ударяет его по лицу:
— Гадина! Провокатор!
Свердлов отворачивается, отходит. Он опускается на каменный пол рядом с Мироновым. Горестная складка ложится у его рта. Он говорит тихо:
— Это очень страшно, Костя… предательство… Каждый раз, когда я сталкиваюсь с этим в жизни, меня охватывает чувство боли такое острое, такое глубокое, что я ощущаю его физически… Я не могу понять психологию предателя… Ты никогда не задумывался над этим, Костя?.. — И, не получив от Миронова ответа, он продолжает диалог с самим собой: — Вотинов! Что его толкнуло на это? И как ловко, как умело он обманывал нас!.. Вотинов! Час тому назад я, ты, да и мы все относились к нему, как к лучшему товарищу, а он просто шел, продавал нас за грош. Нет, он продавал не только нас, маленькую группу людей, но продавал больше — продавал идею, продавал революцию… До какой душевной опустошенности надо дойти, до какого цинизма, дьявольского себялюбия, чтоб… Омерзительно!
Свердлов вздрагивает, как от прикосновения к чему-то гадливому.
Хлопает дверь тюремной камеры. Входит надзиратель.
— Сухов Алексей! С вещами…
Сухов не отвечает.
Вскакивает Свердлов и подбегает к Сухову, наклоняется к нему. Доктор берет руку Сухова, ищет пульс, потом бережно кладет руку вдоль неподвижного тела. Очень медленно поднимается Свердлов. Он говорит, превозмогая волнение:
— Передай, Малинин, прокурору и начальнику, что они свое дело сделали! Заодно передай и прокурору и начальнику, что политические объявляют голодовку…