— Неуловимый человек, говорите? С января не можете за ним угнаться? А я могу вам, господин начальник, совершенно точно доложить: едет он в Екатеринбург из Перми почтовым поездом номер четыре, который прибудет в два часа дня. Хе! Хе! Я-то его обязательно узнаю. Лично знаком. Глаза, голос, руки — приметы особые… Мы его здесь же на перроне и задержим…
Убогая лачуга на пустыре на краю города. Идет проливной дождь.
В лачуге на лавке лежит больной рабочий Сухов, которого мы видели в группе Свердлова. Возле него сын девяти-десяти лет — Ленька, сидит и читает отцу вслух «Мертвые души».
Жена Сухова, Анисья, худая женщина, потерявшая в горе и нужде возраст, раздувает самовар, убирает посуду, расшвыривает в злости вещи.
В подслеповатые окна барабанит дождь.
Ленька читает:
«У меня не так. У меня когда свининка — всю свинью давай на стол, баранина — всего барана тащи, гусь — всего гуся!..»
Анисья останавливается возле мужа, не глядя на него, через плечо бросает:
— И этот придет?
Сухов будто не понимает ее, желая избежать ссоры:
— Кто?
Анисья всем корпусом поворачивается к мужу, почти кричит на него:
— Ты знаешь кто! Черный…
Сухов приподнимается на локте:
— Михалыч?
Она его перебивает:
— Не знаю, как его звать, и знать не хочу…
Потом, с трудом проглотив слюну, говорит странно спокойным голосом:
— Послушай, Алексей, собрание в последний раз… А увижу этого… кипятком обварю… Ты меня знаешь. Вот крест…
Сухов отвернулся:
— Читай дальше, сынок.
Анисья лихорадочно одевается, ее руки трясутся. Она почти невменяема:
— Ты запомни, Алексей, сядешь в тюрьму, собственными руками зарежу Танюшку и Лидку… сама повешусь. Чем с голоду сдыхать, по миру итти — лучше сразу…
Сухов зябко поеживается, хочет приподняться, но больная нога мешает ему.
Острая жалость к близкому человеку сразу охлаждает гнев Анисьи. Она поправляет сползшее одеяло, тихо спрашивает мужа:
— Тебе что? Холодно?
Сухов качает головой:
— Нет, жарко…
Анисья ворчит, чтобы скрыть беспокойство:
— Жарко, а бледный. Помри еще у меня!
— От ноги-то?.. Товарищи придут, я денег попрошу в долг… купим поесть… Может, и на доктора хватит…
Анисья набрасывает платок и безнадежно машет рукой.
— Ты попросишь! Ленька, если девчонки проснутся, — посмотришь!
Анисья уходит. Ленька встает, подходит к занавеске, смотрит, возвращается, садится возле отца и степенно говорит:
— Обе спят.
Берет книгу, читает:
— «…За бараньим боком последовали ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки…»
Сухов лежит и, видимо, не слушает Леньку. Вздохнув, тихо говорит:
— Лёнь! Плохи, брат, дела наши с тобой!
Ленька озабоченно сдвигает брови и опускает книгу. Сухов поворачивается к сыну:
— Если со мной что случится, ты из дому уходи. Матери не справиться с тремя… В приют какой просись, к людям просись.
Тяжело вздыхает Ленька. Сухов сосредоточенно следит за своей мыслью:
— А когда вырастешь, вспомни, что отец твой жизнь отдал за людей…
Ленька часто заморгал, вздохнул, стал ерзать на стуле…
Заметив огорчение Леньки, Сухов, ободряя, хлопает его по спине:
— Ну, ну… может, еще все обойдется. Это я тебе на всякий случай. Я тебе, как товарищу своему, сказал. А плакать — это уж последнее, брат, дело… Давай читай дальше… как там Собакевич обедал.
Ленька находит пальцем строчку:
— «Этим обед и кончился…»
В комнату входят Миронов, Зина и Вотинов. Здороваются с Суховым.
Зина подходит к кровати, ласково гладит Леньку по голове. Она дает ему книжку.
— Это тебе, а это сестренкам.
Во втором свертке, который Ленька с лихорадочным любопытством развертывает, две маленькие куклы. Сухов благодарно улыбается Зине:
— Спасибо, Зинаида Васильевна, балуете вы их…
— Пустяки, Алексей Петрович… А как здоровье?
Сухов мрачнеет:
— Здоровье наплевать! А вот заводская администрация считает, что я по собственной вине повредил ногу, и не платит пособия.
Миронов подходит к Зине и спрашивает у Сухова:
— А доктор был?
— Заводской обещал, да все не идет. Жена вот опять пошла… — Он умолкает, а потом говорит с мукой: — А собрание здесь, сказала, последний раз чтобы…
— Последний… последний… — подтверждает Миронов. — Пора вообще свертывать работу! Пора подумать об уцелевших людях! Ты как считаешь, Вотинов?
Вотинов поспешно откликается:
— Мое дело маленькое. Прикажет комитет свернуться — я сдам свой арсенал, прикажет хранить оружие — буду хранить до последнего.
Входит Трофимов, он запыхался, очень весел:
— Михалыча еще нет?
Миронов посмотрел на часы:
— Мы его ждем. Поезд уже должен был придти.
По путям идет пассажирский состав, его тащит старинный паровоз начала двадцатого века. У водонапорной будки поезд сильно замедляет ход.
С подножки переднего вагона соскакивает железнодорожник:
— Товарищ Андрей, сходите!
Из вагона весело прыгает Яков Михайлович. Он в хорошем костюме, при галстуке. За ним неловко соскакивает прилично одетый человек с чемоданчиком. Это доктор Лейбсон. Он открывает большой зонт.
Машинист, увидев, что пассажиры сошли, приветливо машет Свердлову, дает свисток и полным ходом ведет состав к станции.
К приехавшим подходит пикет из двух железнодорожников. Их ведут через запасные пути до следующего пикета. А там уже к какой-то проходной будке…
Через пролом в заборе выходят на улицу Яков Михайлович и доктор.
Яков Михайлович, смеясь, говорит доктору:
— Вот, Миша, как надо подъезжать к знакомому городу, где тебя ждут, как самого желанного гостя!
Они садятся в подъехавшую извозчичью пролетку с поднятым верхом.
Извозчик из-под клеенчатого мокрого плаща осклабился хитрой улыбкой и лихо подхватил вожжи:
— Пожалуйте, барин!
Яков Михайлович пристально глядит на извозчика, потом со смехом протягивает ему руку, и тот ее неловко пожимает.
Извозчиком оказывается тот крестьянин, который ходил со Свердловым по митингам.
— Давно в извозчиках, Аким? — спрашивает Яков Михайлович.
Извозчик смеется:
— Впервой в жизни, елки-моталки, обрядили, а уж для тебя, сынок, хоть сам впрягусь! — Он тронул вожжами лошадь: — Эх, милая, н-но! Давай, не выдавай!
Извозчик трясется рысцой по ухабам екатеринбургской улицы. В пролетке Яков Михайлович лукаво улыбается:
— Как это говорится в народе: «Коготок увяз — всей птичке пропасть».
Аким повернулся на козлах, хитро подмигнул Якову Михайловичу и в тон ему отвечает:
— Может, пропасть, а может, и нет! Как это у нас в народе говорится: «Бабушка надвое сказала».
Яков Михайлович доволен:
— Вот-вот, елки-моталки, не всяко слово в строку пишется, да и птицы разные бывают!
Оба заливаются веселым смехом, к ним присоединяется и доктор. Лошадка по лужам рысцой везет их дальше.
В квартире Сухова в сборе весь комитет партии. Миронов с жаром продолжает какой-то спор:
— Нет, товарищи, нет никакого позора в том, что сейчас мы должны временно забыть о вооруженном восстании по всей России. Мы не исключение. Рабочая организация разбита. Ее лучшие представители посажены в тюрьму, сосланы в ссылку, ранены и убиты. Схватка с царизмом проиграна революцией. Надо уметь смотреть правде в глаза.
Миронова перебивает голос Свердлова:
— Правильно, большевики должны уметь смотреть правде в глаза, товарищ Миронов.
Все оглянулись.
На пороге стоят Свердлов и доктор.
Свердлов раздраженно продолжает:
— Подпольные собрания, на которые собираются большевики, надо тоже уметь организовывать. А то приходят два человека и спокойно стоят в сенях и слушают весь разговор. У дома нет наблюдателя! Прямо ловушка какая-то!
Свердлов оглядел комнату. В углу, возле большого самовара, возится, раздувая его, Ленька.
Свердлов подходит к нему и конфиденциально отзывает к печке:
— Есть поручение: выйди на дорогу, подальше, заляг в канаву и, если увидишь полицейских, по канаве кубарем сюда. Понял?
Мальчик понятливо мотнул головой, хочет итти. Свердлов остановил его:
— Стой! Я тебе, что ли, обещал… шоколадку… или другому какому Леньке?
Ленька расплывается в улыбке:
— Мне, Михалыч!
Свердлов делает очень удивленные глаза:
— Разве я Михалыч?
Ленька задорно:
— Бороду наклеил — думаешь, я не узнаю?
Яков Михайлович смеется, треплет его по щеке и дает тоненькую шоколадку:
— Держи, чтобы тебе в канаве не скучать! Только следи, Леня, в оба: дело очень серьезное.
Ленька, очень довольный поручением, стремглав выбегает из дому.
Свердлов возвращается к столу, в его голосе звучит неутихшее раздражение:
Если бы я не был уверен, что шпики и жандармы сейчас ждут меня на вокзале, то я бы в эту западню ни за что не вошел.
Через перрон вокзала проходит последний пассажир, приехавший почтовым поездом.
Вдоль поезда мечутся шпики и жандармы, невзирая на проливной дождь.
Раздается третий звонок: железнодорожник, высадивший у водокачки Свердлова, пронзительно свистит и, лихо вскочив на подножку, козыряет совершенно запарившемуся Казимиру Петровичу.
Самойленко держится уже сейчас как неприступное «начальство».
Казимир Петрович униженно козыряет ему:
— Не обнаружен, ваше высокоблагородие!
— Для этого не к чему было специально посылать вас из Петербурга, — пренебрежительно цедит Самойленко.
Казимир Петрович заискивающе лепечет:
— Но… может быть… со следующим поездом?
Самойленко только удивленно поднял бровь:
— Через десять часов? — Саркастически усмехнулся. — Извольте дежурить, не уходя с вокзала. Если сможете обнаружить, немедленно доложите.
Казимир Петрович виновато утирает вспотевшую лысину…
В квартире Сухова посередине комнаты стоит возбужденный Свердлов.