, всем волю объявить, а мастера топором…
В последний раз подымался Костя по лестнице на колокольню Собора часы заводить.
Духом сигал со ступеньки на ступеньку.
А ветер, налетая, толкал его в грудь, будто желал бросить вниз.
– Ты не смеешь! не смеешь! – кричал, казалось, темный ветер в пролетах.
И пугали, тряслись колокола, гудели вековым гудом, гудя, грозили размозжить чугунным языком голову этого урода, задумавшего такое неслыханное дело.
Но Костя не чувствовал усталости, не знал страха. Что ему теперь усталость и страх? – перегорало его сердце в едином твердом бесповоротном желании, задумал он думу больше всех.
Ни человек, ни тварь, – часы владеют сменой и посылают дни и ночи, все от них – эта тьма и ад, и он убьет время – проклятое! проклятое! проклятое! – убьет время, освободит себя и весь мир.
Ноги его не будет там на земле, не сойдет он вниз, не исполнив назначенного ему, и если это понадобится, он полезет выше, полезет без конца, ступит на крест и дальше… на облака.
Он поклялся и клянется всеми днями тоски, солнцем и ночью, солнцем, когда мир истязал его, ночью, когда он истязал весь мир.
«Костя, если бы часов и совсем не было!» – вспыхнули на миг слова Нелидова и еще больше уверили Костю.
И, достигнув верхнего яруса, Костя проделал необыкновенно легко все, что прежде давалось с такими трудностями.
Рычаг вертелся в его руках, как соломинка.
Костя слышал: жили, кишели часы – тысяча тысяч бегучих годов, тысяча тысяч ядовитых червяков в этом гнилом железе. И от железного чудовища зависела целая судьба! Нет, он больше не может жить, не свергнув это железное иго, он руками задушит это железное горло.
Ощеривая рот с пробитыми передними зубами, схватил Костя железный прут. И легко, как перышко, подбрасывая железо, бросился к оконному пролету, проворно вскарабкался на подоконник, изогнулся весь и, нечеловечески вытянув руку, коснулся послушным прутом большой стрелки, зацепил стрелку и повел вперед –
И медленно вел до последней минуты с четверти на полчаса, с полчаса на без четверти и на десять, а с десяти на пять, а с пяти на три и на минуту… – и на миг замерев, рванул, что есть мочи, железным прутом стрелку.
Хряснула, звякнула сломанная стрелка, мелькнул голубой огонек, – канула в вечность.
И вот ударил колокол чугунным языком в певучее сердце, ударил колокол свою древнюю неизменную песню – час свой.
Не мог остановить положенного боя.
Прокатились один за другим не девять, а десять ударов.
И хохотало – звенело, ужасалось – плакало, кричало от нетерпения в этом и в том и в десятом сердце.
Хохотало и плакало.
Сгущались погасшие звоны, летели и, развеваясь белым прозрачным паром, колебались, как белые перья…
Звезды, примите нас!
А синие звезды неземные думали свои надземные думы и, осененные светом, сияли.
От внезапного молчания волосы становились дыбом.
Отброшенный на каменный пол, очнулся Костя и, как кошка, снова вспрыгнул на подоконник.
Неподвижно стояла одна одинокая стрелка.
Дождался!
И, выгнув длинно по-гусиному шею и упираясь костлявыми ладонями о каменный подоконник, хохотал Костя во все горло безумным диким хохотом.
Дождался!
И, не плюнув вниз на город, – теперь его город, затянул песню.
Костя пел – царь, поправший время с его томлением и утратой, царь над царями.
Больше нет невозвратного.
Больше нет ожидания.
Больше нет времени.
На каланче пожарный, закутанный в овчинку, в своей ужасной каске вдруг встрепенулся и, тупо вперяясь глазами в город, искал пожара, – огня же не встретив, зашагал привычно вкруг раздувающихся черных шаров и звенящих проволок.
Отходящие поезда, спеша, нагоняли ход, свистели резко, резче, чаще.
Погоняли, лупили кнутом извозчики своих голодных кляч, сами под кулаком от перепуганных, торопящихся не опоздать седоков.
Согнутый в дугу телеграфист бойчей затанцевал измозолившимся пальцем по клавишам адского аппарата; перевирая, сыпал ерунду и небылицу.
Непроспавшиеся барышни из веселого дома «Нового Света» размазывали белила по рябоватым синим щекам и нестираемым язвам на измятой, захватанной груди.
Нотариус, довольный часу, складывал в портфель груду просроченных векселей к протесту.
И кладбищенский сторож с заступом под полой шел могилы копать. Сторожева свинья хрюкала – чуяла себе добычу.
Пивник откупоривал последние бутылки. И запирали казенную лавку.
Беда и горе переступали заставу, разбредались по городу, входили в дома.
И отмеченная душа заволновалась.
Ждала казни.
Господи, просвети нас светом твоим солнечным, лунным и звездным!
Маленькая сгорбленная фигурка в башлыке зайцем, буйно размахивая руками в разговоре сама с собой, приостановилась у губернаторского дома, заглянула в ворота и пошла себе дальше.
– Больно жирно будет, пускай сам понаведается! – решил Костя про губернатора, к которому задумал было идти объявить новую жизнь без времени, и, обернувшись, крикнул часовому: – никогда я не видел губернаторши, говорят, она старуха, но очень привлекательная.
На площади горел костер, и жались к огню городовой и какие-то бродяги. Кто-то из них сказал:
– Времени больше не будет.91
Костя кивнул головой в знак своей милости:
– Вы правы, его больше нет и это я сделал вас свободными, отныне все можно.
Так шел он, одобряя и поощряя своих подданных, не замечая времени.
Дворники запирали ворота. По дворам выпускали собак. Шныряли какие-то серые люди, притаивались у заборов, в пролетках, дрожали и прыгали от холода.
На лавочке у прокопченного нищетой ночлежного дома примостились две старые нищенки, и как ни в чем не бывало, судачили и перемывали косточки.
Костя остановил их:
– Чего вы тут сидите, разве вы не слышали, что все кончено? – и, вынув из кармана ключ, бросил им в лицо: – возьмите это планетное мясо и раздайте голодным, я не хочу, чтобы кто-нибудь жаловался, – отныне все можно.
В это время, будто из-под земли, вырос Нелидов.
Костя сразу узнал его по высокой шапке.
– Куда ты? – остановил Костя знакомого.
Нелидов, вздрогнув, вынул часы, посмотрел и сказал:
– Полчаса времени осталось, а там… прощай!
– Повинен смерти!92– в ярости крикнул Костя, возмущенный непокорством осмелившегося упомянуть о времени, и вспомнив, что оно навсегда им раздавлено, в упоении завертелся.
И вертелся, как карусели.
Ему казалось, он – карусели, на которых всякий может бесплатно кататься.
Какие-то оборванные мальчишки, высыпавшие на ночь из конур и ночлежек за мелким воровством, облепили Костю и кружились вместе с ним.
Он одобрял их, он обещал им показать балаганы, в которых цари и вельможи заиграют петрушек, а он, великий ратуй93, первый и последний, сшибет для потехи солнце, ибо отныне все можно.
– Туй-туй-рата-туй! – захлебывался Костя и вертелся, вертелся.
И вертясь, чувствовал, как что-то медленно, но упорно тает в нем и что-то огромной стеной, чуть заметно, но верно наклоняется над ним, а нарастающее сознание какой-то неслыханной силы, какого-то безграничного могущества толкает его.
– Я даю вам волю, какой с сотворения мира, любви и смерти не имел ни один народ, я взял себе время и убил его, – отныне нет времени! я взял себе грех и убил его, – отныне нет греха! я взял себе смерть и убил ее, – отныне нет смерти! отныне все можно! и даю вам первый сорт, чтобы наслаждаться и утопать в блаженстве, и наслаждайтесь и утопайте вы, рабы, которым – моя воля – вырезать все и заткнуть кусками вашего же собственного мяса ваши прожорливые глотки. Аз есмь Господь Бог твой!94
Какой-то оборванец сшиб с Кости шапку и, издеваясь, прыснул в лицо:
– А мне что будет?
– Ты будешь лизать зад у моей свинки, – сказал Костя и, обратившись к толпе, возопил: – приидите ко мне! – и улыбнулся, – какая я ворона!..
Шел Костя, спотыкался, вертел пальцем кружок перед носом.
Довольно уж лынды лындать95, он будет днем бить до кровавой пены, а ночью, собрав лягушиной игры, пойдет на промысел: малых детей загрызать… малых, слепеньких, топить в тепленькой водице, а то холодно…
– Старый пошел – не дошел, малый пошел – не нашел, черт вам рад, – ухмыльнулся Костя, заложил руки в карманы и, вообразив себя лягушачьей лапкой, двинул плечом фонарь.
Фонарь покачнулся и на мостовую трах! только стекла зазвенели.
Побежал Костя. Бежал, как конь. Он – конь серый в яблоках, седло серебряное, уздечка позолоченная. Он помчится в Собор, скупит все свечи, сядет на престол, умоется холодной росой, прочитает все книги и загорится семипудовой свечой перед Вербницей, перед Громницей, перед Лидочкой: пояс шелковый, шапка бобровая, шуба атласная, а нос, как на картине. Он больше не Костя Клочков96, а учитель и сыщик Куринас, первый и последний. И бьет он копытом землю, вороногий конь, несет в песке яйца гусиные да утиные.
– А кудак-так-так! не было в нас так! – кричит Костя во все горло и, рассыпав откуда-то взявшиеся золотые орешки все, как один, останавливается у галантерейного магазина.
Что-то, чиркнув будто спичкой и ярко блеснув зеленым огоньком, с болью завертелось в его мозгу.
– Эх вы, куры рябые, коноплятые97! – рванул Костя дверь галантерейного магазина, распахнул свою шубу из макового листа, взарился на Лидочку.