Отвел Костя железный прут от часовой стрелки, которую самовольно подвел чуть не на час, и на страшной высоте в шарахающем противном ветре дожидался, когда пробьет.
И, выгнув длинно по-гусиному шею и упираясь костлявыми ладонями о каменный подоконник, смотрел вниз на копошившийся там, обманутый им город.
Не мог сдержать клокотавшего чувства власти9; оно билось кровью в груди и в висках – во всем теле; не мог сомкнуть искривленных хохочущих губ.
Прыскали от хохота слезы, рассекались хохотом.
А стрелка шла, подходила к своей точке.
И вот ударил колокол чугунным языком в певучее сердце, ударил колокол свою древнюю неизменную песню – час свой.
Не мог остановить положенного боя.
Прокатились один за другим не девять, а десять ударов.
И хохотало – звенело, ужасалось, плакало, кричало от нетерпения в этом и в том и в десятом сердце.
Хохотало и плакало.
Луна, как здоровая женщина, задымленная хмелем морозного облака, нагая катилась по небу.
Сгущались погасшие звоны, лезли, дымились, покрывали собой красное пьяное тело.
И стало вдруг тихо до жути.
Только дикий крик пробивал эту тишь. Костя пел.
И, допев свою гордую песню, плюнул вниз на копошившийся город.
Не торопясь и медленно стал Костя спускаться, запер колокольню, пошел домой.
Не было на душе страха, не было боли, и лишь фыркал неусмирившийся хохот:
– Переставил на десять, – десять пробило, хо, хо! – захочу, – полночь сделаю, черт мне не брат, хо, хо! приду, чаю напьюсь, больше всего чай люблю10.
И погрузился Костя в ту тьму и бездумье, откуда не выходит ни единого голоса. Гордостью переполнялось взбаламученное сердце.
Заковылял к реке по направлению к часовому магазину.
На каланче пожарный, закутанный в овчину, в своей ужасной каске вдруг встрепенулся и, тупо вперяясь глазами в город, искал пожара, – огня же не встретив, зашагал привычно вкруг раздувающих черных шаров и звенящих проволок.
Отходящие поезда, спеша, нагоняли ход, свистели резко, резче, чаще.
Подгоняли, лупили кнутом извозчики своих голодных лысых кляч, сами под кулаком от перепуганных, торопящихся не опоздать седоков.
Согнутый в дугу телеграфист бойчей затанцевал измозолившимся пальцем по клавишам адского аппарата; перевирая, сыпал ерунду и небылицу.
Непроспавшиеся барышни из веселого дома «Нового Света»11размазывали белила по рябоватым синим щекам и нестираемым язвам на измятой, захватанной груди.
Нотариус, довольный часу, складывал в портфель груду просроченных векселей к протесту.
И кладбищенский сторож с заступом под полой шел могилы копать. Сторожева свинья хрюкала – чуяла себе добычу.
Пивник откупоривал последние бутылки. И запирали казенную лавку12.
Беда и горе переступали заставу, разбредались по городу, входили в дома.
И отмеченная душа заволновалась.
Ждала казни.
Господи, просвети нас13 светом твоим солнечным, лунным и звездным!
Маленькая сгорбленная фигурка в башлыке зайцем мирно перешла реку, приостановилась у губернаторского дома, заглянула в ворота, помешкала и пошла себе дальше.
Что думал Костя, чего хотел? – окликали его мысли случайными голосами, придерживали и отпускали. Шел он, потому что должен был идти, сворачивал, потому что кто-то направлял на повороты, стоял, потому что удерживала чья-то рука.
Дворники запирали ворота. По дворам выпускали собак. Шныряли какие-то серые люди, притаивались у заборов, в пролетах, дрожали и прыгали от холода.
– Зайти к моей прелести! – осклабился Костя и прибавил шагу.
И теперь шел он с одной нераздельной мыслью: зайти к своей прелести.
Поравнявшись с галантерейным магазином14, Костя туркнулся в окно и, фыркнув от удовольствия, рванулся в дверь, как завсегдатай.
– Здравствуйте, как поживаете? – ловила протянутая рука Кости маленькую ручку, но ручка, насмехаясь, увертывалась.
Лидочка – хозяйская дочка – поводила сахарно-выточенным носиком, не отвечала ни слова.
– Что, Костя, жарко? – подвернулся приказчик, белобрысый малый с лысеющим капульком15.
Костя смотрел свысока, не опускал протянутую Лидочке руку:
– Подите сами, жарко…
– А я себе думаю, – приставал приказчик, – чего это у тебя, Костя, носик припекло?
– А у вас волосы выскочили, мудрая головка16!
Задетый приказчик гадко хихикнул:
– Пойди-ка лучше погуляй, а то по тебе больно соскушнились, чуча17!
Тыкался Костя у прилавка, бормотал что-то под нос, не хотелось уходить.
«Мудрая головка» – насупившийся приказчик свертывал коробки, Лидочка считала кассу.
– Будьте здоровы! – стукнул Костя дверью и срыву расстегнул пальто; шатаясь, как пьяный, пошел к себе.
Но было уж поздно. Часовой магазин запирали.
Через наложенные на окна решетки виднелась без абажура жестяная лампа – бессонная сторожиха. Она стояла под разинутой металлической пастью огромного граммофона. Граммофон замирал в зевоте.
А вокруг по стенам, засыпая, часы ходили, такие странные и чудные: передернутые судорогой, с кислой улыбкой, обиженные, горькие, насмехающиеся.
И тускнели в своем забытьи всевозможные золотые вещицы, драгоценные безделушки, теперь неприглядные, напоминая о том непременном конце, который в свой час всякому придет и не спросит.
Снаружи стояла суетня.
Навешивали ставни на двери, замыкали петли, – гремели ключи.
Все были в сборе: и мастер Семен Митрофанович, одутловатый с маленькими бесцветными глазками, весь какой-то провяленный и рыхлый, слишком широкий от шубы внакидку, и Мотя – глуховатый приказчик, – брат хозяйки, с чуточными смехотворными усиками, и Рая – старшая сестра Кости, нечисто-бледная, вертлявая барышня, и мальчишка Иван Трофимыч с недетски серьезным личиком без всякого намека на рост, прихлопнутый истертой шапчонкой под барашек, и сама хозяйка Христина Федоровна, – первая в городе красавица, и вислоухий пес Купон.
– Позвольте вас спросить, – остановил мастер хозяйку, – Сергей Андреевич будут завтрашний день?
Христина Федоровна взглянула – смерила, круто повернулась и пошла прочь.
Костя, всем мешавший и всеми отгоняемый, загоготал, схватил мастера за пустой рукав и, захлебываясь, перебивая себя, пустился рассказывать о своем свидании с Лидочкой, и как поддел он «Мудрую головку», и как Лидочка глазки ему сделала.
– Братец-то твой, Сергей Андреевич, знать тю-тю! – перебил Костю мастер.
– А какие хорошие глазки у Лидочки!
– Нынче все вот так, платить не охо́чи, не́ люди, а шкамарда́18.
– Знаете, Семен Митрофанович, у меня интересная особенность: когда я вхожу – здороваюсь, а когда ухожу, не подаю руку.
– Стрекача-то, брат, дашь19, а сцапают – насидишься в единичном20, – продолжал свое мастер.
– Как в единичном?
– А так, очень просто, за эту самую несостоятельность-то посадят голубчика, изволь-ка там крысам хвосты лизать, да считать тараканьи шкурки.
– Тараканьи шкурки? – переспросил Костя, и тревога охватила его душу, он выпустил рукав мастера, да во всю прыть пустился за Христиной Федоровной.
Порол горячку, а она все далеко: плывет, не остановится.
Больно стукнулся Костя, поднялся, опять зажарил во все лопатки.
– Христина Федоровна! Христина Федоровна! – надсаживался Костя во всю глотку.
Христина Федоровна оглянулась, вспыхнула – глаза так и обняли, и вмиг погасли.
– Где Сережа? – закричал нечеловечьим голосом Костя.
И ответа не было.
– Где Сережа! – беленился Костя.
– Не твое дело, молчи! – обрезала.
Костя окрысился, засопел. Шмыгал злой сзади. Держал встревоженную женщину будто на веревочке.
Оплеталась эта веревочка вкруг ее сердца, с каждым шагом узелок затягивался. Рвалось сердце, а высвободиться не имело сил.
– Худо живется, – забормотал Костя, – лягу спать, не спится, залезняк21 ходит.
– Ты бы лучше расстегнутый не шлялся и читать тебе вредно, понимаешь?
– Сам с собой разговариваю, и все пробуждает. А как правильнее: пробуждает или разбужает?
– Достукаешься ты, и так худорба22! – Христина Федоровна одно в мыслях держала: когда-то, наконец, этот идиот отвяжется? так Костя насолил ей.
– А угадайте, кого я сегодня встретил? – брякнул Костя.
Нервно повела плечами.
– Господина Нелидова! заходил я в аптеку за роскошной мазью, выхожу, а он и стоит.
И Христине Федоровне захотелось вдруг видеть этого человека теперь же, немедля: он сумеет сделать, он спасет их.
– Большое, говорит, случилось несчастье.
– Что?
– Большое, говорит, случилось несчастье… Христина Федоровна, где Сережа?
Но она рванулась… не оборачиваясь, пошла ходко, быстро-быстро.
– Хо-хо! – пустил ей Костя вдогонку.
Шел Костя важно, удивлялся себе – своей силе. Захочет, и все его забоятся, ходить за ними будут, просить его милости, а он всех в единичное запрячет. Пускай тараканьи шкурки считают.