И, вспомнив так близко Христину Федоровну, встал идти к ней, но дверь отворилась, и высунулся, закутанный в башлык, Костя.
– Ну как, Костя, поживаешь? – поздоровался Нелидов, оглядывая своего странного гостя.
– Ничего, – не раздеваясь сел Костя и нахмурился.
– Что это, Костя, у тебя на колокольне часы пошаливают?
– Ничего.
– Как ничего? то вперед летят, то отставать начнут, не уследишь.
– А зачем следить?
– Чтобы знать: по часам все построено.
– Так не строй, кто велит?
– Тебя, Костя, за это в тюрьму посадят.
– В единичное? – усмехнулся Костя.
– В единичное не в единичное, а уж там придумают, за этим дело не станет… Эх, Костя, если бы часов и совсем не было!
Костя скривил рот и, глядя в упор, спросил резко:
– Вы ничего не замечаете?
Нелидов осмотрелся:
– Ничего.
– Ничего? – Костя загрустил, – где Сережа?
– Сережа уехал, сделает свои дела, а там и вернется.
– Вернется! не верю я, все врут и вы врете, впрочем и я, знаете, скоро тоже этот магазин – к черту. Что, в самом деле, за нужда мне торчать целыми днями? Я уж по секрету скажу вам, никому не рассказывайте, я поступил… в лягушачью веру49!
– Как так в лягушачью? – Нелидов перестал ходить, присел к Косте.
– Видите, слышал я, можно притянуть к себе человека так, чтобы он за тобой, как тень, следовал, так за тобой и шел бы, и ничего бы не мог делать без тебя…
Нелидов задумался.
– Его, Костя, надо пожелать крепко, всем сердцем, всею душою, и тогда возможно, человек пойдет за тобой.
– Знаю! – Костя снисходительно улыбнулся, – желал, да ничего не выходит.
– Если ничего не выходит, стало быть, вся суть только в тебе…
– Да не во мне! Средство есть. Верное. Надо лягушку. Надо изловить лягушку. Отломить у лягушки левую заднюю лапку. Высушить лапку и незаметно, чтобы никто не видел, зацепить кого хочешь. И все готово.
– Ну и в чем же дело?
– То-то и дело, не могу я достать лягушачьей лапки… заячья у меня есть…
– А ты попробуй заячьей.
– Заячья – это от другого50, – Костя болезненно морщился, – это если что-нибудь такое… неохота срамиться, дать ему по шее…
Нелидову стало жалко Костю.
– Вот придет весна, – сказал он, – ты налови лягушек, их везде много, не оберешься, да и действуй.
– Мне надо сейчас! сейчас! – задрожал Костя от нетерпения.
И сидел так мучительно долго, надутый, с выпученными глазами, и надувался, как лягушка.
Нелидов не раз заговаривал, но Костя молчал; лицо его зеленело, как у лягушки.
И вдруг поднялся, съежился весь и, не говоря ни слова, вышел из комнаты.
Вышел и Нелидов. Догнал Костю.
И они шли рядом, один такой высокий и прямой, другой такой маленький и горбатый.
На душе было безветрие, каждый шаг вторил времени.
Обиходные мысли тянулись ровным столбом в стороне, а другие без помехи копались в подпольях.
Казалось, ничего нет такого на свете, – все сделает каждый, все можно сделать… А впрочем, кто его знает? – кто смеет сказать да или нет, кто подымет руку, кто поймет? И если мы принимаем, и если мы судим, – можем ли мы не принять, можем ли мы не судить? Свергая одного бога, воздвигаем небо другому, попирая одну власть, поклоняемся другой. Все – едино. А наши звезды нам неведомы. И, может быть, лягушка, зацепив мир нашей рукой, мир покорит?..
Раскрывались подполья, выходила из них своя неспокойная, вечно допрашивающая, вечно глумящаяся жизнь.
– Эх, Костя, если бы часов и совсем не было! – сказал Нелидов, вдыхая глубоко морозный воздух.
Ударял лютый мороз.
Часты, густы звезды рассыпались по небу, – золото по царскому двору. Там, казалось, сидел царь с царицей. Считал царь свои богатства, пил из золотой чаши, нанизывала царица звездный бисер.
Часть третья
– Большое случилось несчастье…
Христина Федоровна сжала руками лоб, хотела замкнуться от этих ворвавшихся назойливых выкриков и скрипучих голосов, – от них вся стена, дрожа, колебалась.
Но часы не могли остановить своего разговора, ни успокоиться. Шли, шамкая, топоча и постукивая, – приставали к ней по-человечьему:
– Ну и принимайся за работу. – У тебя рука легкая. – Засучивай рукава выше. – Встречай, принимай дорогого гостя. – Сажай в красный угол. – Хвали горе, чтобы не плакало. Ты больше не можешь валяться в постели и ни о чем не думать, не можешь, не думая, нежиться и не держать в голове времени. –
– Оно всегда с тобой. –
– Оно идет. –
– Оно не станет ждать. –
– От него никуда не скроешься. –
– Ты больше не можешь подолгу причесываться, стоять перед зеркалом, стоять так сама с собой. – Нет, ты чем свет, подымайся на ноги. – Кое-как оденься, не прихорашивайся, все равно, только бы прилично было. – Прилично и сойдет. – И не жалуйся, не пеняй, что кофточка поистрепалась и не по моде, а у юбки подол обшаркался. Оборви тесьму, не обращай внимания. – Сойдет. – Знаешь, когда попадет так человек на зубцы нашего колесика, – колесико неумолимо, – оно не выпустит, будет тикать на самое ухо, совьет в сердце маленькое певучее гнездышко, петь будет. –
– Всюду за тобой. –
– Всегда с тобой. –
– От него никуда не скроешься. –
– Понимаешь, нет ему дела, как ты одета и как ты выглядишь. – И не обрадует. – А многое идет к тебе, помнишь? – Ты заметила, как уж в течение нескольких недель ты опустилась. – Не блестят твои ногти. – Будешь еще и еще опускаться. – Все станет некогда и неважно. – Возьмет оно и потянет. – Да. – Да. – С утренними думами расстанься. –
– Они не придут. –
– Они не возвратятся. –
– Не жди их. –
– Выпей наскоро чаю, да спеши в магазин, да всю дорогу думай, крепко думай одну думу: кабы не пропустить чего, кабы не забыть, кабы не сделать того, чего у людей не делается. – У этих людей свои заповеди. – Нарушишь, – свернешь себе шею. – Но ты не должна этого делать. – Ты должна слушаться. – У тебя ребенок и дом. – Не хочешь? – С утренними думами расстанься. –
– Они не придут. –
– Они не возвратятся. –
– Не жди их. –
– Не удивляйся, если помощники явятся. – Поверишь? – Не верь им. – Ты красива. – Впрочем, твоя красота… – Это не вывезет. – Когда спасаются от огня, на это не смотрят. – А давят и давят. – Разве жизнь не пожар, правда, огня давно нет, потопом залит огонь, но эта гарь, этот чад. – Чад ползет. – Его не зальешь. – Он и таиться не будет, возьмет тупо, открыто. – Ах, вчера вовремя не успела послать в банк. – Позавчера письмо. – Намедни вексель. – А там часы побежали, не заметила, просрочила вексель. – Ничего. – Охватит деловая жизнь, зачадишь, и пойдет, как по маслу. – Явятся приятели. – У вас много приятелей. – Ты не верь им. – Заберешь в голову Бог знать что, выудишь из простой вежливости дружбу, а после изноешь, истерзаешься понапрасну. – А к чему! – Жалоба-жалоба. – Не будет ночи. – Не будет дня. – Сумерки. – Зуб на зуб не попадает. – Губы искусаны. – Веки опухли. – Руки, как плети. – В голове мертвая точка. – Куда пойдешь? – Ничего она не стоит, твоя красота. – Это только так кажется. – Прежде да, она передергивала, сгибала им колени, а теперь… – Приятели, которых водой не разольешь… – Теперь у тебя у самой что-то дрогнуло. – Конечно, по мелочам, набалмаш51, как сказал бы мастер, и ты что-нибудь да стоишь. – Да. – Да. –
Христина Федоровна заткнула уши. Не хотела дальше слушать. Хотела прогнать эти мысли.
Шли часы, вся стена шла, бормотала:
– Что? – предупреждали тебя, говорили тебе. – Будь мужественной, будь правдивой, взгляни прямо. – Прочь эти руки! – Не жмурься. – Хуже будет. – Больнее. – Твои знакомые начинают от тебя сторониться, едва приподнимают шляпу, едва кивают, переходят на другую сторону, не замечают тебя, чувствуют неловкость, когда заходит о тебе речь. – Они тебя больше не знают. – Чего уж грех таить, никто и носа не кажет. – Почему это никто носа не кажет? – Некогда. – Некогда? – А прежде было время? – Почему это все такие жестокие, и нет ни у кого сердца, а есть только слово. – Неверное слово. – А кому охота? Жалоба, жалоба! – Хочешь бичевать себя? – Да? – Но будь мужественной, это ты говорила: хочу жить и не отдам себя! – Ты это говорила? – И уж держись так до последу. – О доме забудь, не надо вспоминать, это расслабляет, смотри, как осунулась, синяки под глазами, морщинки. – От этого не уйдешь. – Она возьмет свое, ты ее знаешь! – А старик, он и вправду болен. – Не хочет дать денег? – Не хочет выручить? – Да, ей-Богу же, у него нет денег. – Нет. – Старик сумел прожить жизнь, а ты не сумеешь. – Ты знаешь, кто ты? – Сказать?
Христина Федоровна вздрогнула. Качнула головой.
На улице у двери стоял кто-то, заглядывал, переминался, будто войти все хотел. Но видно раздумал, отошел прочь.
Подымалась белая метелица, крутило.
– Чего это он в окно подглядывает? зрелища ищет? – Ишь, как ты убиваешься, а это занятно. – Тянет к горю, притягивает, и одна мысль тогда: слава Богу, не меня! – И любопытно, в театр не ходи. – В горе человек большой чудак. – Волосы рвет, зубами скрипит, делает такие вот гримасы, как ты сейчас… – На похоронах тоже, – потеха одна! Чего это сосед повадился? И закрыл кредит. – Разве нет? Думаешь, на наличные лучше? Хорошо, валяй на наличные, только откуда ты денег возьмешь? Или их куры не клюют? Неужели земля клином сошлась? неужели так-таки и нет ни одного человека? неужели все такие? – Кто? – Нелидов? – А у него не простая ли вежливость? на первых порах это бывает, потом откровенно, что-нибудь такое и спроворит. – Не выходит? – А ты потрудись. – Необходимо, чтобы все было в порядке и за номером. – А сама-то ты под каким номером? – Не знаешь? – А есть такие хитрецы, узнают. – Ты Костю спроси. – Костя все знает. – Он лягушачьей веры. – Он лягушачьей тапкой кого угодно притянуть к себе может. – Номеруй, это отвлечет, сократит. – Удивительная вещь время, как пустилось тогда, помнишь, в тот вечер, так и пошло и пошло.